прописных чувств он принимал за их общечеловечность.
Добродетельные речи Иннокентия были в духе времени. Но
именно закономерность, прозрачность их ханжества взрывала Юрия
Андреевича. Несвободный человек всегда идеализирует свою
неволю. Так было в средние века, на этом всегда играли
иезуиты. Юрий Андреевич не выносил политического мистицизма
советской интеллигенции, того, что было ее высшим достижением
или, как тогда бы сказали, -- духовным потолком эпохи. Юрий
Андреевич скрывал от друзей и это впечатление, чтобы не
ссориться.
Но его заинтересовало совсем другое, рассказ Дудорова о
Вонифатии Орлецове, товарище Иннокентия по камере, священнике
тихоновце. У арестованного была шестилетняя дочка Христина.
Арест и дальнейшая судьба любимого отца были для нее ударом.
Слова "служитель культа", "лишенец" и тому подобные казались
ей пятном бесчестия. Это пятно она, может быть, поклялась
смыть когда-нибудь с доброго родительского имени в своем
горячем детском сердце. Так далеко и рано поставленная себе
цель, пламеневшая в ней неугасимым решением, делала ее уже и
сейчас по-детски увлеченной последовательницей всего, что ей
казалось наиболее неопровержимым в коммунизме.
-- Я уйду, -- говорил Юрий Андреевич. -- Не сердись на
меня, Миша. В комнате душно, на улице жарко. Мне не хватает
воздуха.
-- Ты видишь, форточка на полу открыта. Прости, мы
накурили. Мы вечно забываем, что не надо курить в твоем
присутствии. Чем я виноват, что тут такое глупое устройство.
Найди мне другую комнату.
-- Вот я и уйду, Гордоша. Мы достаточно поговорили.
Благодарю вас за заботу обо мне, дорогие товарищи. Это ведь не
блажь с моей стороны. Это болезнь, склероз сердечных сосудов.
Стенки сердечной мышцы изнашиваются, истончаются и в один
прекрасный день могут прорваться, лопнуть. А ведь мне нет
сорока еще. Я не пропойца, не прожигатель жизни.
-- Рано ты себе поешь отходную. Глупости. Поживешь еще.
-- В наше время очень участились микроскопические формы
сердечных кровоизлияний. Они не все смертельны. В некоторых
случаях люди выживают. Это болезнь новейшего времени. Я думаю,
ее причины нравственного порядка. От огромного большинства из
нас требуют постоянного, в систему возведенного криводушия.
Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять
себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем,
чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие.
Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она --
состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место
в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя
без конца насиловать безнаказанно. Мне тяжело было слышать
твой рассказ о ссылке, Иннокентий, о том, как ты вырос в ней и
как она тебя перевоспитала. Это как если бы лошадь
рассказывала, как она сама объезжала себя в манеже.
-- Я вступлюсь за Дудорова. Просто ты отвык от человеческих
слов. Они перестали доходить до тебя.
-- Легко может статься, Миша. Во всяком случае, извините,
отпустите меня. Мне трудно дышать. Ей-богу, я не
преувеличиваю.
-- Погоди. Это одни увертки. Мы тебя не отпустим, пока ты
не дашь нам прямого, чистосердечного ответа. Согласен ли ты,
что тебе надо перемениться, исправиться? Что ты собираешься
сделать в этом отношении? Ты должен привести в ясность твои
дела с Тонею, с Мариной. Это живые существа, женщины,
способные страдать и чувствовать, а не бесплотные идеи,
носящиеся в твоей голове в произвольных сочетаниях. Кроме
того, стыдно, чтобы без пользы пропадал человек, как ты. Тебе
надо пробудиться от сна и лени, воспрянуть, разобраться без
неоправданного высокомерия, да, да, без этой непозволительной
надменности, в окружающем, поступить на службу, заняться
практикой.
-- Хорошо, я отвечу вам. Я сам часто думаю в этом духе в
последнее время, и потому без краски стыда могу обещать вам
кое-что. Мне кажется, все уладится. И довольно скоро. Вы
увидите. Нет, ей-богу. ВсЛ идет к лучшему. Мне невероятно, до
страсти хочется жить, а жить ведь значит всегда порываться
вперед, к высшему, к совершенству и достигать его.
Я рад, Гордон, что ты защищаешь Марину, как прежде был
всегда Тониным защитником. Но ведь у меня нет с ними разлада,
я не веду войны ни с ними, ни с кем бы то ни было. Ты меня
упрекал вначале, что она говорит мне вы в ответ на мое ты, и
величает меня по имени-отчеству, точно и меня это не угнетало.
Но ведь давно более глубокая нескладица, лежавшая в основе
этой неестественности, устранена, всЛ сглажено, равенство
установлено.
Могу сообщить вам другую приятную новость. Мне опять стали
писать из Парижа. Дети выросли, чувствуют себя совсем свободно
среди французских сверстников. Шура кончает тамошнюю начальную
школу, ecole primaire, Маня в нее поступает. Ведь я совсем не
знаю своей дочери. Мне почему-то верится, что несмотря на
переход во французское подданство, они скоро вернутся, и
каким-то неведомым образом все уладится.
По многим признакам тесть и Тоня знают о Марине и девочках.
Сам я не писал им об этом. Эти обстоятельства дошли до них,
наверно, стороною. Александр Александрович, естественно,
оскорблен и своих отеческих чувствах, ему больно за Тоню. Этим
объясняется почти пятилетний перерыв в нашей переписке. По
возвращении в Москву я ведь некоторое время переписывался с
ними. И вдруг мне перестали отвечать. ВсЛ прекратилось.
Теперь, совсем недавно, я стал опять получать письма
оттуда. Ото всех них, даже от детей. Теплые, ласковые. Что-то
смягчилось. Может быть, у Тони какие-нибудь перемены, новый
друг какой-нибудь, дай ей бог. Не знаю. Я тоже иногда им пишу.
Но я, правда, больше не могу. Я пойду, а то это кончится
припадком удушья. До свиданья,
На другой день утром к Гордону ни жива ни мертва прибежала
Марина. Ей не на кого было оставить девочек дома, и младшую,
Клашу, туго замотанную в одеяло, она несла, прижимая одной
рукою к груди, а другою тянула за руку отставшую и упиравшуюся
Капу.
-- Юра у вас, Миша? -- не своим голосом спросила она.
-- Разве он не ночевал дома?
-- Нет.
-- Ну тогда он у Иннокентия.
-- Я была там. Иннокентий на занятиях в университете. Но
соседи знают Юру. Он там не появлялся.
-- Тогда где же он?
Марина положила запеленутую Клашу на диван. С ней сделалась
истерика.
8
Два дня Гордон и Дудоров не отходили от Марины. Они,
сменяясь, дежурили при ней, боясь оставить ее одну. В
промежутке они отправлялись на розыски доктора. Они обегали
все места, куда предположительно он мог забрести, побывали в
Мучном городке и Сивцевском доме, наведались во все Дворцы
Мысли и Дома Идей, где он когда-либо служил, обошли всех
старинных его знакомых, о которых они имели хотя бы малейшее
понятие и адреса которых можно было найти. Розыски ничего им
не дали.
В милицию не заявляли, чтобы не напоминать властям о
человеке, хотя и прописанном и не судившемся, но в современном
понимании далеко не образцовом. Наводить милицию на его след
решили лишь в крайнем случае.
На третий день Марина, Гордон и Дудоров в разные часы
получили по письму от Юрия Андреевича. Они были полны
сожалений по поводу доставленных им тревог и страхов. Он
умолял простить его и успокоиться, и всем, что есть святого,
заклинал их прекратить его розыски, которые всЛ равно ни к
чему не приведут.
Он сообщал им, что в целях скорейшей и полной переделки
своей судьбы хочет побыть некоторое время в одиночестве, чтобы
в сосредоточенности заняться делами, когда же хоть
сколько-нибудь укрепится на новом поприще и убедится, что
после совершившегося перелома возврата к старому не будет,
выйдет из своего тайного убежища и вернется к Марине и детям.
Гордона он предуведомлял в письме, что переводит на его имя
деньги для Марины. Он просил нанять к детям няню, чтобы
освободить Марину и дать ей возможность вернуться на службу.
Он объяснял, что остерегается направлять деньги
непосредственно по ее адресу из боязни, как бы выставленная в
извещении сумма не подвергла ее опасности ограбления.
Скоро пришли деньги, превышавшие и докторов масштаб и
мерила его приятелей. Детям наняли няню. Марину опять приняли
на телеграф. Она долго не могла успокоиться, но привыкнув к
прошлым странностям Юрия Андреевича, примирилась в конце
концов и с этою выходкой. Несмотря на просьбы и предупреждения
Юрия Андреевича, приятели и эта близкая ему женщина продолжали
его разыскивать, убеждаясь в правильности его предсказания.
Они его не находили.
9
А между тем он жил в нескольких шагах от них, совсем у них
под носом и на виду, в теснейшем кругу их поисков.
Когда в день своего исчезновения он засветло, до
наступления сумерек вышел от Гордона на Бронную, направляясь к
себе домой на Спиридоновку, он тут же, не пройдя и ста шагов
по улице, наткнулся на шедшего во встречном направлении
сводного брата Евграфа Живаго. Юрий Андреевич не видел его
больше трех лет и ничего не знал о нем. Оказалось, Евграф
случайно в Москве, куда приехал совсем недавно. По обыкновению
он свалился как с неба, и был недоступен расспросам, от
которых отделывался молчаливыми улыбочками и шутками. Зато с
места в карьер, минуя мелкие бытовые частности, он по
двум-трем заданным Юрию Андреевичу вопросам проник во все его
печали и неурядицы и тут же, на узких поворотах кривого
переулка, в толкотне обгоняющих их и идущих навстречу
пешеходов составил практический план, как помочь брату и
спасти его. Пропажа Юрия Андреевича и пребывание в скрытности
были мыслью Евграфа, его изобретением.
Он снял Юрию Андреевичу комнату в переулке, тогда еще
носившем название Камергерского, рядом с Художественным
театром. Он снабдил его деньгами, начал хлопотать о приеме
доктора на хорошую службу, открывающую простор научной
деятельности, куда-нибудь в больницу. Он всячески
покровительствовал брату во всех житейских отношениях.
Наконец, он дал брату слово, что с неустойчивым положением его
семьи в Париже так или иначе будет покончено. Либо Юрий
Андреевич поедет к ним, либо они сами к нему приедут. За все
эти дела Евграф обещал взяться сам и всЛ устроить. Поддержка
брата окрыляла Юрия Андреевича. Как всегда бывало и раньше,
загадка его могущества оставалась неразъясненною. Юрий
Андреевич и не пробовал проникнуть в эту тайну.
10
Комната обращена была на юг. Она двумя окнами выходила на
противоположные театру крыши, за которыми сзади, высоко над
Охотным, стояло летнее солнце, погружая в тень мостовую
переулка.
Комната была более чем рабочею для Юрия Андреевича, более
чем его кабинетом. В этот период пожирающей деятельности,
когда его планы и замыслы не умещались в записях, наваленных
на столе, и образы задуманного и привидевшегося оставались в
воздухе по углам, как загромождают мастерскую художника
начатые во множестве и лицом к стене повернутые работы, жилая
комната доктора была пиршественным залом духа, чуланом
безумств, кладовой откровений.
По счастью переговоры с больничным начальством
затягивались, срок поступления на службу отодвигался в
неопределенное будущее. Можно было писать, воспользовавшись
подвернувшеюся отсрочкой.
Юрий Андреевич стал приводить в порядок то из сочиненного,
обрывки чего он помнил и что откуда-то добывал и тащил ему
Ев-граф, частью в собственных рукописях Юрия Андреевича,
частью в чьих-то чужих перепечатках. Хаотичность материала
