людей связует..."
...Посол повернулся к столу и, закончив правку, дописал:
"В самой основе теперешнего положения, характеризующегося отсутствием
какого бы то ни было ограничения в части производства и применения
атомного оружия, заложены причины, способные лишь усилить подозрения одних
стран в отношении других и вызвать политическую неустойчивость... Открытие
методов использования атомной энергии не может оставаться в течение более
и менее продолжительного времени достоянием только одной страны... Оно
неизбежно станет достижением ряда стран... В развитие этих общих положений
я, по поручению моего правительства, вношу на рассмотрение комиссии
конкретные предложения: а) не применять ни при каких обстоятельствах
атомного оружия; б) запретить производство и хранение оружия, основанного
на использовании атомной энергии; в) уничтожить в трехмесячный срок весь
запас готовой и незаконченной продукции атомного оружия..."
Посол включил лампу; осторожный рассвет занимался над тяжело и
тревожно спящим Нью-Йорком; вспомнил, как в Сан-Франциско, где он после
отъезда Молотова был главой делегации, из американской столицы в день
победы позвонила его жена Лидия: "В посольство идут и идут люди, очередь
выстроилась, тысячи ждут на улице, все сияющие, "виктория"! Поздравляют
нас, такой праздник, такое счастье". Вспомнил одухотворенное лицо великого
дирижера Леопольда Стоковского, тот позвонил первым, голос срывался от
счастливого волнения, потом - Юджин Орманди, музыка - внепротокольна,
талант - объединяющ; подивился, в общем, бесцветной речи Трумэна,
произнесенной в день торжества человечества, как же контрастировала она с
ликованием американцев, какой талантливый народ, как много у нас общего и
как жестоко и слепо стараются поссорить его с нами, во имя чего?!
"Главное - определить позицию в глазах человечества; умеющий слушать
- услышит, - подумал посол, поднявшись. - Надо отдохнуть перед
выступлением; тяжелая усталость мешает делу, особенно такому, которое
предстоит сегодня утром. Наука истории хранит факты; слухи и сплетни
отличимы сугубо и приводятся петитом в комментариях к текстам
первоисточников. Шелуху забудут, останется правда нашей позиции; пусть
обвиняют в чем угодно, но убеждать американцев в том, что мы хотим войны,
не просто недальновидно или, по Талейрану, "глупо", ибо глупость в
политике страшнее преступления; нет, обвинять русских в том, что они
мечтают об агрессии, когда в стране недостает двадцати миллионов
кормильцев, а Белоруссия, Украина и половина Европейской России ютится в
землянках, - или безнравственно, или некомпетентно".
РОУМЭН - IV
__________________________________________________________________________
В самолете он купил плоскую бутылку виски, ровно двести тридцать
граммов, открыл металлическую пробку и сделал большой булькающий глоток;
тепла не почувствовал; закашлялся так, будто началась простуда. Он
отхлебнул еще и еще, прополоскал рот, и только после того, как стало греть
десны, ощущение леденящего холода оставило его, сменившись медленно
проникающим теплом.
Надо уснуть, сказал себе Роумэн, в Мадриде будет не до сна. Сейчас я
усну, только сначала составлю план; сон приходит легко, если ты сделал
дело, иначе промучаешься, не сомкнув глаз; а ты и так не сомкнешь глаз,
подумал он, даже если закроешь их, потому что ты ничего не можешь сделать
с Кристой, она постоянно перед тобой, и ты придумываешь себе эти чертовы
планы для того, чтобы отвлечься от того, что тебя гложет, но ты никогда,
никогда, никогда - господи, какое страшное слово, как яма, нет, страшнее,
будто воронка, - не сможешь спрятаться от того, что ты узнал, будь
проклята наша тяга к узнаванию правды, будь неладно это неизбывное желание
докопаться до сути! Зачем это? Если то, что было раньше, всего секунду
назад, до того, как ты увидел, услышал или понял, перечеркнуло прошлое, к
чему мучительное выискивание объяснений? Разве можно объяснить
предательство? Ведь предательство - это смерть того, кого ты считал
другом, кого любил, кому верил. Нет, возразил он себе, это твоя смерть,
это в тебе умер тот, кому ты отдавал сердце и душу, это твое горе и
отчаянье, а тот, кто тебя предал, живет, как жил... Какие корявые слова
рождаются во мне, подумал Роумэн. Они вроде камней. Пол всегда помнил два
камня странной формы, в бело-желтых иголках; их вырезали у Салли,
сенбернара, который жил у родителей на ферме. Громадноглазая, женственная,
с прекрасным скорбным лицом, Салли вдруг перестала подниматься с газона,
когда приходили гости, только чуть ударяла хвостом по земле. Роумэну тогда
казалось, что ей просто не хочется двигаться: она у тебя разленилась,
сказал он матери, ты ее слишком балуешь. Мама ответила, что Салли
перестала есть и у нее горячий нос, а он ответил, что все это ерунда,
просто, видимо, ты дала ей слишком много еды накануне, наверняка очень
вкусной, после гостей остаются прекрасные лакомства, жаренный в оливковом
масле картофель, косточки, хлебцы с хрустящей корочкой; мама тогда
сказала, что я бессердечный, но я на нее не обиделся, я давно перестал
обижаться на нее: совершенно вздорный характер, постоянный перепад
настроений, но ведь это мама; родителей не выбирают и не судят. И только
когда Салли отправили в больницу, потому что она стала скулить и уже не
открывала своих круглых, в опушке черных ресниц, глаз, а хирурга не
оказалось на месте, потому что было воскресенье и он отправился к себе на
ранчо, - Роумэн убедился, что собака действительно больна.
Он поехал за хирургом, нашел его, привез в клинику, но Салли к тому
времени умерла; мама рассказала, что бедненькая переставала скулить,
только когда она подкладывала ей под голову свою ладонь и шептала на ухо
тихие, ласковые слова.
Хирург сделал вскрытие и показал Роумэну два игольчатых бело-желтых
камня.
- Если бы вы приехали на день раньше, - сказал он, - ваша собака была
бы жива. Можете не верить людям, но верьте собакам, они никогда не
симулируют болезнь. Если она плакала, значит, она плакала всерьез, потому
что не могла терпеть боль.
...Роумэн допил виски, закурил и спросил себя: что же теперь делать?
Жизнь кончается только тогда, когда она кончается. Всякий удар рано или
поздно забывается, делается некоей душевной мозолью, а она подобна
костной, - в том месте, где единожды был перелом, второй раз не будет. Но
ведь что хорошо для кости, то трагично для души! Мы часто путаем понятия -
когда говорят "выдержка", не есть ли это на самом деле жестокость или,
того хуже, черствость, равнодушие, безразличие? Он по-прежнему видел глаза
Кристы прямо перед собой, большие, очень голубые; иногда, впрочем, они у
нее становились совершенно прозрачными; когда же они у нее менялись? И -
отчего?
Первый раз он заметил, что глаза ее сделались льдистыми, когда они
сидели вечером на кухне за большим дубовым столом (дуб убивает микробы,
никаких скатертей, а тем более лака, очень гигиенично, отец приучил его к
этому); они тогда говорили о Франции, о том, что Париж особенный город, в
нем живет музыка, она рождается в каждом человеке, даже в том, который
лишен слуха, и постоянно слышится аккордеон и гитара, мелодия
пронзительная, в ней звучит неизбывная грусть, предтеча сладкого, как в
детстве, очищения слезами.
- Именно там впервые в жизни, взрослым уже, я заплакал, - сказал ей
Роумэн. - Я тогда закончил "Манон Леско". Я жил в дешевеньком отеле на
Клиши, была осень, шел мелкий дождь, стены домов были в потеках, на улицах
ни души, а я стоял возле окна и плакал, как маленький...
- Жалеешь шлюх? - спросила тогда Криста; она спросила это, как-то
брезгливо поджав губы; именно тогда ее глаза и показались Роумэну
прозрачными и холодными, как льдинки.
- Какая же Манон шлюха? - удивился он. - Несчастная жертва
обстоятельств.
- Мужчины, а особенно аббаты, идеализируют женщин, - ответила тогда
Криста. - Самая обыкновенная похотливая сучонка...
- Не слишком ли ты жестока к несчастной француженке?
- Нет. Совсем я не жестока, - ответила Криста, поднялась и отошла к
плите, хотя на конфорках ничего не стояло, ни сковородки с поджаренными
тостиками, ни кофейника, а она все равно отошла к плите, с отчетливой
ясностью вспомнил Роумэн.
Бедненькая, подумал он, запретив себе слышать те слова, которые,
ворочаясь, словно те бело-желтые игольчатые камни, рождались в нем, тяжело
прилаживаясь друг к другу. Бедненькая, бедненькая, бедненькая, повторял
он, только бы не услышать то, что он не хотел слышать, потому что знал,
какую рвущую боль причинят ему любые другие слова, кроме этого, бесконечно
повторенного - "бедненькая". Погоди, сказал он себе. Вспомни, когда у нее
изменились глаза во второй раз? Очень важно, чтобы ты вспомнил, приказал
он себе, понимая, что он хочет заглушить то, что жило в нем постоянно, не
давало ему покоя ни минуты, даже когда он слушал Гаузнера, который быстро
и четко, как-то лязгающе, отвечал на его вопросы.
Роумэн купил у стюарда еще одну бутылку, подумав при этом, что пить
больше не надо бы, машина стоит на аэродроме Баррахас, он ее бросил,
толком не запарковав на стоянке, только бы успеть на самолет, и хотя у
него дипломатический номер, полиция не останавливает дипломатов, но так
было до того, как он наступил ногой на муравейник, сейчас все может
измениться, и это будет по правилам, не надо удивляться, если это
произойдет, поиск правды всегда связан с житейскими неудобствами, ты сам
шел на это, видимо, впрочем, не до конца понимая тогда, какие это может
вызвать последствия.
А еще раз у нее изменились глаза в наш первый день, вспомнил он,
когда я сказал, что не шутил со швейцарским дипломатом Ауссемом, заявив,
что намерен на ней жениться. Вот когда у нее стали совершенно прозрачные
глаза, словно в них застыла весенняя дождевая вода; такая была у них на
ферме, в бочке, что стояла под водосточной трубой, между спальней
родителей и большой верандой, на которой летом пили чай и ужинали. Роумэн
часто смотрел на отражение облаков в этой бочке, они казались еще более
красивыми в той прозрачной воде, какими-то нереальными, неизбывно чистыми,
окрашенными в совершенно особые цвета, нет таких в палитре живописцев,
потому что краски - дело рук человеческих, а облака - творенья иного
порядка.
"Зачем тебе это? - спросила его Криста, когда они вернулись домой, и
в ночи уже угадывалось зарождение рассвета. - Зачем тебе женитьба?"
"А я один в кровати очень мерзну, - ответил он. - Буду экономить на
электричестве, да и потом эти самые матерчатые грелки с пропущенными
сквозь них электродами часто ломаются".
"Меня по-разному называли, - сказала она тогда,- но грелкой пока еще
ни разу".
"Привыкай, - сказал он, ощутив, как похолодели пальцы после ее слов
"меня называли", - человек легко привыкает к неизбежному".
"Это верно, - ответила она, - ох, как это верно".
И тогда, за мгновенье перед тем, как она выключила настольную лампу,
он заметил, какие у нее сделались глаза, но не смог рассмотреть их
внимательно, потому что она зажмурилась, свернулась калачиком, обняла его
и спросила: "Ну как, тепло?"
Она очень сильный человек, сказал себе Роумэн, и я не вправе ее
судить. Я могу запретить ей возвращаться, могу вышвырнуть ее из дома,
когда она приедет из Севильи, даже могу ударить, но я не вправе ее судить,
ибо все, что с нею было, являлось следствием войны, а не она ее придумала,
