клинки, и самый молодой из них все пятится назад, устало отмахиваясь,
падая на колено, пытаясь вырвать глубоко вошедшую сталь... Ты проходишь
мимо, тебе безразлично происходящее, но убийцам не нужны свидетели, им
почему-то никогда не нужны свидетели, и тебе тычут железом в спину,
промахиваются и догоняют снова... Ты забираешь оружие, ломая его на
колене, не понимая, за что - и отдаешь богато украшенную рукоять встающему
с земли владельцу. А потом недоумению не остается места, они оказываются
на редкость неуклюжими и хрупкими, и, перехватывая рассеченную голень
грязным рукавом от куртки ближнего из лежащих, ты привыкаешь к мысли о
возможности убийства. И ты натягиваешь темно-фиолетовый колет с оранжевыми
наплечниками, разбираешь мешанину ремней кожаной перевязи, отвязываешь от
чахлого деревца чужую лошадь и впервые в жизни перекидываешь ногу через
седло. В мир надо входить в такой, какой он есть на самом деле. Особенно в
чужой мир.
- Схватку надо было делать детальнее, - сказала жена, продолжая
вязать. - Это сейчас модно.
- Хорошо, дам детальнее, - думая о своем, ответил Мастер.
...Хозяин гостиницы лебезил перед золотым шитьем колета, перед
ажурным эфесом меча и даже перед его породистой лошадью. Это сразу
выпрямило спину, гордо откинуло голову и превратило скверное произношение
в иностранный акцент. А когда хозяин пополз по заплеванному каменному полу
за оброненным квадратиком из тусклого металла - он понял стоимость
найденного увесистого кошелька и устыдился вспыхнувшего презрения к
крохобору-хозяину. Потом стыд исчез, исчез незаметно и больше никогда не
появлялся.
Гостиничная прислуга, любопытная и крикливая, сразу прозвала его
чужаком - и это тоже прочно приросло, став именем, кличкой, второй кожей,
невесомой и незаметной. Он долго был Чужим, очень долго - пока не стал
Мастером.
Брусчатка мостовой и кирпич стен были нелепы и архаичны. Ты меряешь
зигзаги улиц, сидишь в винной духоте кабачков и притонов, расталкиваешь
ножнами толпу на карнавалах и публичных казнях, прицениваешься на рынке к
плащам и девочкам... Город входит в тебя и становится тобой, и лишь полное
отсутствие вывесок, листков с указами и пошлых стишков на заборах - полное
отсутствие слова, написанного или напечатанного, выцарапанного на грязной
стене или камне мостовой - эта странная пустота еще смущает тебя. Но и она
становится обыденной. Позднее ты заметишь, что здесь не поют песен. Даже
на карнавалах. Никогда.
Пятискатные черепичные крыши, жутковатые резные флюгера в виде
зубастых тварей с печальными глазами, грубо отесанные камни мощных стен -
и неожиданно ажурная, витиеватая филигрань особняка, обветренный мрамор
колонн, красноватый лак деревянных дверей... Испуганный горожанин
шарахается в сторону, не отвечая на вопрос, и тонкая хищная стрела у самых
ног, посмевших переступить невидимую черту перед молчащим домом... Ладно,
это тоже город. Мглистые, понурые рассветы, темно-серые зубцы крепостных
башен, глухое звяканье засовов и перекличка ленивых часовых. Это надолго.
Может быть, навсегда. Ты стряхиваешь зябкое сонное оцепенение и осторожно
переступаешь порог гостиницы. Будем привыкать.
- Это наивно. - Жена аккуратно намазывала масло на будущий бутерброд.
- Это наивно. Уж вывески ты мог бы оставить.
- Не мог, - ответил мастер.
В то утро он шел по рынку, удивляясь пустоте каменных рядов. Затем
свернул в проходной сквозняк и остановился у оружейной лавки. Разглядывая
диковинно изогнутые ножи в окне, он прислушивался к отдаленному низкому
реву башенных труб и не обратил внимания на робкий скрип двери.
- Да простит меня господин, - пожилой гигант оружейник согнул спину в
низком поклоне, - сегодня пятый день месяца плодов, господин, пятый день,
отойдите от моей лавки, умоляю вас... меня убьют из-за вас, господин,
пожалейте старого мечника...
Он шагнул в духоту лавки, властно отстранив дрожащего человека.
Оружейник торопливо бросился запирать дверные засовы и опускать на окна
тяжелые ставни.
- Кому понадобится убивать тебя, мастер?
- Я не Мастер, господин изволит шутить... Сегодня пятый день,
господин приехал издалека, он не знает... В пятый день госпожа Аль-Хиро,
дочь правителя, проезжает в Зеленый замок, простите мою дерзость,
господин...
- Аль-Хиро, дочь правителя?
- Дерзнувший заметить пыль от копыт коней охраны наследницы, -
заученно затарахтел мечник, - да будет оскоплен и войдет в низшую свиту,
осмелившийся же увидеть тень паланкина госпожи - будет ослеплен и
отправлен в бани для растирания усталых тел, поднявший же глаза на звезду
Аль-Хиро да умрет как собака, ибо только орел, не мигая, смотрит на
солнце... Считающий себя орлом - да придет в восьмой день на Площадь
Истины, если он не из числа повелевающих словами...
За окном взревели трубы. Он отстранил оружейника, не дослушав его
слов, и приник к щели ставен.
Белые мулы рабов гордо встряхивали серебристыми султанами, рослые
стражи из дворцовой гвардии сдерживали горячившихся жеребцов, восемь
носильщиков несли розовый паланкин, не смея склонить головы под тяжестью.
А в паланкине сидела госпожа Аль-Хиро, Звезда и дочь Звезды, наследная
принцесса - хрупкая девочка пятнадцати лет с капризными губами.
- Прекрасна ты, возлюбленная моя, как столица, хороша и грозна, как
полк знаменный, - шепчешь ты, не отрываясь от щели. - Отведи глаза, что
меня победили, волосы твои - как стадо коз, что бегут с гор гилеадских,
как разлом граната - щеки твои из-под фаты...
Ударил раскат грома. На безоблачном небе внезапно объявилась лохматая
туча, ветвистая молния рассекла потемневший мир.
- Мастера! Мастера пришли!.. - завизжали рабыни. Стража рассыпалась
по переулку, выставив зазубренные копья и размахивая широкими крисами с
семью ритуальными изгибами.
- Ублюдки! - надрывался богато одетый черноусый всадник, охаживая
плетью пляшущего коня. - Сволочи! Выйдите на простор! Дайте моему копью
войти в вашу проклятую глотку!..
Висевшее за его спиной длинное копье изогнулось петлей и прочно
охватило горло кричавшего. Он захлебнулся, побагровел и рухнул под копыта,
вцепившись в мертвую хватку взбесившегося копья.
...Ты отшатываешься от ставен, почти бежишь по тесному грязному
коридору, у самых дверей черного хода налетая на бьющего земные поклоны
оружейника.
- Мастер, пощадите! - седоглавый великан истерически визжит, не глядя
тебе в лицо. - Пощадите, я не знал, кто вы, я никогда не складывал слова в
витражи, я не... Не надо говорить надо мной!
Он затихает и валится лицом в пол. Ты переступаешь через большое тело
и спешишь по замызганной улочке обратно, в гостиницу. Слова старого
мечника преследуют тебя.
- Мастер, пощадите!... Я никогда не складывал слова в витражи... Не
говорите надо мной!
- Девушку надо было описать подробнее, - цветы никак не хотели
располагаться в вазе, и жена в очередной раз переставила весь ворох пионов
в колодце хрусталя. - Дочь Звезды, понимаешь... А фигура, глаза, ножки,
наконец?
Мастер взял со стола большое мокрое яблоко, надкусил.
- Попробую.
Он знал, что пробовать не станет. Это было бы слишком рискованно,
слишком. А лгать он не умеет, учился когда-то, да видно - не тому...
...Чужое черное небо, чужие черные провалы между редкими незнакомыми
созвездиями, ветер путается в невидимых сухих ветвях, палых листьях,
грубых складках плаща, привычно откинутого с остывающего эфеса... Спать не
хочется. Ты идешь сквозь мерный шелест, чернильную вязкую темноту, сквозь
ровное дыхание ночи, пока она не становиться твоей, вобрав в себя шаги,
плащ, ветер, судороги бунтующего рассудка, - пока... Вот теперь можно
возвращаться. Спать. И просыпаться от собственного крика.
Он лежал на провонявшей клопами лежанке, считая трещины в потолке,
когда в дверь постучали. Он ничего не ответил. Дверь осторожно заскрипела,
и в проеме показался человеческий силуэт. Вошедший был стар, седые редкие
волосы лежали на костлявых плечах, обтянутых длинным серым балахоном.
Оружия при нем не было.
- Вечного счастья, - сказал старик.
- И вам.
- Мои братья хотят видеть вас. Пойдемте, прошу...
В тихом голосе гостя звучала уверенность в праве приглашать, ничего
при этом не объясняя. Ты встал, застегивая пряжку пояса и привычно
набрасывая перевязь с оружием.
- Вам не понадобится меч, - улыбнулся старик. - Говорящим не нужны
костыли. Оставьте его здесь.
Ты разозлился. Ты отвык от подобного тона и вызывающе остановился,
засунув большие пальцы за пояс. Старик пожевал губами.
- Меч, бесценное железо, слушай Мастера веленье, помни все, что твой
хозяин заклинает тайным словом, - затянул он, постукивая каблуком, -
выходи, клинок послушный, волю Мастера исполни, что и в мыслях не держал
он, что во сне ему не снилось...
Ты с удивлением глядел в рот сумасшедшему старику, пока не ощутил
непривычную легкость перевязи. Меч снова висел на стене. Ты невольно
потрогал пряжку крепления, еще раз глянул на висящий клинок - и шагнул за
гостем. Странная способность. Странные стихи, ритм тоже странный. "Скажи
мне, кудесник, любимец богов, что сбудется в жизни со мною?" - пробормотал
ты, берясь за ручку двери и спотыкаясь о длинные ножны. Предательский меч
послушно закачался у бедра. Старик обернулся, посмотрел тебе в глаза и,
ничего не сказав, шагнул вперед.
- Мистика какая-то, - сказала жена.
- Мистика, - согласился Мастер.
Под городом оказалась целая сеть древних заброшенных кяризов,
высохших и потрескавшихся. Вначале он еще пытался запоминать дорогу, но
через полчаса убедился в бессмысленности этой затеи. Проклятый старик,
казалось, шел с закрытыми глазами, уныло напевая себе под нос. Слов он
разобрать не мог и подумал, что это первая песня, услышанная им в городе.
Первая песня, и она не понравилась ему - однообразная и бесконечная, как
эти коридоры с извилистым незаметным ритмом поворотов.
Пыльный тоннель, в котором проводник резко остановился и прервал свое
бормотание, ничем не отличался от всех предыдущих. Старик опустился прямо
на глинистый пол, поджав тощие ноги и указав рукой напротив себя. Он
остался стоять и вызывающе прищурился на морщинистое лицо.
- Где же твои братья, старик? Или, не дождавшись нас, они одряхлели и
скончались? Тогда мир их праху...
Слова прозвучали громко и нелепо. Ты понял это и разозлился еще
больше.
- Что ты говорил на улице Оружейников, чужеземец?
- Говорил? Я не говорил, я смотрел... Но если ты собираешься
исполнить предписание об оскоплении, то ты переоценил силы свои, старый
человек...
- Лишь нам самим ведомы пределы сил наших. Что ты говорил, глядя на
шествие, чужеземец? Говори, не бойся, здесь стихии не властны над
витражами. Как и витражи над стихиями... Отвечай.
Ты вспомнил удлиненное лицо Аль-Хиро, мокрую спину носильщика,
задушенного всадника... Лгать не хотелось.
- Отведи глаза, что меня победили, возлюбленная моя, волосы твои -
стадо коз, что сбегают с гор гилеадских, как разлом граната...
Холодный ветер пробежал по коридору, закрутив воронки пыли. Ты
остановился, с удивлением глядя на вставшего старика.
- Ты сам нашел смену ритма во второй стихии, чужеземец? Или ты искал
в древних витражах?..
- Оружейник, сгибая спину, назвал меня Мастером. Почему бы и тебе не
называть меня так, старик?
- Мастера стоят над словами, а ты... Слова стоят над тобой. Нет, ты
