Никакого ответа. "Спит еще, значит. Крепко спит, однако".
Юрий Андреевич, не торопясь, оделся и зашел в соседнюю
комнату. На столе лежала военная папаха Стрельникова, а самого
его в доме не было. "Видно, гуляет", -- подумал доктор. "И без
шапки. Закаляется. А надо бы сегодня крест на Варыкине
поставить и в город. Да поздно. Опять проспал. И так каждое
утро".
Юрий Андреевич развел огонь в плите, взял ведро и пошел к
колодцу за водою. В нескольких шагах от крыльца, вкось поперек
дорожки, упав и уткнувшись головой в сугруб, лежал
застрелившийся Павел Павлович. Снег под его левым виском
сбился красным комком, вымокши в луже натекшей крови. Мелкие,
в сторону брызнувшие капли крови скатались со снегом в красные
шарики, похожие на ягоды мерзлой рябины.
* Часть пятнадцатая. ОКОНЧАНИЕ *
1
Остается досказать немногосложную повесть Юрия Андреевича,
восемь или девять последних лет его жизни перед смертью, в
течение которых он все больше сдавал и опускался, теряя
докторские познания и навыки и утрачивая писательские, на
короткое время выходил из состояния угнетения и упадка,
воодушевлялся, возвращался к деятельности, и потом, после
недолгой вспышки, снова впадал в затяжное безучастие к себе
самому и ко всему на свете. В эти годы сильно развилась его
давняя болезнь сердца, которую он сам у себя установил уже и
раньше, но о степени серьезности которой не имел
представления.
Он пришел в Москву в начале нэпа, самого двусмысленного и
фальшивого из советских периодов. Он исхудал, оброс и одичал
еще более, чем во время своего возвращения в Юрятин из
партизанского плена. По дороге он опять постепенно снимал с
себя все стоящее и выменивал на хлеб с придачею каких-нибудь
рваных обносков, чтобы не остаться голым. Так опять проел он в
пути свою вторую шубу и пиджачную пару, и на улицах Москвы
появился в серой папахе, обмотках и вытертой солдатской
шинели, которая превратилась без пуговиц, споротых до одной, в
запашной арестантский халат. В этом наряде он ничем не
отличался от бесчисленных красноармейцев, толпами наводнивших
площади, бульвары и вокзалы столицы.
Он пришел в Москву не один. За ним всюду по пятам следовал
красивый крестьянский юноша, тоже одетый во все солдатское,
как он сам. В таком виде они появлялись в тех из уцелевших
московских Гостиных, где протекло детство Юрия Андреевича, где
его помнили и принимали вместе с его спутником, предварительно
деликатно осведомившись, побывали ли они после дороги в бане,
-- сыпной тиф еще свирепствовал, -- и где Юрию Андреевичу в
первые же дни его появления рассказали об обстоятельствах
отъезда его близких из Москвы за границу.
Оба дичились людей, но из обостренной застенчивости
избегали случаев являться в гости в единственном числе, когда
нельзя молчать и надо самим поддерживать беседу. Обыкновенно
они двумя долговязыми фигурами вырастали у знакомых, когда у
них собиралось общество, забивались куда-нибудь в угол
понезаметнее и молча проводили вечер, не участвуя в общем
разговоре.
В сопровождении своего молодого товарища худой рослый
доктор в неказистой одежде походил на искателя правды из
простонародья, а его постоянный провожатый на послушного,
слепо ему преданного ученика и последователя. Кто же был этот
молодой спутник?
2
Последнюю часть пути, ближе к Москве, Юрий Андреевич
проехал по железной дороге, а первую, гораздо большую, прошел
пешком.
Зрелище деревень, через которые он проходил, было ничем не
лучше того, что он видел в Сибири и на Урале во время своего
бегства из лесного плена. Только тогда он проходил через край
зимою, а теперь в конце лета, теплою, сухою осенью, что было
гораздо легче.
Половина пройденных им селений была пуста, как после
неприятельского похода, поля покинуты и не убраны, да это в
самом деле были последствия войны, войны гражданской.
Два или три дня конца сентября его дорога тянулась вдоль
обрывистого высокого берега реки. Река, текшая навстречу Юрию
Андреевичу, приходилась ему справа. Слева широко, от самой
дороги до загроможденной облаками линии небес раскидывались
несжатые поля. Их изредка прерывали лиственные леса, с
преобладанием дуба, вяза и клена. Леса глубокими оврагами
выбегали к реке, и обрывами и крутыми спусками пересекали
дорогу.
В неубранных полях рожь держалась в перезревших колосьях,
текла и сыпалась из них. Юрий Андреевич пригоршнями набивал
зерном рот, с трудом перемалывал его зубами и питался им в тех
особо тяжелых случаях, когда не представлялось возможности
сварить из хлебных зерен каши. Желудок плохо переваривал
сырой, едва прожеванный корм.
Юрий Андреевич никогда в жизни не видал ржи такой зловеще
бурой, коричневой, цвета старого потемневшего золота.
Обыкновенно, когда ее снимают в срок, она гораздо светлее.
Эти, цвета пламени без огня горевшие, эти, криком о помощи
без звука вопиявшие поля холодным спокойствием окаймляло с
края большое, уже к зиме повернувшееся небо, по которому, как
тени по лицу, безостановочно плыли длинные слоистые снеговые
облака с черною середкой и белыми боками.
И все находилось в движении, медленном, равномерном. Текла
река. Ей навстречу шла дорога. По ней шагал доктор. В одном
направлении с ним тянулись облака. Но и поля не оставались в
неподвижности. Что-то двигалось по ним, они были охвачены
мелким неугомонным копошением, вызывавшим гадливость.
В невиданном, до тех пор небывалом количестве в полях
развелись мыши. Они сновали по лицу и рукам доктора и
пробегали сквозь его штанины и рукава, когда ночь застигала
его в поле и ему приходилось залечь где-нибудь у межи на
ночлег. Их несметно расплодившиеся, отъевшиеся стаи шмыгали
днем по дороге под ногами и превращались в скользкую, пискляво
шевелящуюся слякоть, когда их давили.
Страшные, одичалые, лохматые деревенские дворняги, которые
так переглядывались между собою, точно совещались, когда им
наброситься на доктора и загрызть его, брели скопом за
доктором на почтительном расстоянии. Они питались падалью, но
не гнушались и мышатиной, какою кишело поле, и поглядывая
издали на доктора, уверенно двигались за ним, все время
чего-то ожидая. Странным образом они в лес не заходили, с
приближением к нему мало по малу начинали отставать,
сворачивали назад и пропадали.
Лес и поле представляли тогда полную противоположность.
Поля без человека сиротели, как бы преданные в его отсутствие
проклятию. Избавившиеся от человека леса красовались на
свободе, как выпущенные на волю узники.
Обыкновенно люди, главным образом, деревенские ребятишки,
не дают дозреть орехам и обламывают их зелеными. Теперь лесные
склоны холмов и оврагов сплошь были покрыты нетронутой шершаво
золотистой листвой, как бы запылившейся и погрубевшей от
осеннего загара. Из нее торчали изрядно оттопыренные, точно
узлами или бантами завязанные, втрое и вчетверо сросшиеся
орехи, спелые, готовые вывалиться из гранок, но еще
державшиеся в них. Юрий Андреевич без конца грыз и щелкал их
по дороге. Карманы были у него ими набиты, котомка полна ими.
В течение недели орехи были его главным питанием.
Доктору казалось, что поля он видит тяжко заболев, в
жаровом бреду, а лес -- в просветленном состоянии
выздоровления, что в лесу обитает Бог, а по полю змеится
насмешливая улыбка диавола.
3
Как раз в эти дни, на этой части пути доктор зашел в
сгоревшую до тла, покинутую жителями деревню. В ней до пожара
строились только в один ряд, через дорогу от реки. Речная
сторона оставалась незастроенной.
В деревне уцелело несколько считанных домов, почернелых и
опаленных снаружи. Но и они были пусты, необитаемы. Прочие
избы превратились в кучи угольев, из которых торчали кверху
черные стояки закопченных печных труб.
Обрывы речной стороны изрыты были ямами, из которых
извлекали жерновой камень деревенские жители, жившие в прежнее
время его добычей. Три таких недоработанных мельничных круга
лежали на земле против последней в ряду деревенской избы,
одной из уцелевших. Она тоже пустовала, как все остальные.
Юрий Андреевич зашел в нее. Вечер был тихий, но точно ветер
ворвался в избу, едва доктор ступил в нее. По полу во все
стороны поехали клочки валявшегося сена и пакли, по стенам
закачались лоскутья отставшей бумаги. Все в избе задвигалось,
зашуршало. По ней с писком разбегались мыши, которыми, как вся
местность кругом, она кишела.
Доктор вышел из избы. Сзади за полями садилось солнце.
Закат затоплял теплом золотого зарева противоположный берег,
отдельные кусты и заводи которого дотягивались до середины
реки блеском своих блекнущих отражений. Юрий Андреевич перешел
через дорогу и присел отдохнуть на один из лежащих в траве
жерновов.
Снизу из-за обрыва высунулась светлорусая волосатая голова,
потом плечи, потом руки. С реки подымался кто-то по тропинке с
полным ведром воды. Человек увидал доктора и остановился,
выставившись над линией обрыва до пояса.
-- Хошь, напою, добрый человек? Ты меня не замай и я тебя
не трону.
-- Спасибо. Дай, напьюсь. Да выходи весь, не бойся. Зачем
мне тебя трогать?
Вылезший из-под обрыва водонос оказался молодым подростком.
Он был бос, оборван и лохмат.
Несмотря на свои дружелюбные слова, он впился в доктора
беспокойным пронизывающим взором. По необъяснимой причине
мальчик странно волновался. Он в волнении поставил ведро
наземь, и вдруг, бросившись к доктору, остановился на
полдороге и забормотал:
-- Никак... Никак... Да нет, нельзя тому быть, привиделось.
Извиняюсь, однако, товарищ, дозвольте спросить. Мне
помстилось, точно вы знакомый человек будете. Ну да! Ну да!
Дяденька доктор?!
-- А ты сам кто?
-- Не признали?
-- Нет.
-- Из Москвы в эшелоне с вами ехали, в одном вагоне. На
трудовую гнали. Под конвоем.
Это был Вася Брыкин. Он повалился перед доктором, стал
целовать его руки и заплакал.
Погорелое место оказалось Васиной родной деревней
Веретенниками. Матери его не было в живых. При расправе с
деревнею и пожаре, когда Вася скрывался в подземной пещере
из-под вынутого камня, а мать полагала, что Васю увезли в
город, она помешалась с горя и утопилась в той самой реке
Пелге, над берегом которой сейчас доктор и Вася, беседуя,
сидели. Сестры Васи Аленка и Аришка по неточным сведениям
находились в другом уезде в детдоме. Доктор взял Васю с собою
в Москву. Дорогою он насказал Юрию Андреевичу разных ужасов.
4
-- Это ведь летошней осени озимые сыплются. Только
высеялись, и повалили напасти. Когда тетя Поля уехала. Тетю
Палашу помните?
-- Нет. Да и не знал никогда. Кто такая?
-- Как это не знали? Пелагею Ниловну! С нами ехала.
Тягунова. Лицо открытое, полная, белая.
-- Это которая всЛ косы заплетала и расплетала?
-- Косы, косы! Ну да! В самую точку. Косы!
-- Ах, вспомнил. Погоди. Да ведь я ее потом в Сибири
встретил, в городе одном, на улице.
-- Статочное ли дело! Тетю Палашу?
-- Да что с тобой, Вася? Что ты мне руки трясешь, как
бешеный. Смотри, не оторви. И вспыхнул, как красная девица.
-- Ну как она там? Скорее сказывайте, скорее.
-- Да была жива здорова, когда видел. О вас рассказывала.
Точно стояла она у вас или гостила, помнится. А может забыл,
путаю.
-- Ну как же, ну как же! У нас, у нас! Мамушка ее как
родную сестру полюбила. Тихая. Работница. Рукодельница. Пока
она у нас жила, дом был полная чаша. Сжили еЛ из Веретенников,
