вступи же, Сонко, до нас...
И он в ласковой дреме уносился в удивительные сны.
Дождь легонько стучал по крыше; его шорох наполнял лес и скоро
убаюкал волхва. Но проспал он недолго и пробудился от страха. Ему
привиделось, что он, лежа на полати, увидел над собой звездное черное
небо. Матица, потолок, крыша с князьком пропали [видение дома без князька
предвещало огромное несчастье] - над родными стенами поднималась лишь
бескрайняя бездна. Тяжкий, густой холод влетал оттуда в избу и остужал ее.
С трудом придя в себя от жуткого сновидения, Всеслав потом долго
никак не мог уснуть. Он лежал неподвижно с открытыми глазами и чего-то
ждал. Но в избе было тихо - ни домовой, ни сверчок этой ночью не шумели.
5
Знамение оправдалось скоро. Едва Всеслав и Слава поднялись утром и
мальчик ушел к реке проверять ловушки-морды, в дверь резко постучали, и
она распахнулась. На пороге оказался пьяный Опенок; он вошел в избу,
ухмыляясь, протопал к столу. Но тут к нему метнулся волчонок. Незваный
гость при виде зверя сперва ошалело замер, но тут же опять криво
заулыбался, будто обрадовался увиденному.
К волхву его прислали христиане. Напрямик ему ничего не говорили, но
Доброслав и сам догадывался, что первым, за кого возьмутся иноверцы, будет
вот этот белоголовый изгой. Переемщик ненавидел его, но ни себе, ни другим
он не смог бы объяснить свою злобу. Знал Опенок лишь одно: никогда еще его
жизнь не наполнялась так сильно горем, как нынешней весной, - смерть
ворвалась в его избу и пощадила лишь его одного. Он не умер, но уже и не
жил. Страдания его постепенно переменились в ненависть. После оплевания
кумира он всю ночь трепетал, боялся кары, но взошло, как всегда, солнце,
настал новый день - и ничего не произошло. Конечно, он не верил, что Рода
нет, но понял - бог отступился от него, и отныне возненавидел и кумира.
Все вокруг Опенка пустело - его обходили смерды, теперь покинул и Род.
Доброслав стал жить одиноко, Но попин не оставлял богоотступника; он
подоспел вовремя, рассказал об ином кумире, Христе, научил жить спокойнее.
Византиец наставлял его истине и закону, слова его Переемщик, которому при
крещении поменяли имя на Прокопий, запоминал хорошо, и они все сильнее
вызывали жалось к самому себе за безвинные страдания; он твердо уверовал,
что горе подняло его над другими смердами, и стал презирать их. Попин все
чаще называл его "страстотерпец", и слова свои все время подкладывал так,
чтобы подальше развести первого вновь обращенного смерда-христианина и
остальную весь.
Теперь византийцы направили его сюда, и Опенок твердо сознавал, что
ему нужно обличить твердого в прежней вере волхва-изгоя.
- С волком в избе живешь, - заговорил он, сев к столу, - сам вурдалак
[вурдалак (волкодлак) - оборотень, принимающий облик волков; волкодлак, по
поверью, пожирает солнце и луну; волко-длак, то есть волк и длак -
звериная шкура], так вот еще одного... зверя пригрел, оборотень!
Всеслав смолчал, он понимал, что Переемщик неспроста приволокся
спозаранку, но еще не понимал, чего опасный гость хочет.
- Ладно, молчи, молчи... Соловушка. Отпелся! Скоро все тут
переменится, только ты вон с волком старые песни выть будешь - пока не
подохнешь, а подохнешь, тебе глаза-то закрыть некому будет. Сам волком
живешь!
Волчонок, стоявший возле печки, снова оскалился, будто понял слова
пришельца. Переемщик долго разглядывал зверя, потом тихо выговорил: "Не
оборачивается в человека, таится при мне! А я уж и видел - белобрысый,
молодой еще!"
Он положил на руки голову, закрыл глаза, задремал, но скоро
встрепенулся, выглядел волхва, попросил:
- Меду дай, все же гость я!
Всеслав налил ковш, накрыл ломтем хлеба, поставил перед незваным
пришельцем.
- Я тебе верно говорю, - выпил Переемщик, - одиноко живешь, помрешь -
глаза не закроют, да и на кладбище некому отвезти, огонь зажечь...
- Сам-то ты тоже не среди людей... - не удержался Соловей.
- Я человек другой. У меня умерли все, поэтому один остался. Я теперь
Прокопий, от главного бога такое имя получил. Ты ведь по своей воле так
живешь - во тьме, а я по-новому. Меня византийский Христос теперь любит! Я
страстотерпец!
- Совесть у тебя скорчилась, Вот что!
- Не ври! Раз Христос меня любит, я буду жить светло и ясно, и ни в
чем виноват не буду! Если какую вину сделаю, Христос меня сразу простит!
Это тебе не с деревянным Родом обниматься!
- Как же простит?! Ты человека убьешь, потом покаешься, и Христос все
забудет?! Да у такого бога, значит, тоже ни совести, ни души... Он тогда
тать и изверг!
- Помолчи, а то снова распелся! Сказано в законе, что за одного
раскаявшегося грешника трех святых дают, вот как! Христос велик!
- Вона как! Бога любишь и славишь, а людей ненавидишь! Разве могут
быть боги, чтобы спокойно смотрели, как ты души губить станешь?!
- Ох и дурак же ты, хоть и волхв! Попин говорил мне слова Христа,
что, если кто погубит душу свою ради бога и его поучений, тот сохранит эту
душу в жизни вечной!
- Значит, ты можешь губить чужие души, чтобы свою душу сделать
вечной?!
- Могу! Ихний бог принял меня, и теперь я все могу, понял?! Я ведь
живу по новым законам! Ты в грязи остался, а я на свет вышел!
- И так быстро от грязи обсох?!
Опенок отодвинул пустой ковшик, снова посмотрел на волка, ухмыльнулся
и встал. Пошатываясь, он прошел к двери, на пороге обернулся.
- Готовься, оборотень! Не забывай меня, скоро снова увидишь!
Весь день Всеслав не мог успокоиться, хотя хлопот было много -
подошли зеленые святки [зеленые святки длились с 25 мая по 25 июня], и
нужно собирать и сушить последние весенние травы.
Доброслав-Опенок-Прокопий довольным возвращался к византийцам; он
знал, что рассказать о гордом волхве - человек и волк не могут жить в
одной избе. Изгой сам подставил лоб под удар.
Проходили дни, но тяжелое предчувствие не спадало с души Соловья. Как
и все последние лета, волхв каждое утро брал туес, мешки и уходил на
травосбор, но часто ему начинало казаться, что делает он это напрасно -
жизнь в весях менялась, и греки могли в один миг отгородить его от
смердов, запретить лечение их. И тогда его снадобья и отвары никому не
будут нужны. Но такое выглядело нелепым - разве могли запретить ему делать
добро только потому, что он поклоняется иному кумиру.
В тот день Всеслав обошел издавна знакомые лесные места, вышел к
реке. Лягушки в Клязьме молчали - стало уже очень жарко, лишь вспугнутые
человеком, они испуганно прыгали в воду, всплывали и сердито глядели ему
вслед.
Большой весенней воды в этом году не было, и птичий островок выше
обычного поднимался из реки. Кусты так густо зеленели, между ними бегали
чайки и серо-коричневые птенцы. Им повезло - на сей раз река не смыла их и
не поглотила в холодной глубине.
Возвращение к избе было коротким - Всеслав пошел от Клязьмы напрямик,
но еще издали он насторожился. Обычно в это время младший Всеслав готовил
еду и из окна струился дым. Теперь же изба стояла мертво. В нескольких
шагах от нее волхву показалось, что его окликнули из кустов, он стал
озираться, но тут от избы навстречу ему двинулись два отрока. Они
приближались спокойно, вяло переговариваясь между собой.
Так же беззлобно один из них проговорил, когда они подошли:
- Идем, попин за тобой послал!
- Зачем? - вздрогнул Всеслав.
- Не знаю... и он не знает.
Второй отрок, старший годами, с любопытством рассматривал Соловья, но
молчал.
- Пусть! Ладно! Пойдем сейчас, только травы в избу снесу.
Он угостил своих сторожей медом; пока они пили, разложил травы - и
притаился в сенях. Всеслав не понимал, куда девался мальчик: успел ли он
схорониться от врагов, или его увели прежде и станут выспрашивать
отдельно.
Вернувшись в избу, волхв похолодел. Оба отрока, бледные и онемевшие,
не сводили глаз с вышедшего к ним из-за печки волка.
- Иди, иди, людей не пугай! - вытолкнул зверя в сени Всеслав, подошел
к столу.
- Кто это? - опомнился отрок.
- Волчонок, в лесу щенком подобрал.
- Убить надо!
Волхв не ответил; неторопливо поел, и они двинулись в путь. Отошли от
избы перестрела на два, как вдруг жутко завыл позади волк. Недавнее
спокойствие мигом вылетело из сердца Соловья, и он остро ощутил горечь
подошедшей вплотную беды. Ожесточились и лица княжьих слуг. Зашагали
поспешнее - и вновь Всеславу послышался шепот за спиной, но он побоялся
обернуться, а только махнул несколько раз ладонями, прощаясь с сиротой, и
тут же вспомнил, что вот так же расставалась с ним навсегда мать. У него
внезапно помутилось в глазах, и он стал растирать рукой грудь перед
защемившим сердцем.
- Сердце болит? - участливо спросил старший отрок.
- Зажало.
- Как же ты других лечишь, а сам хворый?! Знаешь, наверно, чем
сердце-то лечат?
- Для себя спрашиваешь? Огнецветку пей, каждый день пей - до зимы.
Весь остальной путь прошли молча; отроки повели пленника не бродом, а
к мосту, длинной дорогой, и за Клязьму вышли, когда стало понемногу
смеркаться. Недавний страх во Всеславе понемногу превратился в
отрешенность; он шагал по тропинке впереди отроков и будто забыл, куда и
зачем его ведут, словно там не ожидала его большая неминучая опасность.
Сколько уже лет и зим проходил волхв по этим привычным местам, каждое
дерево и каждая ямка на тропке были ему ведомы, но сегодня он пристальнее
всегдашнего смотрел на них, будто понимал, что в последний раз шагает по
родной земле.
На пале, где еще недавно чадили поваленные деревья, медленно брел за
сохой одинокий оратай. Его худая лошадь низко опустила голову, будто
принюхивалась к обугленной земле. Увидев волхва и вооруженных отроков,
смерд остановился посреди своей рольи и долго всматривался в проходящих.
Когда вышли на околицу Чижей, Всеслав увидел церковь. Сделанная из
чистых бревен, она сверкала белизной среди черных от старости изб смердов.
Сруб и маковка храма высоко поднимались к небу, а на самой вершине
светился медный крест.
Землю вокруг церкви тщательно подмели, и собранные стружки и щепки
горкой поднимались в стороне.
Дверь в храм была распахнута; волхв увидел в ее чистом нутре трех
плотников с поднятыми вверх лицами, чего-то рассматривавших на потолке.
Позади новой постройки, там, где недавно лежали бревна, стоял
небольшой, врытый в землю стол. Сейчас возле него сидел пьяный вирник и
зло стучал костью о миску, выбивая мозг. Вирник долго не обращал внимания
на подошедших волхва и отроков, потом отбросил кость, большими глотками
выпил кружку меду и невидящими глазами уставился на Всеслава.
- Попался, вурдалак! - промычал он, жирным пальцем ткнул в сторону
отрока. - Позови этих дураков!
Ждать пришлось долго. Соловей переступал гудевшими от усталости
ногами, то закрывал глаза, то смотрел на дремлющего вирника, окруженного
роем мух.
Христиане, как и всегда были одеты в свои черные одежды; Кулик
оттолкнул вирника, выплеснул из кружки на землю остатки меда, подождал,
пока рядом устроятся остальные царьградца, и грозно вперился во Всеслава.
- Послушай, волхв! - очень громко проговорил он. - Мы твой суд! Судьи
божьим повелением! Понял? Пока можешь сесть.
Соловей осмотрелся, опустился на подметенную землю. Позади него стали
собираться смерды. Мужики и бабы, согнанные сюда отроками, виновато
