Кулик спросил о чем-то христиан, те закивали головами, коротко
выговаривая свистящие непонятные слова. Вирник сперва поглядел на них,
потом снял со стола полотенце, накрыл им голову от слепящего солнца, опять
захрапел.
Ужаса еще не было в сердце Всеслава; он слышал приговор судьи,
понимал, что наступил конец его жизни, но все это оставалось чужим, будто
он мог повернуться, уйти в свою избу и жить там так, как жил до сей поры.
- Слушай, волхв Всеслав, и слушайте все смерды! - начал Кулик. -
Возрадуются верные в веселии сердца, ты же и подобные тебе, покорившиеся
бесам, молящиеся идолам и устраивающие пиршества в честь Рода и рожаниц
Лады и Лели, будете рыдать в судорогах сердец своих!
Все это свершится с тобой и в этой жизни и в будущей! Ты сам отрекся
от радостей будущего века, так как вечный покой потустороннего бытия будет
доступен только избранным. Тебя же господь бог убьет. А покорные
возвеселятся, воспевая истинного бога. Ты же бесовскими словами славишь
идолов Рода и рожаниц и губишь пророчества книг. Великое несчастье, зло -
не послушаться более мудрых, чем ты сам, или же, понял все, не исполнить
воли божьей, объявленной тебе в написанном законе.
- Братья! - попин обратился к смердам. - Услышав все, что сказано
вам, откажитесь от бессмысленных деяний, от служения Сатане, от устройства
идольских пиров Роду и рожаницам!
Выполняйте, братья, волю бога, как учат нас книги пророков, апостолов
и отцов церкви, чтобы получить вечную жизнь при спасителе Иисусе, господе
нашем!
Всем бо есть творец бог, а не Род!
Ни единого звука не раздалось в ответ. Кулик толкнул вирника, тот
сдернул с лица полотенце, уставился на попина мутными глазами, постепенно
пришел в себя и подозвал отроков, Опенка.
Выслушав повеление, дружинники подошли к Всеславу.
- Забирай своего вурдалака и - пошел к сухому колодцу!
Волхв отвязал волка, они вышли на улицу и поплелись к околице.
Всеслав все глядел на плетень, укрывающий мальчика, но никого теперь там
не видел, а зверь часто тоже озирался и, если отроки подходили близко,
грозно скалился.
К середине пути волхв почти обессилел: он едва различал неподалеку от
себя какие-то звуки, не отворачивался от слепящего солнца и все шагал и
шагал. И даже прошел мимо колодца, но дружинники окликнули его.
В беспамятстве Всеслав послушно перевязал вокруг своей груди веревку,
взял на руки волка и полез вниз, в сруб. Зверь защелкал на отроков зубами,
захрипел и успокоился, только опустившись на расстеленный полушубок.
Тут по-прежнему недвижимо стоял прогнивший воздух. Всеслав долго
тяжело дышал, потом, немного привыкнув, лег на овчину рядом с волком. Тот
тоже задыхался и все сглатывал громко слюну.
Что-то уперлось в спину, он пошарил рукой, нашел засохший хлеб.
Всеслав разломил краюшку на две половины - одну положил перед волком. Тот
понюхал сухарь, но есть не стал. Соловей же отломил несколько кусочков,
почти крошек, начал жевать, но уронил руку с ломтем на полушубок и
заплакал. Без рыданий, без всхлипываний - просто текли и текли из глаз его
беспрестанно слезы. Горячими ручейками они струились по щекам, обжигая
шею. Волхв изо всех сил зажмуривал глаза, но слезы не прекращались.
Волк, будто жалея человека, сидел рядом неподвижно. Всеслав видел
перед собой зеленые глаза зверя, но он знал, что это не вурдалак - ведь
Соловей помнил его щенком, когда тот тыкался мордой в распоротое брюхо
волчицы-матери и крошечным серым языком слизывал молоко и кровь.
А рядом тогда лежал мертвый лось, позади белых ребер его мелко
дрожало темное блестящее сердце.
Всеслав внезапно с разрывающим все в ним ужасом понял, что его сердце
сгорит в огне, превратится в пепел после жуткой муки. Горе так стиснуло
волхва, что он застонал и обмер в беспамятстве. Слезы потекли еще сильнее,
он рухнул на полушубок.
6
Когда Соловей стал приходить в себя, перед глазами возник недавний
день в лесу и кукушка, долго считавшая ему предстоящие годы. Вот как
сбылось пророчество! А теперь птица скоро замолчит [кукушки перестают
куковать 29 июня] и уже не обманет... Вдруг молнией пронзила мысль. Ведь
не решатся же попины казнить его в священные купальские праздники [день
Купалы - 23 июня]. Разве можно творить человеку муку, когда вся Русь
торжествует! Надежда полыхнула не наго жаром, но узник испугался ее - в
счастье нельзя, не надо было верить.
Волхв открыл глаза: со всех сторон к небу тянулись черные стены
сруба; рядом прерывисто дышал волк, а там, наверху, накрывал колодец
темно-синий лоскут неба-ирья.
Так же гулко, как утром, возле колодца поспешно протопали чьи-то
шаги, и Всеслав догадался, что отбежал его мальчик. Чего хотел он? Помочь?
Проститься? И что смог бы волхв сказать ему при вечном прощании, какие
слова оставить тому, чья судьба повторяет его, Всеславову, жизнь?! Вот
это! - вспыхнуло в сердце Соловья, это сказал бы он: если после его смерти
мальчик забудет Рода, значит, все пошло прахом! Как будет жить он, второй
Всеслав?! Рода нет, но церковь уже есть, и попины силой, лестью и лаской
станут увлекать туда русичей. И уже многие нынешние дети не увидят русских
кумиров, а их дети совсем позабудут великих богов. Деды и отцы умрут, и
русская вера переменится сама собой, значит, он, старый Всеслав, примет
смерть напрасно, она не остановит победы христиан. Но нет, не ради же
этого он восстал против иноверцев, не ради своих соплеменников, а потому,
что сам не мог искалечить свою душу, совесть. Разве был у него выбор?!
Нет, нет! Смерть подошла к нему с двух сторон - он просто выбрал свою.
Волхв опять испугался этих мыслей, пошевельнулся, глянул наверх:
вчерашняя звезда снова спускалась к нему. Она горела ярче, переливаясь
красным и синим цветами, в ней были торжество и радость. "Да ведь это
звезды собираются на купальский праздник!" - осенило узника. Соловей стал
вглядываться в огороженный наверху бревнами лоскут неба. Он даже не
ощутил, как его сковало забытье и потом память начала возвращать яркие
видения детства в купальское утро, когда он стоял одиноко на огороде и,
запрокинув голову, глядел на небо. Отец и мать еще спали, но его растолкал
перед рассветом домовой, Всеслав бесшумно выбрался из избы на двор, чтобы
увидеть, как в этот праздник играет солнце.
Сегодня оно выезжало из своего чертога навстречу месяцу на трех конях
- серебряном, золотом и алмазном.
В то утро небо еще сохраняло густую синеву; посередине его, над
головой Всеслава, проплывало белое с розовым боком, единственное на всем
небосводе облако. А из-за реки сверкало невидимое еще солнце - его свет
пронизывал край неба, и ирье там сделалось сперва зеленоватым, потом оно
разогрелось и порозовело.
Лес, только что лежавший мрачным покрывалом на всей земле, проснулся
и озарился живым зеленым пламенем. Черная вода в реке ожила,
засеребрилась, сдвинулась в своем ложе с места и тоже потекла в ирье. А
там приближалось к краю земли солнце; красно-золотисто-зеленый свет уже
разгладил ему путь - и вот блистающий круг поднялся над началом мира. И
снова все преобразилось: обрадованно замелькали, сверкая белизной,
ласточки, тяжело пролетел мрачный ворон, вспугнутый всеобщей радостью. В
веси залились петухи, замычали коровы, вмиг ожили, избы.
Тепло все струилось и струилось с неба на землю; солнце, сначала
огромное и красное, быстро светлело, раскалялось, и его лучи закружились,
переливаясь и перемешиваясь.
Душа Всеслава полыхала от радости - такой всеобщей сверкающей красоты
он до этой поры не видел. Да и сколько еще предстояло ему посмотреть
сегодня чудесного, когда боги приходят к людям.
Праздник начался для него еще вчера: так же тайно он выскользнул из
избы и дотемна глядел, как девки опускали в Клязьму сплетенные из цветов
венки. Желто-сине-зеленые маленькие круги, чуть покачиваясь, медленно
отплывали от берега; нарядно одетые - в чистые поневы и новые лапти -
девушки то громко смеялись, то умолкали, следя за своими цветами. Самым
страшным было, если венок тонул - это означало разлуку с любимым; плохо
также знамение, когда венок отплывал к противоположному берегу. Цветы
намокали, тускнели, все глубже погружались в воду; в наступающей темноте
венки скоро становились почти невидны - и тогда все останавливались,
некоторое время еще продолжали отыскивать взглядом свою судьбу, но Клязьма
совсем уже скрывала ее; потом молча возвращались в Липовую Гриву.
Вечером на Купалу смерды сходились к Ярилиной плеши. Каждый был
опоясан перевитым жгутом из свежей травы, на голове лежал многоцветный
венок. Гудки, свирели, рожки и бубны стройно играли песню за песней; смех,
выкрики, визг быстро окружили подножье холма. Наверху, в кумирне, горел,
как никогда большой, костер, и красное лицо Рода отчетливо виднелось перед
темным небом.
Потом гомон и шум стихли, и мужики стали затаскивать на Ярилину плешь
смоляные бочки. Несколько человек принялось устанавливать на врытых в
землю шестах тележные колеса, тоже облитые смолой.
Ребятишки и бабы складывали несколько костров. Посредине же поляны,
между поленницами, поднималась большая соломенная Купала, увитая крашеными
лентами.
Когда закончили всю подготовку, вдруг замерли, смолкли - каждый
загадывал богам желание; на плеши трещал огонь, искры взметывались вверх,
но не долетали до головы Рода и гасли.
Вдоль невидимой отсюда Клязьмы проплыло несколько облачков тумана,
тишина стала еще напряженней, и тогда будто сама собой в толпе заиграла
свирель. Плавная, желанная песня обвивала, окружала неподвижных людей,
потом поднималась к звездному небу и, не стихая, долетала до него.
Всеславу показалось, что песня разделила сегодняшний и вчерашний дни и
все, бывшее с ним и с весью прежде, остается позади, а перед ними встает
что-то новое, лучшее, небывалое еще на русской земле.
Песня стала убыстряться, веселеть, в ее звук вплелись гудки и рожки,
гулко ударил бубен - и снова все закружилось, зашумело; но и этот
радостный гомон на миг замер - Всеслав обернулся и увидел, что сверху, от
Рода, спускается человек с горящей веткой в руке. Он двигался
торжественно, медленно обошел сложенные копнами костры и поджег их. Пламя
расплылось по черным сучьям, потом поленьям, и горячий гул и треск
заполнили поляну.
Праздник начался. Соломенная Купала весело глядела на пляшущий,
кружащихся вокруг нее русичей и помахивала разноцветными лентами.
Подожгли колеса-солнца на шестах, с Ярилиной плеши донеслись
пронзительный свист, выкрики, и с холма, гудя пламенем, скатилось
несколько горящий бочек. Одна из них ударилась о поленья костра и
остановилась, смола потекла в огонь, и он взметнулся до самого неба.
Еще одну бочку, толкая палками, докатили до реки и спихнули в воду.
Пламя сердито зашипело, белый густой пар окружил бочку, она медленно
отплыла от берега и стала удаляться, небольшими лоскутками прыгал по ней
огонь и долго еще трепетно поблескивал в ночном мраке.
Костер, разрушенный бочкой, прогорел прежде других, и тогда смерды
принялись прыгать через огонь. Всеслав стоял неподалеку от дышащих жаром
углей и видел, как веселые сперва лица разбегающихся мужиков и парней
менялись, напрягались, когда они пролетали над очищающим пламенем костра.
Постепенно людей на поляне и возле Рода становилось все меньше и
меньше, и Всеслав понял, что наступил главный миг праздника. Страх и
