Казус Вагнер
уже не живёт более: оно является составным, рассчитанным,
искусственным, неким артефактом. -
У Вагнера началом служит галлюцинация: не звуков, а жестов. К ним-то
и подыскивает он звуко-семиотику. Если хотите подивиться ему, то
посмотрите, как он работает тут: как он тут расчленяет, как он
добывает маленькие частности, как он их оживляет, выращивает, делает
видимыми. Но на этом исчерпывается его сила; остальное не стоит
ничего. Как беден, как робок, какой профанацией отдаёт его способ
<развивать>, его попытка по крайней мере хоть воткнуть одно в другое
то, что не выросло одно из другого! Его манеры напоминают при этом
привлекательных и в ином для вагнеровского стиля freres de Goncourt:
такая бедность возбуждает нечто вроде жалости. Что Вагнер переряжает
в принцип свою неспособность к органическому творчеству, что он
устанавливает <драматический стиль> там, где мы устанавливаем лишь
его неспособность к стилю вообще, это соответствует смелой привычке,
сопровождавшей Вагнера всю жизнь: он пристёгивает принцип там, где у
него не хватает способности ( - очень отличаясь этим, кстати
сказать, от старого Канта, любившего другую смелость: именно, всюду,
где у него не хватало принципа, замещать его <способностью> в
человеке...). Повторяю: достоин удивления и симпатии Вагнер лишь в
изобретении мелочей, в измышлении деталей, - мы будем вполне правы,
провозгласив его мастером первого ранга в этом, нашим величайшим
миниатюристом музыки, втискивающим в самое маленькое пространство
бесконечный смысл и сладость. Его богатство красок, полутеней,
таинственностей угасающего света избаловывает до такой степени, что
почти все музыканты кажутся после этого слишком грубыми. - Если мне
поверят, то высшее понятие о Вагнере извлекается не из того, что
нынче в нём нравится. Это изобретено для того, чтобы склонить на
свою сторону массы, наш брат отскакивает от этого, как от слишком
наглой фресковой живописи. Что такое для нас раздражающая суровость
увертюры к Тангейзеру? Или цирк Валькирии? Всё, что из вагнеровской
музыки стало популярным также и вне театра, обладает сомнительным
вкусом и портит вкус. Марш Тангейзера, по-моему, возбуждает
подозрение в мещанстве; увертюра к Летучему голландцу - это шум из
ничего; пролог к Лоэнгрину дал первый, лишь слишком рискованный,
слишком удавшийся пример того, как гипнотизируют также и музыкой ( -
я не терплю никакой музыки, честолюбие которой не простирается далее
действия на нервы). Но - если отвлечься от магнетизера и фрескового
живописца Вагнера, есть ещё другой Вагнер, откладывающий маленькие
драгоценности: наш величайший меланхолик музыки, полный взоров,
нежностей и утешительных слов, которых у него никто не предвосхитил,
мастер в тонах грустного и сонливого счастья... Лексикон интимнейших
слов Вагнера, все короткие вещицы от пяти до пятнадцати тактов, вся
музыка, которой никто не знает... Вагнер обладает добродетелью
decadents, - состраданием - - -
8
- <Очень хорошо! Но как можно потерять свой вкус от этого decadent,
если случайно сам не музыкант, если случайно сам не decadent?> -
Наоборот. Как может это не случиться! Попробуйте-ка! - Вы не знаете,
кто такой Вагнер: это очень большой актёр! Есть ли вообще более
глубокое, более тяжёлое действие в театре? Посмотрите-ка на этих
юношей - оцепенелых, бледных, бездыханных! Это вагнерианцы: они
ничего не понимают в музыке, - и, несмотря на это, Вагнер покоряет
их... Искусство Вагнера давит ста атмосферами: нагибайтесь же, иначе
нельзя... Актёр Вагнер является тираном, его пафос ниспровергает
всякий вкус, всякое сопротивление. - Кто обладает этой удивительной
силой жеста, кто видит до такой степени определённо, до такой
степени прежде всего жест! Это затаивание дыхания вагнеровского
пафоса, это нежелание крайнего чувства выпустить из своих рук, эта
ужасающая длительность таких состояний, где уже мгновение готово
задушить! - -
Был ли Вагнер вообще музыкантом? Во всяком случае он был больше
кое-чем другим: именно несравненным histrio, величайшим мимом,
изумительнейшим гением театра, какой только был у немцев, нашим
инсценировщиком par excellence. Его место в какой-то другой области,
а не в истории музыки: с её великими истыми представителями его не
следует смешивать. Вагнер и Бетховен - это богохульство - и в конце
концов даже несправедливость по отношению к Вагнеру... Также и как
музыкант он был лишь тем, чем был вообще: он сделался музыкантом, он
сделался поэтом, потому что скрытый в нём тиран, его актёрский
гений, принуждал его к этому. Мы не угадаем ничего в Вагнере, пока
не угадаем его доминирующего инстинкта.
Вагнер не был музыкантом по инстинкту. Он доказал это тем, что
отбросил все законы, говоря точнее, всякий стиль в музыке, чтобы
сделать из неё то, что ему было нужно, - театральную риторику,
средство выражения, усиления жестов, внушения,
психологически-картинного. Тут мы можем считать Вагнера
изобретателем и новатором первого ранга - он неизмеримо увеличил
словесные средства музыки - это Виктор Гюго музыки как языка.
Конечно, предполагая, что прежде всего допускается, что музыка
может, смотря по обстоятельствам, быть не музыкой, а языком,
орудием, ancilla dramaturgica. Музыка Вагнера, не защищаемая
театральным вкусом, вкусом очень толерантным, просто плохая музыка,
быть может, вообще худшая из всех. Если музыкант уже не может
сосчитать до трёх, то он становится <драматическим>, становится ...
Вагнер почти открыл, сколько магического можно совершить даже
разложенной и как бы сделанной элементарною музыкой. Его сознание
этого доходит до чего-то жуткого, как и его инстинкт полной
ненужности высших законов, ненужности стиля. Довольно элементарного
- звука, движения, окраски, словом, чувственности музыки. Вагнер
никогда не рассчитывает, как музыкант, исходя из какой-либо совести
музыканта: он хочет действия, он не хочет ничего, кроме действия. И
он знает то, на что ему приходится воздействовать! - В этом он
обладает бесцеремонностью, какою обладал Шиллер, какою обладает
каждый театрал, он обладает также и его презрением к тому миру,
который он повергает к своим ногам!.. Являешься актёром, если
обладаешь в качестве преимущества перед остальными людьми одним
прозрением: что должно действовать как истинное, то не должно быть
истинным. Это положение сформулировал Тальма: оно заключает в себе
всю психологию актёра, оно заключает в себе - не будем сомневаться в
этом! - также и его мораль. Музыка Вагнера никогда не является
истинной.
- Но её считают таковою - и это в порядке вещей.
Пока человек ещё ребёнок и вагнерианец в придачу, он считает Вагнера
даже богачом, даже крайним расточителем, даже владельцем обширных
поместий в царстве звука. В нём удивляются тому, чему молодые
французы удивляются в Викторе Гюго, - <царственной щедрости>. Позже
и тому и другому удивляются по обратным причинам: как мастеру и
образцу экономии, как умному хозяину. Никто не может сравниться с
ними в искусстве сервировать княжеский стол на скромные средства. -
Вагнерианец с его верующим желудком даже насыщается той пищей,
которую выколдовывает ему его маэстро. Нам же, иным людям, требующим
в книгах, как и в музыке, прежде всего субстанции и едва
удовлетворяющимся только <сервированными> столами, приходится
гораздо хуже. По-немецки: Вагнер даёт нам недостаточно кусать. Его
recitativo - мало мяса, уже больше костей и очень много подливки -
окрещено мною : чем я отнюдь не хотел польстить
генуэзцам, но, конечно, хотел польстить более древнему recitativo,
recitativo secco. Что же касается вагнеровского <лейтмотива>, то он
выходит за пределы моего кулинарного понимания. Если бы меня
вынудили к этому, я, быть может, определил бы его как идеальную
зубочистку, как случай освободиться от остатков кушаний. Остаются
<арии> Вагнера. - Но я не скажу больше ни слова.
9
Также и в построении действия Вагнер прежде всего актёр. Ему прежде
всего приходит в голову сцена, которая безусловно произведёт
впечатление, действительная actio Примечание 1 с hautrelief жестов,
сцена, сшибающая с ног, - её он продумывает до глубины, только из
неё уже извлекает он характеры. Остальное вытекает отсюда сообразно
технической экономии, не имеющей оснований быть утончённой. Ведь
перед Вагнером не публика Корнеля, которую ему надо щадить, - просто
девятнадцатый век. Вагнер, вероятно, судил о <едином на потребу>
приблизительно так же, как судит нынче всякий другой актёр: ряд
сильных сцен, одна другой сильнее, - и вперемежку много умной
глупости. Он прежде всего стремится гарантировать самому себе
действие своего произведения, он начинает третьим актом, он
доказывает себе своё произведение его последним воздействием. Когда
руководишься таким пониманием театра, нет никакой опасности нечаянно
создать драму. Драма требует суровой логики - но какое было дело
Вагнеру вообще до логики! Повторяю: ведь не публика Корнеля была
перед ним, которую ему надо было бы щадить, - просто немцы!
Известно, к какой технической проблеме прилагает драматург все свои
силы, часто потея кровавым потом: дать завязке, а также и развязке
необходимость, так, чтобы они были возможны в единственном виде,
чтобы обе они производили впечатление свободы (принцип наименьшего
расходования силы). Ну, при этом Вагнер меньше всего потеет кровавым
потом: известно, что для завязки и развязки он расходует наименьшее
количество силы. Возьмите какую-нибудь <завязку> Вагнера под
микроскоп - она рассмешит вас, даю слово. Нет ничего забавнее
завязки Тристана, разве что завязка Мейстерзингеров. Вагнер не
драматург, не надо позволять себя ничем дурачить. Он любил слово
<драма>; вот и всё - он всегда любил красивые слова. Несмотря на
это, слово <драма> в его сочинениях просто недоразумение ( - а также
благоразумие: Вагнер всегда относился свысока к слову <опера> - );
вроде того, как слово <дух> в Новом Завете является просто
