слезы.
Медленно и важно прошагали другие византийцы; один из них принес
белый полотняный мешок, протянул Опенку, безостановочно ходившему вокруг
кострища и беспричинно поправлявшему то хворостину, то полено. Делал он
это уверенно, так, будто привык быть палачем, ничего и никого не боится.
Со стороны улицы к поленнице подходил волхв; лицо его было совершенно
белое, видно, что каждый шаг он делает с трудом, из последних сил. Перед
Соловьем на ременном поводке, привязанном одним концом к волхву, шагал,
изредка рыча на отроков, волк. Перед кострищем Всеслав-изгой
приостановился, странно пошатнулся, будто силы совсем покинули его, потом
медленно поднял к небу глаза, долго-долго смотрел в утреннюю синеву ирья.
Судорога часто меняла его лицо, неуемная дрожь приступами охватывала все
тело, но он все же сдвинулся с места, тяжело пошел дальше, однако
ожесточенно кинувшийся на христиан волк рывком остановил его.
Переемщик подскочил к византийцам, забормотал им что-то, но попы
оборвали его, и Кулик, выйдя из-за стола, обратился к Всеславу:
- Хочешь райской жизни? Если хочешь райской жизни, скажи "Благословен
единый бог и крест животворящий! Радуюсь я, просветивший ум свой и сердце
и понявший грехи свои и отторгнувший из сердца своего Рода, рожаниц и всех
иных бесовских кумиров!" Говори так, волхв, и не отойдешь сейчас от света
сего! Говори!
Наступила такая тишина, что, показалось, можно расслышать течение
воды в Клязьме; Соловей стоял, словно окаменевший, лишь лицо его побелело
еще сильнее, будто его покинула последняя кровинка.
- Отрекись, волхв, от кумиров или - вот смерть твоя! Отрекись!
Медленно, с невероятным трудом Всеслав стал поворачивать голову; все
замерли, с ужасом следя за этим движением. Волхв остановился, когда глаза
его увидел опустевшую кумирню, откуда Ор и Ратай унесли в тайную вечность
Рода. Теперь уже даже огонь не горел там, однако изгой рассмотрел в бывшей
кумирне что-то не видимое никому из собравшихся на казнь людей, и глаза
его сверкнули.
Византийцы ждали долго, потом тихо заговорили, подозвали Опенка;
выслушав повеление, он сердито отодвинулся от стола, нелепо путаясь, надел
на голову мешок с прорезями для глаз и, сразу заторопившись, подлетел к
Соловью.
Безмолвно стоящие русичи услышали явственный шепот волхва: "А может,
не надо, Опенок!"
Накрывший мешком голову палач на миг замер, но, сразу же опомнившись,
толкнул Всеслава к костру. Волк, сперва взъярившийся на Переемщика, вдруг
притих, прижался к ногам волхва, и они протиснулись внутрь поленницы.
Исчез там и Опенок, коротко прогремела цепь, палач вернулся и быстро
заложил заготовленными дровами проход. Он повертел головой, выискивая
что-то, убежал, но тут же возвратился, неся в руке горящую лучину.
Ограждая ладонью пламя, он подошел к христианам, но те молчали, не
поднимая к нему голов, и тогда Доброслав-Опенок-Прокопий медленно
приблизился к поленнице и поднес огонь к хворосту.
Византийцы встали, начали креститься, тихо выговаривая неясные
русичам слова.
В ярком свете купальского солнца пламени долго не было видно, лишь
белый дымок струился между поленьями.
Стоя на секире, вонзенной в стену храма, маленький Всеслав
чувствовал, как по его спине стекают струйки холодного пота. Даже сейчас
он еще надеялся, что страшное не произойдет, казалось, что вот-вот кто-то
остановит казнь, разбросает дрова и освободит его волхва.
Но огонь разгорался быстро; уже вся внутренность наземного колодца
наполнилась густым дымом, он переливался через края, и жар уносил его
вверх, к небу. Пламя загудело, затрещало, и тогда из середины огня донесся
вой.
Побледнели византийцы, Переемщик, уже стянувший с головы палаческий
мешок, испуганно озирался. А вой, сперва низкий, хриплый, стал
разрастаться, разрываться, переходил то в визг, то в клокотание.
Выл только волк, волхв-изгой Всеслав погибал молча.
Пламя внезапно вспыхнуло ярче, будто прорвалось внутрь колодца,
жуткий вой вмиг оборвался, и тут из глубины костра послышался страшный
стон.
Черный дым заметался над огнем; поднимаясь выше, он распрямлялся,
бесконечной струей уплывал к небу и растворялся там в солнечных лучах
священного купальского солнца. Хлопья пепла разлетались в стороны и,
недолго повисев в воздухе, опадали на землю, на безмолвных русичей.
От страшного запаха, хлынувшего на церковь, мальчик задохнулся, у
него потемнело в глазах, оборвалось дыхание, и он почти в беспамятстве
сошел по секирам вниз. На полу храма он не удержался на дрожащих ногах и
лег, раскинув в стороны руки. Снаружи сюда не доносился ни один звук.
Но костер там еще горел. Вокруг него недвижимо стояли смерды-русичи
из Чижей и Липовой Гривы. Никто не плакал, но в глазах каждого отражался
огонь, превративший волхва в дым-навью и унесшего не небо в их ирье...
