кирпично-красные и дымно-огненные облака поднятого на воздух
мусора, расплывались, раскидывались султанами, рассеивались,
оседали назад на землю. И работавшие снова брались за работу.
Одну из полян на незастроенной стороне окаймляли кусты и
покрывали сплошной тенью росшие на ней старые деревья. Этой
растительностью поляна отгораживалась от остального мира, как
стоящий особняком и погруженный в прохладный сумрак крытый
двор.
На поляне бельевщица Таня с двумя или тремя однополчанами и
несколькими напросившимися попутчиками, а также Гордон и
Дудоров дожидались с утра грузовика,- высланного за Танею и
порученным ей полковым имуществом. Оно размещено было в
нескольких стоявших на поляне и горой наставленных ящиках.
Татьяна стерегла их и ни на шаг от них не отходила, но и
другие держались вблизи от ящиков, чтобы не проворонить
возможности уехать, когда она представится.
Ожидание длилось давно, больше пяти часов. Ожидающим нечего
было делать. Они слушали неумолчную трескотню словоохотливой и
видавшей виды девушки. Только что она рассказала о своей
встрече с генерал-майором Живаго:
-- Как же. Вчерашний день. К генералу меня лично водили. К
генерал-майору Живаго. Он тут проездом насчет Христи
интересовался, опрашивал. Очных свидетелей, которые в лицо ее
знали. Показали ему на меня. Говорят, -- подружка. Велел
вызвать. Ну вызвали, привели. Совсем не страшный. Ничего
особенного, как все. Косоглазый, черный. Ну, я что знала,
выложила. Выслушал, говорит, спасибо. А сама ты, говорит,
откуда и каковская? Я, естественное дело, туда-сюда,
отнекиваться. Чем похвалиться? Беспризорная. И вообще. Сами
знаете. Исправдомы, бродяжество. А он ни в какую, валяй,
говорит, без стеснения, какой тут стыд. Ну, я по робости
сперва слово-два, дальше больше, кивает он, я осмелела. А мне
есть что порассказать. Кабы вы услышали, не поверили, сказали
бы, -- выдумывает. Ну, то же вот и он. Как я кончила, он
встал, по избе шагает из угла в угол. Скажи, говорит, на
милость, какие чудеса. Ну вот что, говорит. Теперь мне
некогда. А я тебя найду, не беспокойся, найду и еще раз
позову. Просто не думал я, что услышу. Я тебя, говорит, так не
оставлю. Тут еще надо будет кое-что выяснить, разные
подробности. А то, говорит, чего доброго, я еще в дядья тебе
запишусь, произведу тебя в генеральские племянницы. И в
обучение отдам в вуз, в какое захочешь. Ей Богу, правда. Такие
веселые насмешники.
В это время на поляну въехала длинная порожняя подвода с
высокими боками, на каких в Польше и Западной России возят
снопы. Парою лошадей в дышельной упряжке правил
военнослужащий, по старинной терминологии фурлейт, солдат
конного обоза. Он въехал на поляну, соскочил с передка и стал
выпрягать лошадей. Все, кроме Татьяны и нескольких солдат,
обступили возницу, упрашивая его не распрягать, и повезти их,
куда они укажут, конечно, за деньги. Солдат отказывался,
потому что не имел права распоряжаться лошадьми и подводой и
должен был повиноваться полученным нарядам. Он куда-то увел
распряженных лошадей и больше не появлялся. Все сидевшие на
земле поднялись и пересели на оставшуюся на поляне пустую
подводу. Рассказы Татьяны, прерванные появлением телеги и
переговорами с возницею, возобновились.
-- Что ты рассказала генералу, -- спросил Гордон. -- Если
можешь, повтори нам.
-- Что же, можно.
И она рассказала им свою страшную историю.
4
-- А мне правда есть что порассказать. Будто не из простых
я, сказывали. Чужие ли мне это сказали, сама ли я это в сердце
сберегла, только слышала я, будто маменька моя, Раиса
Комарова, женой были скрывающегося министра русского в
Беломонголии, товарища Комарова. Не отец, не родной мне был,
надо полагать, этот самый Комаров. Ну, конечно, я девушка
неученая, без папи, без мами росла сиротой. Вам, может быть,
смешно, что я говорю, ну только говорю я, что знаю, надо войти
в мое положение.
Да. Так значит было все это, про что я вам дальше расскажу,
это было за Крушинцами, на другом конце Сибири, по ту сторону
казатчины, поближе к Китайской границе. Когда стали мы, то
есть, наши красные, к ихнему главному городу белому подходить,
этот самый Комаров министр посадил маменьку со всей ихнею
семьей в особенный поезд литерный и приказали увезть, ведь
маменька были пуганые и без них не смели шагу ступить.
А про меня он даже не знал, Комаров. Не знал, что я такая
есть на свете. Маменька меня в долгой отлучке произвели и
смертью обмирали, как бы кто об том ему не проболтался. Он
ужасть как того не любил, чтобы дети, и кричал и топал ногами,
что это одна грязь в доме и беспокойство. Я, кричал, этого
терпеть не могу.
Ну вот, стало быть, как стали подходить красные, послали
маменька за сторожихой Марфой на разъезд Нагорную, это от того
города в трех перегонах. Я сейчас объясню. Сперва станция
Низовая, потом разъезд Нагорная, потом Самсоновский перевал. Я
теперь так понимаю откуда маменька знали сторожиху? Думается
торговала сторожиха Марфа в городе зеленью, возила молоко. Да.
И вот я скажу. Видно я тут чего-то не знаю. Думается
маменьку обманули, не то сказали. Расписали Бог знает что,
мол, на время, на два дни, пока суматоха уляжется. А не то
чтобы в чужие руки навсегда. Навсегда в воспитание. Не могла
бы так маменька отдать родное дитя.
Ну, дело, известно, детское. Подойди к тете, тетя даст
пряник, тетя хорошая, не бойся тети. А как я потом в слезах
билась, какой тоской сердечко детское изошло, про то лучше не
поминать. Вешаться я хотела, чуть я во младенчестве с ума не
сошла. Маленькая ведь я еще была. Верно денег дали тете
Марфуше на мое пропитание, много денег.
Двор при посту был богатый, корова да лошадь, ну птица там
разумеется разная, под огородом в полосе отчуждения сколько
хочешь земли, и само собою даровая квартира, сторожка казенная
при самой путе. От родных мест снизу поезд еле-еле взбирался,
насилу перемогал подъем, а от вас из Расеи шибко раскатывался,
надо было тормоза. Внизу осенью, когда лес редел, видно было
станцию Нагорную как на блюдечке.
Самого, дядю Василия, я по крестьянскому тятенькой звала.
Он был человек веселый и добрый, ну только слишком доверяющий
и под пьяную руку такой трезвон про себя подымал, как
говорится, -- свинья борову, а боров всему городу. Всю душу
первому встречному выбалтывал.
А сторожихе никогда язык у меня не поворачивался мамка
сказать. Маменьку ли я свою забыть не могла или еще почему, ну
только была эта тетя Марфуша такая страшная. Да. Звала я,
значит, сторожиху тетей Марфушей.
Ну, и шло время. Годы прошли. А сколько, не помню. С флаком
я тогда уже к поезду стала выбегать. Лошадь распречь или за
коровой сходить было мне не диво. Прясть меня тетя Марфуша
учила. А Про избу нечего и говорить. Пол там подмести,
прибрать, или что-нибудь сготовить, тесто замесить, это было
для меня пустое, это все я умела. Да, забыла я сказать,
Петеньку я нянчила, Петенька у нас был сухие ножки, трех
годков, лежал, не ходил, нянчила я Петеньку. И вот сколько
годов прошло, мурашки по мне бегают, как косилась тетя Марфуша
на здоровые мои ноги, зачем, дескать, не сухие, лучше бы у
меня сухие, а не у Петеньки, будто сглазила, испортила я
Петеньку, вы подумайте, какая бывает на свете злость и
темнота.
Теперь слушайте, это, как говорится, еще цветочки, дальше
что будет, вы просто ахнете.
Тогда нэп был, тогда тысяча рублей в копейку ходила. Продал
Василий Афанасьевич внизу корову, набрал два мешка денег, --
керенки назывались, виновата, нет, -- лимоны, назывались
лимоны, -- выпил и пошел про свое богатство по всей Нагорной
звонить.
Помню, ветреный был день осенний, ветер крышу рвал и с ног
валил, паровозы подъема не брали, им навстречу ветер дул. Вижу
я, идет сверху старушка странница, ветер юбку и платок
треплет.
Идет странница, стонет, за живот хватается, попросилась в
дом. Положили ее на лавку, -- ой, кричит, не могу, живот
подвело, смерть моя пришла. И просит: отвезите меня Христа
ради в больницу, заплачу я, не пожалею денег. ЗапрЛг тятенька
Удалого, положил старушку на телегу и повез в земскую
больницу, от нас от линии в сторону пятнадцать верст.
Долго ли, коротко ли, ложимся мы с тетей Марфушей спать,
слышим, заржал Удалой под окном, вкатывает во двор наша
телега. Чтой-то больно слишком рано. Ну. Раздула тетя Марфуша
огня, кофту накинула, не стала дожидаться, когда тятенька в
дверь стукнет, сама откидывает крючок.
Откидывает крючок, а на пороге никакой не тятенька, а чужой
мужик черный и страшный, и говорит: "Покажи, говорит, где за
корову деньги. Я, говорит, в лесу мужа твоего порешил, а тебя,
бабу, пожалею, коли скажешь, где деньги. А коли не скажешь,
сама понимаешь, уж не взыщи. Лучше со мной не волынь. Некогда
мне тут с тобой проклажаться".
Ой батюшки светы, дорогие товарищи, что с нами сделалось,
войдите в наше положение! Дрожим, ни живы ни мертвы, язык
отнялся от ужаса, какие страсти! Первое дело Василия
Афанасьевича он убил, сам говорит, топором зарубил. А вторая
беда: одни мы с разбойником в сторожке, разбойник в доме у
нас, ясное дело разбойник.
Тут видно у тети Марфуши мигом разум отшибло, сердце за
мужа надорвалось. А надо держаться, нельзя виду показывать.
Тетя Марфуша сначала ему в ноги. Помилуй, говорит, не губи,
знать не знаю, ведать не ведаю я про твои деньги, про что
говоришь ты, в первый раз слышу. Ну да разве так прост он,
окаянный, чтобы от него словами отделаться. И вдруг мысль ей
вскочила в голову, как бы его перехитрить. "Ну ин ладно,
говорит, будь по твоему. Под полом, говорит, выручка. Вот я
творило подыму, лезь, говорит, под пол". А он, нечистый, ее
хитрости насквозь видит. "Нет, говорит, тебе, хозяйке, ловчей.
Лезь, говорит, сама. Хушь под пол лезь, хушь на крышу лезь, да
только чтобы были мне деньги. Только, говорит, помни, со мной
не лукавь, со мной шутки плохи".
А она ему: "Да Господь с тобой, что ты сумлеваешься. Я бы
рада сама да мне неспособно. Я тебе лучше, говорит, с верхней
ступеньки посвечу. Ты не бойся, я для твоей верности вместе с
тобой дочку вниз спущу", это, стало быть, меня.
Ой батюшки дорогие товарищи, сами подумайте, что со мной
сделалось, как я это услышала! Ну, думаю, конец. В глазах у
меня помутилось, чувствую, падаю, ноги подгибаются.
А злодей опять, не будь дурак, на нас обеих один глаз
скосил, прищурился и криво так во весь рот оскалился, шалишь,
мол, не проведешь. Видит, что не жалко ей меня, стало не
родня, чужая кровь, и хвать Петеньку на руку, а другою за
кольцо, открывает лаз, -- свети, говорит, и ну с Петенькой по
лесенке под землю.
И вот я думаю, тетя Марфуша уже тогда спятивши была, ничего
не понимала, тогда уже была в повреждении ума. Только он
злодей с Петенькой под выступ пола ушел, она творило, то есть
это крышку лаза назад в раму хлоп, и на замок, и тяжеленный
сундучище надвигает на люк и мне кивает, пособи, мол, не могу,
тяжело. Надвинула, и сама на сундук, сидит, дура, радуется.
Только она на сундук села, изнутри ей разбойник голос подает и
снизу в пол стук-стук, дескать, лучше выпусти добром, а то
сейчас буду я твоего Петеньку кончать. Слов-то сквозь толстые
доски не слышно, да в словах ли толк. Он голосищем хуже
лесного зверя ревел, страх наводил. Да, кричит, сейчас твоему
Петеньке будет конец. А она ничего не понимает. Сидит,
