- Ради старой дружбы! Здоровья тебе, кузина! Долгой жизни!
Оркестр заиграл рэгтайм-марш. Она остановилась поговорить с
пятью-шестью людьми, среди них был и отец Руфи, и дирижер оркестра, и
Бетти, которая пила пунш с мальчиком из нашего класса. Бетти шепнула мне:
- Твои маргаритки вот-вот отвалятся.
Мы прошли мимо припаркованных машин, пока не увидели одну,
понравившуюся ей.
Все они были открыты, а в некоторых владельцы даже оставили ключи:
она залезла в одну и усевшись за руль, запустила мотор.
- Но это не ваша машина! - сказала я. - Вы не можете...
- Влезай!
Я скользнула к ней.
- Еще только десять часов, - сказала я. - Мы разбудим отца.
- Молчи!
Я подчинилась. Она вела очень быстро и очень плохо. На полпути к дому
она сбавила скорость. Затем внезапно она громко расхохоталась и очень
доверительно произнесла, но как будто не мне, а кому-то другому:
- Я сказала ему, что создала Нейлсенову петлю вокруг этого места, что
вывело половину графства Грин из фазы. А это надо отключать каждую неделю,
ездить и отключать.
- Что такое Нейлсенова петля? - спросила я.
- Путай вчера, путай сегодня, но никогда не путай сегодня и завтра, -
процитировала она кого-то.
- Что такое... - начала я энергично.
- Я уже сказала тебе, детка, - ответила она, - и не дай тебе бог
узнать больше, - и свернула в наш двор с таким визгом, который разбудил бы
и мертвого; выпрыгнув из машины, она метнулась в кухню, словно зная, что
отец и мама спят или в гипнотическом трансе, как в рассказах Эдгара По.
Затем она приказала принести кочергу из мусоросжигателя на заднем дворе и
попробовала, горяч ли еще конец: потом она сунула его в пламя газовой
плиты. Пошарив под раковиной, она достала мамину бутыль "Чистого
Растворителя".
- Это страшная штука, - сказала я. - Если он попадет в глаза...
- Налей немного в стакан, - сказала она. - На две трети. Прикрой
блюдцем. Возьми другие стакан и блюдце и поставь на стол. Налей воды в
мамин кувшин, накрой его и поставь тоже на стол.
- Вы собираетесь это пить? - в ужасе воскликнула я.
Она просто толкнула меня. Я поставила все и притащила к столу три
стула. Потом я выключила газ, но она поставила меня так, чтобы я заслоняла
плиту от окна и двери. Она сказала:
- Малыш, что особенного в горячем железе?
- Что? - сказала я.
- Ты знаешь это, малыш, - сказала она. - Что?
Я безмолвно смотрела не нее.
- Но ведь ты знаешь это, малыш, - сказала она. - Ты знаешь это лучше
меня. Ты знаешь, что твоя мама жгла мусор и что кочерга еще горячая. И ты
поостережешься трогать ее, когда она только что из огня, так же как и
железные кастрюли из печки, хотя газ уже выключен, потому что железо долго
нагревается и долго остывает, правда?
Я кивнула.
- Ну тогда ты знаешь больше многих, - сказала она. Посмотрев на свою
ладонь, она скорчила гримасу. - Он идет. Стань перед плитой. Когда он
прикажет тебе выключить газ, выключи. Когда я скажу тебе "Сейчас", ударь
его кочергой.
- Я не могу, - шепнула я. - Он слишком большой.
- Он не тронет тебя, - сказала она. - Это может вызвать анахронизм.
Делай, как я сказала.
- Что вы собираетесь делать? - вскрикнула я.
- Когда я скажу "Сейчас", - строго повторила она, - стукни его
кочергой, - и уселась к столу; дотянувшись до баночки со всякой всячиной,
которую мама держала на подоконнике, она принялась подравнивать ногти
пилочкой. На кухонных часах прошло две минуты. Ничего не случилось. Я
стояла, держа руку на холодном конце кочерги, пока не почувствовала, что
могу говорить.
- Отчего вы сморщились? Вам стало больно?
- Заноза в ладони, - спокойно сказала она. - Ублюдок.
- Почему вы ее не вытащите?
- Она разнесет весь дом.
Он шагнул в открытую дверь кухни.
Без слова она положила на стул обе руки ладонями вверх и без слова он
вытащил черную ленточку из своего смокинга и положил на ее запястья. Она
тут же начала стягиваться, облепляя ее руки и часть стола, словно черная
изолента, прижимая их с такой силой, что дерево заскрипело. Сунув кончик
пальца в рот, он тронул им ее ладонь, где пульсировала маленькая черная
точка. Точка исчезла. Он засмеялся и велел мне выключить огонь, что я
сделала.
- Убери это, - сказала она.
Он сказал:
- Если бы ты пряталась похуже, у тебя было бы и оружие, - и тут край
стола треснул, словно выстрелил - он отодрал черную ленту от ее рук, и она
вновь исчезла в его костюме.
- Теперь, когда я воспользовался этим, все знают, где мы, - сказал он
и уселся на кухонный стул, такой маленький для него, что его колени высоко
задрались.
Тогда она сказала что-то, чего я не поняла. Она сняла блюдце с
пустого стакана и налила в него воды: сказав опять что-то неясное, она
протянула стакан ему, но он отстранился. Она пожала плечами и выпила воду
сама.
- Мухи, - сказала она и положила блюдце обратно. Несколько минут они
сидели молча. Я не знала что делать: я помнила, что надо ждать команды
"сейчас", и тогда стукнуть его, но никто ничего не говорил и не
предпринимал. Кухонные часы показывали без десяти одиннадцать. Где-то
прямо под окном звенел сверчок: я боялась, что Чужой почувствует запах
растворителя. Когда у меня уже затекли ноги от стояния, наша гостья
сожалеюще вздохнула и кивнула. Чужой поднялся, осторожно отодвинул стул и
произнес:
- Отлично. Я вызову их.
- Сейчас? - спросила она.
Я не могла этого сделать. Взяв кочергу, я держала ее перед собой
обеими руками и стояла, не зная, как это сделать. Чужак - он сутулился,
чтобы не задеть наш потолок - только глянул на меня, будто я не стоила
большего, и снова сосредоточил внимание на ней. Она оперлась подбородком о
ладони. Затем прикрыла глаза.
- Положи это, пожалуйста, - устало сказала она.
Я не знала, что делать. Она приоткрыла глаза и сняла блюдце со
второго стакана.
- Положи это СЕЙЧАС ЖЕ, - сказала она и подняла стакан с
растворителем к губам.
Я неловко ударила его кочергой. Не очень помню, что было потом:
по-моему, он засмеялся и успел поймать кочергу - за раскаленный конец, а
затем взвыл и сбил меня с ног, потому что дальше я помню, что стою на
четвереньках, глядя, как она подсечкой сбивает его с ног. Когда он упал,
она пнула его в висок. Затем отступила и протянула мне руку: я подала ей
кочергу, которую она взяла сложенной тряпкой, перехватила за холодный
конец и с жуткой силой обрушила - не на голову ему, как я ждала, а на
горло. Когда он замер, она надавила раскаленным концом кочерги на разные
точки его костюма, провела им по поясу и по двум швам его ботинок. Потом
она сказала мне:
- Уйди.
Я вышла, но успела увидеть как она снова ударила его в горло, уже не
кочергой, а каблуком туфли, серебрянкой туфли.
Когда я вернулась, там никого не было. На сушилке стоял чисто вымытый
и вытертый стакан, а кочерга пристроена в уголке раковины под струю
холодной воды. Наша гостья стояла у плиты, заваривая чай в коричневом
мамином чайнике. Она стояла как раз под матерчатым голландским календарем,
который моя мама, не отставая от моды, повесила на стенку. К нему она
прикалывала записки для памяти: на одной стояло:
БУДЬ ОСТОРОЖНА ПОСЛЕ ВАННОЙ,
БОЛЬШЕ НЕСЧАСТНЫХ СЛУЧАЕВ
ПРОИСХОДИТ ЛИШЬ В КУХНЕ.
- Где... - проговорила я, - г-г-где...
- Сядь, - сказала она. - Вот сюда, - и подвинула мне ЕГО стул. Но ЕГО
нигде не было. Она сказала: - Не слишком задумывайся. - Затем она
вернулась к чайнику, который вскипел, и тут в кухню из гостиной вошла моя
мама, с пледом на плечах и, глуповато улыбаясь, сказала:
- Боже, я, кажется, уснула!..
- Чаю? - спросила наша гостья.
- Просто-напросто уснула, - сказала мама, усаживаясь.
- Я забыла, - сказала наша гостья. - Мы же одолжили машину. Я плохо
себя почувствовала. Позвоню им по телефону, - и она вышла в холл, потому
что нам установили телефон одним из первых в городе. Она вернулась через
несколько минут.
- Все в порядке? - спросила мама. Чай мы пили в молчании.
- Скажите мне, - наконец произнесла наша гостья. - Как принимает ваше
радио?
- Безупречно, - с некоторой обидой ответила мама.
- Это хорошо, - сказала наша гостья и вдруг, словно не в силах
сдержаться, добавила: - Потому что вы в мертвой зоне, понимаете, слава
Богу, в мертвой зоне!
Моя мама встревоженно сказала:
- Простите, я не...
- Извините меня, - сказала наша гостья, - мне нездоровится, - и,
поставив со стуком чашку на блюдце, встала и вышла из кухни. Мама ласково
дотронулась до моей руки.
- Никто ее не... обидел на танцах? - тихо спросила мама.
- О, нет, - сказала я.
- Ты уверена? - настаивала мама. - Ты точно знаешь? Никто не говорил
о ее росте или внешности, ну, что-нибудь скверное?
- Руфь говорила, - соврала я. - Сказала, что она как жирафа.
Мамина ладонь убралась: успокоенная, она встала и принялась убирать
чайную посуду в шкафчик. Потом вытерла стакан, который сполоснула наша
гостья, тот, где был растворитель.
- Бедная женщина, - говорила мама, протирая его, - несчастная
женщина.
Потом не было ничего особенного. Я начала готовить учебники к школе.
Голубые васильки буйно расцвели вокруг дома, и отец, выздоровев, скосил их
все. Мама вырастила несколько гибридных васильков на задней клумбе, в два
раза выше, чем дикие: она объясняла мне, почему они крупнее, но я
позабыла. Наша гостья познакомилась с мужчиной, не очень подходящим,
потому что он был поляк и работал в гараже. Она не выходила, а встречалась
с ним по вечерам на кухне. Он был коренастый, крепкий парень, очень
светловолосатый, с настоящей польской фамилией, но все звали его Богалуза
Джо, потому что пятнадцать лет он провел в Богалуза, штат Луизиана (он
выговаривал "Люзьяна") и все время вспоминал об этом. У него была теория,
что цветные совсем как мы и что через сто лет все так перемешаются, что не
отличишь. Мою маму очень заинтересовали его взгляды, но она никогда не
позволяла мне поговорить с ним. Он был очень уважителен: звал ее "мэм" и
никогда не ругался, но в гостиную ни зашел ни разу. С нашей гостьей он
всегда встречался на кухне или в саду за домом. Они пили кофе и играли в
карты. Иногда она просила его:
- Расскажи мне что-нибудь, Джо. Я люблю истории поинтереснее, - и он
рассказывал, как он прятался от кого-то или от чего-то среди негров целых
три года, и они пустили его, и давали ему работу и заботились о нем.
Он говорил:
- Цветные - такие же, как все. - Потом он говорил: - Негры умнее. Им
так нужно. Их никто не одурачит. У меня была негритянка, так она была
умнейшая женщина в мире. Красивая; не по-белому, по-своему. Дайте нам сто
лет, - добавлял он, - и мы все перемешаемся.
- А может быть, двести? - сказала наша гостья, наливая кофе и садясь.
Опершись локтем на стол, она улыбалась ему. Ложечкой она помешивала кофе.
С минуту он молча смотрел на нее, потом тихо сказал:
- Черная женщина, самая умная в мире... Ведь ты черная, не так ли?
- Отчасти, - сказала она.
- Красивая женщина, - сказал он. - И никто не знает?
- В цирке знают, - сказала она. - Но им все равно. Сказать, что о вас
думают в цирке?
- О ком? - удивленно спросил он.
- О вас обо всех, - сказала она. - Обо всех, кто не в цирке. Обо
всех, кто не может того, что мы можем, кто не самый сильный или не самый
лучший, кто не может убивать голыми руками или за шесть недель выучить
