подстригала куст сирени. Я сказала тихо-тихо:
- Мама, ну можно мне пойти, ну можно?..
Моя мама вытерла рукой лоб и отозвалась:
- Да, Бен! - обращаясь к отцу.
- Ну почему мне нельзя! - шипела я. - Там будет и мама Бетти, и мама
Руфи. Почему ты им не позвонишь?..
- Да не так!.. - грянуло из окна гостиной. Моя мама кротко вздохнула
и весело улыбнулась. - Да, Бен! - ответила она радушно. - Я слушаю. - Отец
снова принялся давать наставления.
- Мама, - отчаянно сказала я, - почему ты не можешь...
- Твой отец этого не одобрит, - сказала она и снова улыбнулась милой
улыбкой, и снова ответила отцу, ободряя его. Я побрела к сиреневому кусту,
где наша гостья, в своем неописуемом черном платье, складывала сухие ветки
в кучу. Она последний раз затянулась сигаретой, держа ее двумя пальцами,
затем втоптала ее в землю и двумя руками подняла всю огромную охапку
мертвого дерева. Перебросив ее через забор, она стряхнула с себя мусор.
- Папа говорит, а августе нельзя подстригать деревья, - пробурчала я.
- Да? - сказала она.
- Им от этого больно.
- Вот как, - сказала она. На ней были садовые рукавицы, которые были
ей малы; она снова взяла секатор и начала срезать стволы дюймовой толщины
и сухие ветки: они щелкали, переламываясь, мелкие щепки летели в лицо. Это
делалось быстро и умело.
Я не говорила больше ничего, только следила за ее лицом.
- Но мама Руфи и мама Бетти... - начала я нерешительно.
- Я никогда не выхожу, - сказала она.
- Вам не надо будет оставаться, - сказала я, чуть не плача.
- Никогда, - сказала она. - Никогда и низачем, - и отсекла особенно
толстую, сухую серебристую ветвь, сунув ее мне в руки. Она стояла, глядя
на меня, и ее взгляд, и весь ее облик внезапно стал очень суровым и
неприятным, отчего-то чужим, словно облик человека, видящего, как другие
идут умереть в бою - почти как в кино, только тверже, словно стальной шип.
Я поняла, что никуда не пойду. Мне казалось, что ей довелось повидать бои
Великой Войны, может даже сражаться в них. Я спросила, хотя с трудом могла
говорить:
- А вы были на Великой Войне?
- На какой великой войне?.. - сказала наша гостья. Затем
пробормотала: - Нет, я никуда не выхожу, - и снова принялась подрезать
деревья.
Вечером того дня, когда должны были быть танцы, мам велела мне
одеваться, и я оделась. У меня на двери висело зеркало, но окно было
удобнее; оно все смягчало: в нем я словно повисала в середине черного
пространства и мои глаза светились из глубоких мягких теней. На мне было
платье из розового органди и букетик маргариток, не диких, а садовых.
Спустившись, я увидела, что наша гостья ждет меня внизу: высокая, с
обнаженными руками, почти красивая, потому что она сделала что-то со
своими невозможными волосами, и ржаво-черные пряди завились, как на самых
лучших фотографиях. Затем она встала, и я поняла, что она к тому же и
красива на самом деле, вся черная и серебряная в платье парижского или
лучшего нью-йорского стиля, с серебряной лентой на лбу, как у индийской
принцессы, и серебряные туфли на каблуках с одним ремешком на подъеме.
Она сказала:
- Ах! Ну разве ты не прелесть, - а затем шепотом, взяв меня за руку и
глядя на меня сверху вниз со странной мягкостью: - Я ведь буду плохой
дуэньей. Я собираюсь исчезнуть.
- Ну, - сказала я, внутренне содрогаясь от своей смелости, - надеюсь,
что смогу сама о себе позаботиться. - Но надеялась я, что она не оставит
меня одну и что никто не будет над нею смеяться. Ведь она и вправду была
невероятно высокой.
- Твой папа ляжет в десять, - сказала мама. - Возвращайся к
одиннадцать. Желаю счастья. - И она поцеловала меня.
Но отец Руфи, который отвез Руфь, меня, ее маму и нашу гостью в
Кантри-Клаб, не смеялся. И никто другой тоже. Наша гостья казалась
необыкновенно грациозной в своем платье, излучая какую-то странную
доброту; Руфь, которая никогда ее не видела, только слышала сплетни о ней,
завопила:
- Твоя подруга просто прелесть!
Отец Руфи, он преподавал математику в школе, сказал, прокашлявшись:
- Должно быть, одиноко сидеть все время дома, - и она ответила:
- О да. Конечно, да, - опустив удивительно длинную, худую, элегантную
кисть на его плечо, словно непугливого паука, а их слова эхом взлетели в
ночи и затерялись в деревьях, черной массой обступивших фонарики аллеи.
- Руфь хочет стать циркачкой! - смеясь, воскликнула ее мать.
- Не хочу!.. - возразила Руфь.
- Да ты и не сможешь, - сказал ее отец.
- Я сделаю точно так, как мне захочется, - сказала Руфь, задрав нос,
вынула из сумки шоколадку и сунула ее в рот.
- Нет! - рассерженно сказал ее отец.
- Папа, ты знаешь, что я так и сделаю, - сказала Руфь с набитым ртом
и в темноте сунула мне шоколадную тянучку. Я съела ее: она подтаяла и была
неприятно приторной.
- Чудо, правда? - шепнула Руфь.
Кантри-Клуб был куда скромнее, чем я ожидала: просто большой дом с
верандой, опоясывающей три его стороны, не очень большой газон, но там
была дорожка, ведущая к двум каменным столбам, над которыми - и дальше по
аллее - были протянуты цветные китайские фонарики. Тут было хорошо.
Внутри, на весь первый этаж, одна большая комната с лакированным полом,
напоминавшая школьный спортзал; в дальнем углу стоял пуншевый столик, а по
стенам и потолку висели гирлянды и цепочки фонариков. На кино это было
непохоже, но все было чудесно разрисованно. По веранде были расставлены
хрупкие креслица. Я решила, что это "мило". За пуншевым столиком
начиналась лестница на второй этаж, где на галерее были расставлены
столики, за которыми взрослые могли посидеть и выпить (хотя руководство
клуба притворялось, что ничего не знает). Большие французские окна были
отворены на веранду, китайские фонарики на них покачивались от легкого
ветра. У Руфи платье было лучше моего. Мы подошли к столику и выпили
пунша, пока она расспрашивала меня о нашей гостье, а я то и дело врала ей.
- Да ты ничего не знаешь, - сказала Руфь. Она замахала через весь зал
каким-то своим друзьям: потом я увидела, как она танцует перед оркестром с
каким-то мальчиком. Танцевали старшие ребята, их родители и другие
взрослые пары. Я оставалась возле пуншевого столика. Взрослые, знавшие
моих родителей, подходили и заговаривали со мной: они спрашивали, как мои
дела, и я отвечала, что хорошо; они спрашивали, как мой отец, и я
отвечала, что прекрасно. Кто-то собрался меня кому-то представить, но я
отвечала, что уже знакома с ним. Я воображала себя Айрис Марч, сидящей с
любовником в кафе и курившей сигарету в длинном мундштуке. Так было в
"Зеленой шляпе". Отойдя от столика, я вышла через французское окно на
веранду. Наша гостья сидела на перилах, вытянув длинные ноги, и читала
журнал при помощи маленького фонарика. Цветы, росшие вокруг веранды, были
едва различимы в свете декоративных лампочек, и лишь когда она
переворачивала страницу, белые петунии вспыхивали в двинувшемся луче. Я
решила, что сейчас и мне было неплохо выкурить сигарету в длинном
мундштуке слоновой кости. И чтобы он блестели при луне. Луна уже вставала
над лесом у края газона, но ночь была облачной, и в том направлении
виделось лишь смутное свечение. Было тепло.
Наша гостья перевернула еще страницу. Я подумала, что она чувствует
мое присутствие. Я снова подумала о любовнике Айрис Марч, выходящем за
мной на террасу, когда кто-то похлопал меня по плечу: это был отец Руфи.
Он взял меня за запястье и подвел меня к нашей гостье, оглянувшейся и
рассеянно улыбнувшейся нам в темноте под цветными фонариками. Отец Руфи
сказал:
- Вы знаете? Там, внутри, вас ждет родственник! - Она продолжала
улыбаться, но ее лицо словно отвердело. Она окончательно повернулась к
нам, все еще улыбаясь, но из этой улыбки исчезло все.
- Как чудесно, - сказала она. Потом спросила: - А кто это?
- Я не знаю, - ответил отец Руфи, - но он высок и выглядит почти как
вы - прошу прощения. Он сказал, что он ваш кузен.
- Por nada [ни за что (исп.)], - рассеянно ответила наша гостья, и
встала, пожав руку отцу Руфи. Мы втроем вернулись в зал. Журнал и фонарик
она оставила на стуле: они скорее всего принадлежали Клубу. Отец Руфи
поднялся с нами по ступенькам в галерею и там, в самом конце ждал наш
гость, высокий, даже когда сидел. На нем был смокинг, между тем как
половина мужчин на вечере была в обычных костюмах. Он был не очень похож
на нее: его лицо было смуглее и более плоским: когда мы подошли к нему, он
встал. До потолка ему оставалось совсем немного. Это был гигант. Он и наша
гостья не обменялись рукопожатием. Оба они взглянули на отца Руфи, с
формальными улыбками, и он оставил нас: затем незнакомец вопросительно
посмотрел в мою сторону, но наша гостья уже опустилась в ближнее кресло,
вся гибкость, вся грация. Они выглядели прекрасной парой. Незнакомец
достал из брючного кармана оправленную в серебро фляжку: взяв со стола
стакан воды, он добавил туда виски из фляги, но наша гостья не
притронулась к нему. Она просто отодвинула его одним пальцем и сказала
мне: "Сядь, малыш", и я подчинилась. Потом она сказала:
- Кузен, как ты меня нашел?
- Par chance, кузина, - сказал незнакомец. - Повезло.
Он ловко завернул фляжку и спрятал ее в карман. Взболтав напиток, он
положил деревянную мешалку с эмблемой клуба.
- Мне пришлось потерпеть, - сказал он, - уж очень меня раздражал этот
тип, с которым ты говорила. Здесь нет ни единого специалиста: все они
недоумки, тупые и разболтанные.
- Он добрый и умный человек, - сказал она. - Преподает математику.
- Дважды дурак, - сказал чужой, - если думает, что это математика! -
и он выпил свою смесь. Затем он сказал: - Думаю, что нам пора домой.
- Ха! С кем? - спросила моя подруга, полупрезрительно, полушутливо
оттопыривая губы. - Только не с ним!
- Почему, кто меня знает? - спросил чужой.
- Потому что, - сказала наша гостья и, отвернувшись от меня,
приблизила свое лицо к его лицу и что-то зашептала ему на ухо. При этом
она не отрывала глаз от танцующих - половина в обычных костюмах, половина
пар уже пожилые, Руфь, Бетти и студенты на каникулах. Оркестр играл
фокстрот. Лицо чужого слегка изменилось. Оно потемнело: допив свой стакан
и поставив его, он грузно повернулся вместе со стулом ко мне.
- Она выходит из дому? - резко спросил он.
- Ну?.. - лениво протянула наша гостья.
- Да, - сказала я. - Да, она выходит. Каждый день.
- В машине или пешком?
Я взглянула на нее, но она никак не помогла мне. Ее указательный и
большой пальцы сложились в кружок.
- Не знаю, - ответила я.
- Пешком? - настаивал он.
- Нет, - внезапно буркнула я. - Нет, на машине. Всегда на машине!
Он откинулся на спинку стула.
- Ты сделала все, - спокойно сказал он. - Все, что можно.
- Я? - сказала она. - Я еще не посвящена. Я могу и передумать.
После секунды молчания он сказал:
- Поговорим.
Она пожала плечами.
- Дома у девочки, - сказал он. - Я выхожу через пятнадцать минут
после вас. Дай руку.
- Зачем? - сказала она. - Ты же знаешь, где я живу. Я не буду
прятаться в лесу, как животное.
- Дай мне руку, - повторил он. - Ради старой дружбы.
Она протянула руку через стол. Они сплели пальцы, и она вздрогнула.
Затем они оба встали. Ее улыбка была слегка удивленной. Она взяла меня за
запястье и мы пошли по лестнице, а чужой сказал нам вслед, как будто ему
нравились эти слова:
