работать над собою, - воскликнул я себе торжественно. - Вот достойное ему
занятие на всю жизнь. Я не должен быть на пятидесятом году тем, чем я есмь
теперь.
Все спи мысли с быстротою молнии пронеслись в моей голове одна за другою,
скорее, нежели я 'пересказал их вам теперь. Как будто тяжелая гиря
свалилась с моего сердца. Я отдохнул, довольный своим заключением; долго
потом размышлял я о причинах, доведших меня до оного, и совсем позабыл
настоящее свое положение, совсем потерял из виду те препятствия, которые
встретились мне тотчас, когда дело дошло до исполнения моих новых желаний.
В таких размышлениях я не мог, разумеется, заниматься своим делом: часто
за простую бахрому запрашивал я столько, сколько надо взять за лучшее
кружево, бархат продавал одною ценою с ситцем, обсчитывался, сдавал лишние
деньги; и если бы товарищи, любившие меня от всего сердца, не старались
накрывать моих проказ от батюшки, то я беспрестанно подвергался бы великим
опасностям. Впрочем, они считали меня помешанным, пред моими глазами в
таких случаях пожимали плечами, перешептывались между собою и вслух почти
изъявляли свое сожаление. Я не обращал внимания на их суждения и продолжал
думать свою крепкую думу.
Все утверждало меня в прежней догадке. От общей мыс ли я обратился именно
к себе: как за прилавком могу я возделывать свои способности? здесь
чувствуют удовольствие только от барышей, думают о барышах, действуют для
барышей. Здесь притупеют мои способности, точно как притупели они во всех
моих товарищах, которые прежде, верно, думали по-моему.
Стало быть, торговля мешает человеку достигать своей цели!
Не может быть: если бы она не была необходима, то не могла бы и возникнуть
между людьми, а необходимое не мешает. Лучше ли ее другие знания? Нет:
разве судья не употребляет своего времени на решение чужих споров? Разве
крестьянин не орошает кровавым потом земли для нашего прокормления? Разве
солдат не учится и не дерется для защиты отечества? Разве ученый, забывая
себя, не учит других? Всякое звание, очевидно, необходимо в обществе, и
между тем у всякого есть забота, которая мешает ему посвятить себя
исключительно на усовершенствование своих способностей...
Нет, нет, я ошибаюсь. Ничто не может мешать человеку. Сии заботы, сии
препятствия должны, верно, служить только к возбуждению его деятельности, к
укреплению его силы, к возвышению его духа; должны служить ему лестницею на
небо. Может быть, без них, избалованный и вялый, он обленился бы на долгом
пути своем и заглох, как стоячая вода. С богом боролся Иаков, и спаслась
душа его.
...Я весь трепетал среди сих размышлений, кровь моя с удивительною
быстротою во мне обращалась, лицо горело...
Так - человек должен исполнять житейские обязан ности, радеть о своем
теле, но вместе и помнить свою отчизну, небо и радеть о своей душе. Он
должен нести терпеливо египетскую работу и стремиться в землю
обетованную!..
- Когда же ты даруешь ее узреть нам, господи, - во просил я в умилении, -
когда свернем мы с себя сип тяжелые оковы нужды, и целые, насладимся
употреблением всех великих способностей, нам тобою дарованных, когда вкусим
полное счастие и внидем в твое царствие? Чего ты от нас для этого требуешь?
Будите убо вы совершении, якоже отец ваш небесный совершен есть,
послышался мне внутренний голос, - и я и восторге упал на колени пред
благодатным внушением. Так, так, человек должен усовершенствоваться,
повторял я себе почти без памяти. Это было в лавке. Сидельцы захохотали и,
увидев меня в таком положении, называли сумасшедшим, но я не внимал их
диким воплям. Я был вне себя, в каком-то высоком самозабвении. Я не слыхал
на себе этих вериг, этой тяжелой плоти. Душа моя парила в горних
пространствах. Нет, батюшко, не могу, не могу вам выразить, что со мною
творилося. Сколько я чувствовал! Как будто бы от моего сердца протянулись
жилы по всей природе, как будто кровь моя разлилася повсюду, и я все
услышал, все увидел, осязал, узнал, слился с общею жизнию... я ничего не
имел, но все содержал. - О, зачем я не умер тогда!
Не помню, как я воротился домой. Вскоре занемог я сильною горячкою,
которая в шесть недель в самом деле привела было меня к гробу.
Начав оправляться, пришедши в себя, я тотчас обратился к благодатной мысли
об усовершенствовании, озарившей мою душу в ту незабвенную, вечную минуту,
в субботу 19 января 18...го года.
Тогда-то с ужасом увидел я ясно, в каком несчастном положении нахожуся,
сколько имею особенных неудобств. Отец мой, выросший в нужде, навсегда
остался с нею, при миллионах был нищим и беспрестанно боялся, что умрет с
голоду. Выше денег нет для него ничего. Меня любит он наиболее потому,
может быть, что, по его мнению, я могу сохранить и увеличить его капитал.
Как осмелюсь я заикнуться пред ним, что хочу учиться, - как стану просить
его, чтоб он отдал меня в училище, когда при мне часто он называл все
училища распутными домами, которые непременно навлекут на землю содомское
наказание, когда настрого запрещал мне читать даже Евангелие. Притом с
самого младенчества я его боюся как огня. Один взгляд его часто каменит
меня. Мать любит меня от всего сердца, но, покорная во всем мужу, - не имея
на него никакого влияния, не может подать мне помощи. Посоветоваться,
поговорить мне было не с кем, да и, не уверенный ни в себе, ни в людях, я
боялся, чтоб не стали насмехаться над моими странными мыслями. - Что мне
делать?
Я решился обратиться к книгам. В них, думал я, долж на заключаться вся
премудрость, в них разумные люди продали своим собратиям благие истины, ими
обретенные, о всех предметах, достойных человеческого внимания. Там найду я
средства к моему усовершенствованию.
На все деньги, сколько их у меня случилось, купил я себе потихоньку книг,
попросив купца отобрать самые лучшие. В глухую полночь, когда все вокруг
меня засыпало, я высекал огонь, вынимал из-под полу мое сокровище и
принимался читать вплоть до утра. Ах, батюшко, как обманулся я в своем
ожидании! Как много мелкого, обыкновенного, пустого нашел я в одних книгах,
как много непонятного, бесполезного в других! Стоило ли труда писать их,
думал я часто и сожалел, что некому было указать мне на достойные и
любопытные: батюшка не спускал с меня глаз и, заметив прежде, что я любил
говорить о Библии с одним старым нашим приказщиком, всячески старался
держать меня в удалении от всякого сообщения. Редко попадались даже и такие
книги, которые хоть бы скуки не наводили на меня, очень немногие
вознаграждали за потерю времени. Между прочими случилось мне прочесть
стихотворения какого-то господина Жуковского. В них нашел я все знакомое,
но так сладко, так приятно было мне читать их, что неприметно выучил их
наизусть, - и часто, когда грусть стесняет мое сердце, когда моя будущность
закрывается темными тучами, я нашептываю себе в утешение его складную речь:
Здесь радости - не наше обладанье!
Пролетные пленители земли
Лишь по пути заносят к нам преданье
О благах, нам обещанных вдали!
Земли жилец безвыходный страданье,
Ему на часть судьбы нас обрекли!
Блаженство нам по слуху лишь знакомец!
Земная жизнь - страдания питомец.
И сколь душа велика сим страданьем!
Сколь радости при нем помрачены!
Когда простясь свободно с упованьем,
В величии покорной тишины,
Она молчит пред грозным испытаньем,
Тогда... тогда с сей светлой вышины
Вся Промысла ей видима дорога!
Она полна понятного ей бога!
Между тем мысли мои следовали по полученному на правлению. Я не переставал
думать, смотрел в бездну, - и голова моя наконец закружилась. Все прежние
вопросы, казалось, решенные, возобновились опять с новою силою. К ним
беспрерывно присоединялись другие, или лучше: все Сделалось для меня
вопросом безответным. Я недоумевал, сомневался. Часто смотря на небесные
миры, я спрашивал себя: есть ли им пределы? Я не мог представить себе сих
пределов, - ибо, если есть они, то какая же непонятная пустота за ними
находится? - и вместе не постигал беспре дельности. - Усовершенствование! -
К чему оно? Что такое это ничто, из которого бог сотворил мир? Где
превитает душа человеческая по смерти? Падение! искупление! Верую, господи,
восклицал я, обливаясь горькими слезами, помози моему неверию. Я
чувствовал, что диавол искушал меня, - мысль моя мешалася, в душе открылася
какая-то пропасть, которая всем своим вместилищем алкала содержания и
осуждена была на пустоту. Жизнь моя преисполнилась муки. Но это не все, -
оставалась еще мысль, которая могла произвести на меня ужаснейшее действие,
и я зародил ее: что, если я служу мечте -и, грешный, своими рассуждениями
собираю казнь на преступную главу свою в день страшного суда божия!
Я предавался отчаянию. Часто в бешенстве бил я себя в грудь, рвал волосы,
готов был разрушить все и, изнуренный, падал на землю. Вы слышали, батюшко,
как я был счастлив в ту минуту. Столько же, нет - еще более, стал я
несчастлив после.
Одно было у меня утешение - ходить по воскресеньям к обедне в
Шереметевскую больницу. Там, стоя в преддверии, обливался я горькими
слезами и молился. Отдаленный алтарь, представлявшийся мне в каком-то
таинственном сумраке, растворенные царские двери, священник, воздымавший
длани к милосердному за грехи всего мира, согласное пение ликов, все
наполняло душу мою благоговением. С каким умилением смотрел я на
запрестольный образ спасителя, возлетавшего из гроба в горняя! Моя душа
рвалась за ним.
Другое утешение обретал я, слушая по всенощным Еван гелие, читаемое вами.
Каждое слово, произнесенное вашим важным и вместе усладительным голосом
отзывалось в моем сердце: Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененнии,
и аз упокою вы. Возмите иго мое на себе, и научитеся от мене, яко кроток
есмь и смирен сердцем: и обрящете покой душам вашим. Иго бо мое благо и
бремя мое легко есть .
- Господи, - вопрошал я, повергшись во прах, - скажи, твое ли иго на мне?
Месяца два тому назад я прочитал книгу об естественной истории и физике. В
ней узнал я много любопытного о разных примечательных явлениях в природе,
на которые прежде смотрел глазами невежи. Круг моего зрения
распространился, хоть, к сожалению, многого не понял я в сих драгоценных
книгах. Особенно заняла меня статья о бабочках: как сии насекомые личинками
укрываются в темноте и ищут себе пищи, - как в куколках образуются все их
части, - как наконец вылетают они из своих темниц и красуются по лугам и
полям в великолепном убранстве. Во мне поселилась мысль о смерти. Я люблю
думать о ней и признаюсь, во bpel сих-то размышлений бываю наиболее
спокоен, какое-то тихое уныние, в которое ныне погружается иногда
утомленная душа моя, служит мне залогом, что предчувствие мое сбудется и я
скоро достигну тихого пристанища, идеже несть болезни, ни печали, ни
воздыхания.
... Мне ужасов могила не являет,
И сердце с горестным желаньем ожидает,
Чтоб Промысла рука обратно то взяла,
Чем я без радости в сем мире бременился,
Ту жизнь, в которой я столь мало насладился,
Которую давно надежда не злагит.
Вот, батюшко, вся история моей жизни. Сам я никогда не видал ее так ясно,
как показал вам теперь, и удивляюсь, откуда взялись у меня слова на то,
чтоб выговорить в порядке все мысли, рассеянно пронесшиеся в голове моей в
столь продолжительное время. Верно, мое желание дало мне силу, и,
косноязычный, я обрел язык пред вами. Рассудите и научите меня.
Единственное мое желание: смерть или свет.
- Сын мой, - сказал важным голосом священник, за долго до окончания речи
вставший невольно с своего места пред молодым человеком, - благо тебе, что
святая вера никогда не покидала тебя среди опасных сетей, раскинутых для
твоего уловления человеконенавистником. Молись, молись богу; и он,
