хотите, чтобы старый человек погиб по вашей вине?
- Он совершенно не старый, - ответила девушка. - А что с ним? Скажите
мне, я ему передам.
Вот так высчитывают девушек, которые спят с седым живчиком, -
чулочки, трусики, кофточка, больше не надо; Роумэн объяснил сеньорите, что
она вряд ли сможет запомнить медицинскую терминологию, просто ей не
передали по смене, что два дня назад - специально по просьбе врачей - был
поставлен телефон для сеньора Анхела и было бы в высшей мере любезно,
найди возможность красивая сеньорита помочь врачевателю.
- Ждите, - сказала она, - я попробую.
Что я несу, подумал Роумэн. Я еще не отошел от виски в самолете и
поэтому нес не просто ахинею, а непростительную глупость. Девица сейчас же
расскажет о моем разговоре этому живчику. Ну и пусть, сказал себе Роумэн.
Просто, видимо, я чувствую, именно чувствую, что все решится в считанные
часы, поэтому тороплюсь; если все получится так, как я хочу, меня уже не
будет волновать, что подумает обо всем сеньор Анхел и как он доложит об
этом странном звонке своему куратору на Пуэрта-дель-Соль. Все решат часы,
а потом будь что будет, нельзя планировать слишком далеко вперед, такое
никогда не сбывается, и не потому, что ты плохо планируешь, просто помимо
тебя планирует еще два миллиарда людей на земле, пересечения замыслов так
неожиданны, несут в себе столько непредвиденного, что самая точная схема
может разлететься вдрызг из-за того, что у какого-нибудь неведомого тебе
месье Жюля или фрау Анны заболит живот и он или она не позвонят мистеру
Рипкину, который должен был принять решение по делу сеньора Альвареса,
связанного с сэром Летсби, от которого-то и зависело решение одного из
звеньев твоей схемы.
- Алло, я соединяю вас, доктор. Добавочный сеньора Анхела три
двенадцать.
- Благодарю вас, я записываю, три двенадцать, - повторил Роумэн,
подвинул к себе пачку сигарет, дивясь тому, что его палец машинально
рисовал три цифры: постоянная игра в ложь даже с самим собой, врожденная
пакость человечества...
- Анхел де Пальма, - услыхал он несколько взволнованный голос
мышиного жеребчика. Эронимо сказал, что красавец освещал монархистов,
рьяно выступавших против фаланги, за возвращение короля; иногда его
прикомандировывали к иностранцам из англоговорящего мира, чтобы
присмотреться к визитерам, не тащат ли те связи от республиканской
эмиграции.
- Бога ради простите, сеньор де Пальма, - сказал Роумэн. - Сеньорита
отказывалась соединить меня с архивом, убеждала, что у вас по-прежнему нет
телефона, и мне поэтому пришлось пойти на хитрость, ибо я высчитал по ее
голосу, как она к вам относится... В нерабочее, понятно, время...
И - не рыпайся, подумал Роумэн; вы мавританцы, над чем у нас смеются,
то у вас кончается ножом, который всадит тебе в спину брат этой самой
обесчещенной телефонистки.
"А почему же ты не всадил нож в живот Гаузнера?" - услыхал он
насмешливый голос, сморщился, как от зубной боли, и вытащил сигарету
заледеневшими пальцами.
- Что вам угодно? - кашлянув, спросил Анхел.
- Мне нужен доктор Брунн, если вас не затруднит.
- Кто его просит?
И Роумэн ответил:
- Коллега.
Через несколько секунд Штирлиц взял трубку, и Роумэн испытал странную
радость, услыхав его бесстрастный, чуть суховатый голос.
- Зайдите к Кемпу, - сказал Пол, не назвавшись, - и пригласите его
спуститься вниз. Скажите, что я привез ему очень важную информацию и что я
хо...
- Он уехал два часа назад, - перебил его Штирлиц, заново удивившись
той бледности, которая была на лице Кемпа, когда они встретились в лифте.
Кемп сказал, что сегодня попозже вечером за Штирлицем заедет его, Кемпа,
друг, надо бы вместе поужинать, есть чем обменяться, говорил нервно,
покусывая свои красивые чувственные губы.
- Куда он уехал? - спросил Роумэн.
- Не знаю... В последние недели он как-то забывает мне докладываться,
совсем отбился от рук.
- Исправим, - пообещал Роумэн. - Позвоните ему домой. Вы знаете его
номер?
- Это не проблема. Узнаю.
- Скажите, что вы сами подъедете к нему. Я буду возле вас, на углу,
через двадцать минут, спускайтесь.
Сев в машину, Штирлиц сказал:
- Дома его нет. Экий вы встрепанный... Что-нибудь произошло?
- Произошло, - ответил Роумэн задумчиво. - Ладно, едем дальше, там
разберемся... Произошло много интересного, Штирлиц... Сколько уплатите,
если я скажу, что мне известно, кто убил Вальтера Рубенау?
- От кого пришла информация?
- От Мюллера.
Штирлиц достал сигареты, закурил, покачал головой:
- Комбинируете? Или - правда?
- Я только что из Мюнхена. Я говорю правду. Хотя и комбинирую. На
ваше счастье в архиве Гиммлера сохранилась запись телефонного разговора
Мюллера с неустановленным абонентом. Группенфюрер сказал этому
неустановленному абоненту: "Срочно сработайте человека, фотографию
которого вам покажут. Это некий Рубенау. Не спутайте его. Тем препаратом,
который вам сейчас передаст профессор из Мюнхена, можно работнуть дивизию.
Это - то же самое, что готовили Шелленбергу для Штрассера и чем вы
работали на пароме. Невыполнение задания исключается. Речь идет о
компрометации того же красного, как и в первом эпизоде". Мог быть такой
разговор?
- Я бы очень хотел, чтобы этот разговор сохранился.
- Он сохранился.
- Вы его привезли?
- Нет... Зато я привез другое... Я привез значительно более ценное,
чем эта запись... Я привез из Мюнхена очень важный вопрос, Штирлиц... Он
звучит так: "Что же выходит, доктор? Получается, что вы - красный?"
Штирлиц глубоко затянулся, внимательно посмотрел на измученное лицо
Роумэна, покачал головою, тихо, словно блаженствуя, рассмеялся и ответил:
- Красный. Не коричневый же. Разве у вас глаз нет?
ШТИРЛИЦ - XX
__________________________________________________________________________
Роумэн аккуратно припарковал машину возле своего дома и долго не
отрывался от руля, задумчиво глядел на Штирлица:
- Зайдем ко мне, - сказал, наконец, он, - я приму душ и переоденусь.
А потом сядем и спокойно поглядим в глаза друг Другу.
- Глядеть будем молча? - спросил Штирлиц. - Если молча - я согласен.
- Красные так же подозрительны, как коричневые? - усмехнулся Роумэн.
- Красным, которые работали против коричневых в их доме, надо было
постоянно думать о своей голове, пригодится для дела, поэтому они
действительно весьма осмотрительны и зря не искушают судьбу.
- Ладно, там решим, как глядеть - молча или обмениваясь
впечатлениями...
- Позвоните Эрлу Джекобсу, кстати говоря. Ему донесут, что я
самовольно бросил работу, у н а с в ИТТ такое не принято...
- Вам туда больше возвращаться не надо, - сказал Роумэн.
- Это как?
- Так. Вы в прицеле. За вами идет охота. Мне и кабанов-то жаль, а уж
людей - подавно.
Они поднялись на четвертый этаж; возле двери в свою квартиру Роумэн
опустился на колени, тщательно осмотрел замок, достал из плоского
чемоданчика конверт с "пылью", снял с ручки двери "пальцы", только после
этого осторожно повернул ключ и вошел в сумрак прихожей, сразу же ощутив
сухой, горьковатый запах "кельнской туалетной воды", которую Криста
заливала в ванну.
Сколько надо дней, подумал Роумэн, чтобы новый запах сделался в твоем
доме постоянным? Она прожила у меня девять дней... Сколько же это-будет
часов? Чуть больше двухсот... Двести шестнадцать, если быть точным, самая
считающая нация, это у нас получается автоматически, щелк-щелк, и готов
ответ, платите в кассу. Интересно, а сколько минут прожила у меня Криста?
Двести шестнадцать на шестьдесят. Интересно, смогу в уме?
- Сейчас, - сказал Роумэн, - садитесь и наливайте себе виски, доктор.
Он замер, начал считать, вышло двенадцать тысяч девятьсот шестьдесят
минут. Достав ручку, он пересчитал на уголке салфетки; сошлось.
А если разбить минуты на секунды, подумал он, тогда Криста прожила у
меня вообще уйму времени. Я ведь ни разу не спросил ее, что такое "теория
чисел", которой она занимается. А занимается ли? - подумал он. Может быть,
ей сочинили эту самую теорию для легенды? Гаузнер человек университетский,
знает, как работать с интеллигентами вроде меня; к тому же получил хорошую
информацию из Вашингтона - даже о том, что я не успевал в колледже по
точным дисциплинам. Ладно, сказал он себе, с этим мы тоже разберемся.
Когда "веснушка" вернется, и я скажу ей, что знаю в с е, абсолютно в с е.
И, несмотря на это, очень ее люблю. Так люблю, что не могу без нее. И
пусть она выбросит из своей головенки прошлое. Меня не касается прошлое.
Люди должны уговориться о том, что прошлое - если только они не геринги и
борманы с кальтенбруннерами - принадлежит им, только им, и никому другому.
Нельзя казнить человека за то, как он жил прежде, до того, как ты
встретился с ним, это инквизиция. Если ты любишь человека, который за
двенадцать тысяч минут оставил в твоем доме прекрасный запах горькой
"кельнской воды", и тот хирургический порядок, который поддерживала Мария,
сделался не мертвенным, как прежде, а живым, нежным, и всюду угадывается
присутствие женщины, и оно не раздражает тебя, привыкшего к одиночеству,
а, наоборот, заставляет сердце сжиматься щемящей нежностью, неведомой тебе
раньше, а может быть, забытой так прочно, будто и не было ее никогда,
тогда к черту ее прошлое!
- Я сейчас, - повторил Роумэн, отворив дверь в ванную. -
Устраивайтесь, я мигом.
Штирлиц кивнул, отвечать не стал, не надо мне здесь говорить, подумал
он, потому что я ощущаю эндшпиль. Странно, очень русское слово, а
изначалие - немецкое. Ну и что? А "почтамт"? Это же немецкий "пост амт",
"почтовое управление". Поди, спроси дома: "Где здесь у вас почтовое
управление", вытаращат глаза: "Вам почтамт нужен? Так и говорите
по-русски! Причем здесь "почтовое управление", у нас таких и нет в
городе". Штирлиц усмехнулся, подумав, что благодаря немцам одним
управлением - будь неладна тьма этих самых управлений - меньше; почтамт, и
все тут! "Аптека", "порт", "метро", "гастроном", "радио", "керосин",
"кино", "стадион", "аэроплан", "материал", "автомобиль" - сколько же чужих
слов стали привычно русскими из-за того, что чужеродное, инокультурное иго
не дало нам совершить тот же научно-технический рывок, какой совершила -
благодаря трагическому подвигу русских, принявших на себя удар кочевников,
- Западная Европа!
Штирлиц плеснул виски в высокий стакан, сделал маленький глоток,
вспомнил заимку Тимохи под Владивостоком, Сашеньку, ее широко поставленные
глаза, нежные и прекрасные, - как у теленка, право, и такие же круглые.
Тимоха тогда налил ему своей самогонки, и она тоже пахла дымом, как эти
виски, только настаивал ее старый охотник на корне женьшеня, и она была
из-за этого зеленоватой, как глаза уссурийского тигра в рассветной серой
хляби, когда он мягко ступает по тропе, припорошенной первым крупчатым
снегом, а кругом стоит затаенная тайга, и, несмотря на то, что леса там
редкие, много сухостоя, само ощущение того, что простирается она на многие
тысячи километров - через Забайкалье и Урал - к Москве, делало эту таежную
затаенность совершенно особенной, исполненной вечного величия.
- Вот бы прокочевать всю нашу землю отсель и до стен
первопрестольной, - сказал Тимоха, когда они возвращались на его зимовье
после удачной охоты на медведя и несли в мешках окорока и натопленное
нутряное сало, панацею ото всех болезней, - Сколько б дива навидались,
