Курьер положил перед Постышевым только что полученные сводки
телеграфного агентства ДВР - Даль Та. Постышев быстро пролистал бланки с
последними новостями. На одном сообщении он задержался. Обхватив голову
руками, изогнулся вопросительным знаком, фыркнул.
- Ну-ка, прямо в номер. Моисей, снимите объявление Цыплятника, пусть
поищет муфту завтра. Тут интересный материал: присуждение Нобелевской
премии. Кандидатами выдвигались Горький, Герберт Уэллс, Бернард Шоу,
Габриэль д'Аннунцио и Анатоль Франс.
- Максимычу дали! - обрадовался Отрепьев.
- Горький, Франс и Аннунцио вычеркнуты за <близость к идеологии
коммунизма>. Бернард Шоу и Герберт Уэллс отведены из-за того, что им
свойственна <ветреность во вдохновении>. Премию получил маркиз О Кума.
- Это кто ж такой?
- Знать надо. Японский дипломат. Двадцать одно требование Китаю он
писал. Сволочь. Ну-ка, я комментарий в номер сделаю, и быстренько в штаб.
Громов у меня задурил.
ШТАБ ВОСТОЧНОГО ФРОНТА
_____________________________________________________________________
Комбриг Громов пил чай быстрыми глотками, обжигаясь. Лицо его было
скорбно, будто у обиженного ребенка.
- Я ничего не понимаю, Павел, - говорил он, - я два дня его речь с
карандашом читал. И что же? Я работал в подполье, я дрался с Колчаком -
вон две дыры в груди. А теперь? Допуск частной собственности и капитализм!
И кто же это говорит?! Это же Ленин говорит, Павел!
Постышев рассеянно слушал Громова, смотрел в большое итальянское окно
и молча, тяжело затягиваясь, курил. Папиросу рвало красными искрами,
сжимало, бумага желтела и прожигалась изнутри черно-красными кружочками,
будто взрывчиками. В кабинете плавал слоистый фиолетовый дым. В двух
пепельницах высились горы окурков.
- Значит, все двадцать лет борьбы впустую?! Значит, каторга девятьсот
третьего года псу под хвост?! Девятьсот пятый к черту?! Значит, прощай,
революция?! И кто это провозгласил с трибуны съезда, Павел?! Ленин! Да я ж
лучше еще десять лет с пустым брюхом прохожу, чем буржуя терпеть! Э, чего
там говорить...
- Говорить есть чего. Ты в партии двадцать лет, ты у нее ничего не
просил, потому как ты ее солдат. Мы с тобой не в счет. А рабочий, который
бросил станок? А мужик, что от земли ушел? Зачем? Во имя лучшей жизни он
все бросил.
- Так он же свободу получил!
- Голодной свободе грош цена. На голодной свободе тираны рождаются.
Да и не свобода это, если она голодная, а рабство навыворот.
- И слово какое пузатое - нэп! Теперь в каждом хозяйчик проснется...
И вместо того чтобы его по шапке, - наоборот, гладь его, сучару, по
головке. Развратят народ, погубят.
Постышев поднялся. Длинный, худой, нескладный.
- А ты зачем? - взорвался он. - Партбилет в кармане носить? Охать да
ахать, если непонятно? А вот ты смоги так, чтоб рабочий на твоем заводе
жил лучше, чем на фабрике у буржуя! Смоги! Воевать выучился, а вот теперь
торговать выучись. Строить! Хозяйствовать! Не научимся - сомнут. Вот что
Ленин сказал! Ишь герой - в атаку поднимать. Не гордись - обязан! А ты за
прилавок стань! Что? Не нравится белый фартук? Ты чистый, а торговец не
чистый? Не с руки тебе торговать, да? Не коммунизм это, да? А что ж такое
тогда феодализм? Феодал - он тоже одни турниры да войны уважал, а
строитель с торговцем для него вовсе не люди. Смотри, Громов, феодалом
станешь. Это я серьезно тебе говорю. Я вот тебя в гормилицию с такими
настроениями пошлю, там голодуха, я посмотрю, как тебя на тачке вывезут с
твоей ортодоксальностью. Имей в виду - ортодокс иногда хуже врага может
стать.
После долгой тяжелой паузы Громов ответил:
- Нет, Павел. Не понять мне этого.
- А ты подумай. Не поймешь - клади партбилет, так честно будет.
- Партбилет я тебе не положу, он мне заместо сердца. А драться стану.
- Это валяй. Тут я тебе мешать не могу. Только с кем драться
собираешься? С Лениным? Слаб.
Громов поднялся, яростно оттолкнул кресло, пошел к двери не прощаясь.
Постышев долго смотрел ему вслед - задумчиво и устало.
Молоденький адъютант заглянул в кабинет, тихо доложил:
- Товарищ комиссар, к вам из Москвы.
- Кто?
- А он фамилию не говорит и мандата не кажет. Морда у них больно
аккуратная - я на всякий случай в политохрану брякнул.
- Это как должно понимать - брякнул?
- Понимать так, что позвонил.
- Ну, тогда зовите, - усмехнулся Постышев.
В кабинет зашел Владимиров.
- Здравствуйте, - сказал он, - я от Феликса Эдмундовича.
Постышев прочитал мандат, потом, как и предписано в мандате, сжег
его, усадил Владимирова, устроился напротив него и спросил:
- Когда будем говорить: сейчас или передохнете?
- Если можно, передохну. В теплушках не поспишь.
- Ложитесь на диван. Если я уйду - вот здесь все материалы для вас.
Подполье - в синей папке. В зеленой - меркуловцы. Прочитайте, есть
занятные документы. Даже кто как в покер играет. И какие взятки берет на
бегах секретарь премьера господин Фривейский. Сейчас шинельку принесу,
укрою вас. И окно пошире откроем - с Амура свежестью тянет.
Владимиров отошел к дивану, сбросил сапоги, вытянул ноги, стащил до
половины пиджак и сразу уснул, словно потеряв сознание. Постышев на
цыпочках подошел к окну и пошире открыл створки. Сизый табачный дым
потянуло, словно в трубу. На столе зашелестели бумаги. Захлопала на стене
огромная карта. А на карте синие стрелы - острые, злые - со всех сторон
направлены на ДВР: и с Владивостока, и с Китая, и с Монголии.
Постышев взглянул на Владимирова. Тот спал, сложив руки на груди, как
покойник. Вспомнилась шифровка из Владивостока: трое связных расстреляны в
контрразведке белых, В нашем штабе, возможно, сидит их человек.
В дверь постучались. Постышев спросил шепотом:
- В чем дело?
В кабинет заглянул шофер штаба Ухалов.
- Куда едем, Пал Петрович?
- В городской театр, там учительская конференция бушует.
Ухалов лениво глянул на спящего и вышел.
ГОРОДСКОЙ ТЕАТР
_____________________________________________________________________
В зале полно народу - яблоку упасть негде. За столом президиума
взволнованные, часто переговаривающиеся люди. Они что-то писали на
маленьких клочках бумаги, рвали написанное, то и дело посматривая на
Постышева, который сидел с краю и был отделен от остального президиума
пятью пустыми стульями. На трибуне сейчас человек в пенсне, бородка
клинышком, под мятым пиджаком - ослепительной чистоты рубашка и большой,
красиво повязанный черный галстук.
- И вот, изволите ли видеть, - налегая грудью на трибуну, говорил он,
- является ко мне комиссар с трехклассным образованием и молвит свое
просвещенное слово. <Ты, говорит, буржуйская твоя харя, почему не читаешь
детишкам народные стихи Демьяна, а заместо них читаешь помещика Пушкина?>
Говорит, а я чувствую: он пьян! И с красным бантом на груди!
Постышев подождал, пока в зале утихнет возмущенный гул, и бросил с
места реплику:
- Вас возмущает красный бант или запах алкоголя?
На галерке и в задних рядах - смех, передние ряды хранят молчание,
хотя некоторые сдерживают улыбку; в президиуме суетня и быстрое
перебрасывание записками. Председательствующий позвонил в колокольчик и
нервически призвал уважаемое собрание к спокойствию. Оратор, несколько
оправившись, продолжал:
- Уж если гражданами большевиками провозглашена свобода, то позвольте
учить детей на тех примерах, которые близки мне! А стряпня разнузданного
хулигана и футуриста Маяковского отдает половой распущенностью. Не
мешайте, - обращается оратор к Постышеву, - сеять разумное, доброе и
вечное! Вы пишете директивы, а я отвечаю за души детей! И воспитывать их в
зверстве, распускать в них инстинкты я не позволю никому, чего бы мне это
ни стоило! Я знаю, что грозит мне за это выступление, но я не могу
молчать!
Первые ряды рукоплещут, президиум - весь в улыбках, ядовито
поглядывает на комиссара, только на галерке и в задних рядах шум и говор.
Постышев сидел, подперев голову кулаками, смотрел задумчиво в одну точку -
и вроде бы нет его здесь.
На трибуну, продираясь сквозь тесно сидящих в проходе, вышел парень в
гимназическом френчике, перепоясанном солдатским ремнем. Лицо у него
удлиненное, нервное, бороденка и усы под Дон-Кихота, на белых щеках горит
нездоровый румянец, видимо туберкулез у парня. Не дожидаясь тишины, он
начал говорить, выкрикивая фразы в разномастный зал:
- Пусть гражданин Широких тут не играет в святую добродетель. Для
него Маяковский - символ революции, и нечего болтать про половые инстинкты
и распущенность! Для вас футуризм так же страшен, как и большевизм! Вы
хотите растить из детей беленьких херувимчиков? Не позволим! Основа
развития - борьба, и мы должны воспитывать подрастающее поколение
солдатами, ибо история человечества - это история войн! Так было, так
есть, так будет! А сладенький пацифизм Широких идет совсем от другого! Это
он сейчас пацифист, а завтра он станет учить детей белогвардейским гимнам!
И я этого господинчика за его речи, в порядке профилактического
предохранения, предлагаю изолировать к чертовой матери! Меньше двоек
пролетарскому элементу всадит!
В зале - грохот, свистки, вопли, возмущение, овации, визг.
Постышев поднялся со своего места и неторопливо пошел к трибуне. Он
долго откашливался, а потом заговорил - глуховато, по-волжски окая:
- Тут мне придется на два фронта сражаться. И с учителем Широких, и с
его молодым оппонентом, который, по-видимому в силу юного возраста, вообще
к учительству относится как к сплошному классовому врагу. (Смех.) Молодой
товарищ, как я заметил, увлечен теорией профессора Леера, который
утверждал, что война есть главный импульс продолжения жизни на земле. Леер
приводил одним из главных доводов в защиту своей теории тот факт, что
война началась с появлением человека, ибо мужчины дрались друг с другом за
женщину - не за прекрасную возлюбленную, а за ту, что приносит потомство,
только лишь. Однако дальнейшую эволюцию человечества Леер опускал, потому
что она против него. Действительно, примитивное проламывание черепов
сменилось рыцарскими турнирами. Но и это прошло. Турниры и дуэли сменились
маскарадами, а за женщину воюют прекрасной строкой Пушкина. (Аплодисменты
учителей.) Иные причины порождали и порождают войны. История человечества,
молодой мой товарищ, есть все-таки история мира, но не история войн. А с
учителями следует вам уважительно говорить, право слово... Не надо так.
Обвинения клеить - последнее дело. Вот так-то. А вы, учителя, обязаны
растить молодежь широко и всесторонне образованной, понимающей истинные
причины войны и мира, добра и зла. Отвечаем за детей мы, большевики. Мы
доверили вам, учителям, воспитание новых ч е л о в е к о в. Но мы,
гражданин Широких, можем вас из школы изгнать, если вы не приемлете нас.
Если вы против нас - боритесь! Я уважаю открытый бой. Но не все идут на
открытый бой. Большинство шушукается. Деритесь, но не шушукайтесь! Нет
ничего страшнее учителя-двурушника, который исповедует в душе одно, а
вслух проповедует обратное. (Овация галерки и амфитеатра). Что-то, правда,
учительство со мной не очень соглашается? Или молчание в данном случае
синоним согласия? (Смех на галерке и в амфитеатре.) Я думаю, это проявится
при голосовании за резолюцию в целом. Повторяю: вы можете любить или не
любить Маяковского - это дело ваших личных вкусов, но вот свободы учить
чему заблагорассудится одному лишь Широких - такой свободы мы вам не
