молчаливый, нахмуренный. Он чувствовал, как на плечи давит
нечто невыносимо тяжелое, пригибает к земле. Краем глаза уловил
странное выражение на хмуром лице Мрака. Даже Таргитай чует
недоброе, искательно заглядывает обоим в глаза, едва не виляет
хвостиком.
За гаем дорожка разветвилась на три едва заметные тропки.
Все три одинаково прямые, одинаково уходят в дальнюю даль и там
исчезают. Олег чувствовал, как его шаги наливаются тяжестью.
Чем ближе к развилке, тем труднее дышать, тем горше в горле
ком, больнее в груди. Таргитай что-то заговорил быстрое и
жалобное. Мрак остановился на распутье, его коричневые глаза
оглядели друзей с любовью.
-- Ладно, ребята. Сама судьба подсказывает. Чем дольше
тянем, тем тяжелее.
Олег вздрогнул так сильно, словно его лягнул конь:
-- Да-да, Мрак. Ты прав.
Пальцы Мрака бесцельно поправили секиру, Олег без
необходимости поковырял посохом твердую землю. Таргитай жалобно
смотрел на обоих, длинная рукоять меча сиротливо блестела из-за
его плеча.
-- Вы что... уже?
Мрак буркнул:
-- Да, Тарх. Мы сделали больше, чем собирались. Теперь у
каждого своя дорога. Мне осталось, как ты слышал, до первого
снега. Может быть, успею повидать ту... Олег идет в пещеры. Ну,
а тебе перо в... скажем, в руки. Ты же бог, дуй на небеса. Хотя
Числобог и рек, что можешь и по земле скитаться среди людей аки
птаха небесная, беззаботная, дурная, голодная.
Таргитай, побледнев, смотрел отчаянными глазами.
-- Но как же...
Мрак обнял молодого певца, похлопал по спине. Олег тоже
обнял, чувствуя непривычную нежность и щем в груди, хотя вроде
бы все должно: они выполнили совместное, теперь каждому своя
узкая дорожка. Не потащит же Мрака и Таргитая в глубь
уединенных пещер ломать голову над умными книгами, как и за
Мраком нелепо идти на поиски не Великой Истины, а всего лишь
женщины!
-- Прощай, Мрак. Авось свидимся.
-- Мир тесен, -- ответил Мрак серьезно. -- Ты уже стукался
головой о его стены!
Ответил легко, даже чересчур легко, но сердце сжалось в
комок не крупнее ореха от тяжелого чувства утраты. Общее дело
сделано, пришло время личных. А личные не делают скопом.
Мрак обнял их, дыхание вылетело как из жаб под колесом
телеги, а когда им снова удалось развести сплющенные ребра в
стороны, он уже исчез за стеной деревьев.
Таргитай вздрогнул, когда Олег шлепнул по плечу. Оба
смотрели вслед Мраку, но когда певец повернулся к волхву, там
уже опадала взвившаяся было пыль.
Глава 2
Солнечные лучи пробивались сквозь ветви, по земле
двигались странные кружевные узоры. Кончились драки, проплыла
трезвая мысль. Кончилось это нелепое махание топорами, мечами,
при котором и он вынужденно -- не стоять же в стороне! -- глупо
и дико для мыслителя бил посохом мудреца по головам тех людей,
вся вина которых только в том, что чего-то не знают,
недопонимают, не умеют добыть на пропитание другим путем, кроме
как выскакивать из кустов с диким воплем: "Кошелек или жизнь!"
И все-таки ноги с каждым шагом становились тяжелее.
Наконец он едва отрывал подошвы от земли, а в спине появилось
ощущение, что кто-то водит между лопатками обнаженным лезвием.
Зябко передернул плечами, заставил себя двигаться, но
теперь остро почувствовал, что на нем ничего, кроме распахнутой
на груди волчовки, портков из грубо выделанной кожи и
стоптанных сапог. Ни лат, ни кольчуги, ни доспехов, что
защитили бы от стрелы, метко брошенного дротика или швыряльного
ножа...
Чувство нацеленного в спину острия копья стало вдруг таким
сильным, что невольно метнулся в сторону, обернулся, чувствуя,
как бешено колотится о ребра насмерть перепуганное сердце.
Сиплое дыхание заглушало все звуки, даже в сотне шагов в
кустах совершенно бесшумно проломился толстый кабан, посмотрел
маленькими злобными глазками, попятился и пропал в чаще.
На дороге позади пусто. Справа и слева -- тоже. Высоко в
синеве неба удалось различить жаворонка. Стук сердца и хрип в
груди заглушают его верещание, но и с небес вроде бы ничего не
грозит...
Так откуда же?
-- Черт бы меня побрал, -- сказал он вслух. Во рту стало
горько, словно пожевал полыни. -- Это же просто... трусость.
Признайся, здесь нет никого, никто не услышит!.. Ты трусил даже
с Мраком и Таргитаем, так каково же сейчас, когда один и голый?
Без длинной секиры Мрака, без меча отважного до дурости
Таргитая?
Он с усилием заставил себя сделать шаг. Ноги тряслись, а
лопатки пытались сомкнуться, чувствуя холод острого железа.
Дорога пошла вниз, слева тянулся каменный гребень,
мельчал, истончаясь, как хвост огромной ящерицы. За шипастым
каменным гребнем открылась широкая долина, а в ней привольно
раскинулся город. Хотя домам не тесно, но и за городской стеной
уже белеют хатки с оранжевыми соломенными крышами, сараи,
амбары, и во всем чувствуется, что враг давно не появлялся в
этих краях, народ отвык со всем добром прятаться за городские
стены.
Солнце еще висело над крышами. Только что добыли Перо, но
сейчас это в таком далеком прошлом, словно минуло десяток лет.
Может быть, потому, что это для Мрака подвиги, а для него
только досадные помехи на пути к заветной пещере, где он
забьется в угол и будет постигать-постигать-постигать великую
премудрость чародейства?
На город он смотрел долго и жадно. А когда на полнеба
заполыхал кровавый закат, повернулся и потащился в глубь леса.
Чащу чувствовал всем нутром лесного человека, который не только
родился и прожил всю жизнь в самом дремучем лесу, но и его
отцы-прадеды жили там тысячи и тысячи лет, сроднились с
деревьями, срослись, привыкли только в чаще искать убежище и
безопасность.
С этого дня он поселился в лесу. Жил сперва как зверь:
разве что убивал не клыками, а камнями и палками, спал либо под
деревом, либо на самом дереве.
Пояс ослабел, пришлось проткнуть еще три дырки, потом
настали холода, он однажды проснулся, наполовину засыпанный
снегом. Едва поднялся, дрожь сотрясала так, что кости стучали,
как в тонком мешке, и грозили выскочить наружу. Правда, снег
вскоре растаял, но Олег впервые заметил, что листья не только
пожелтели, но шуршат не на ветках, а под ногами.
Холод донимал сильнее дождя или голода, на которые не
обращал внимания вовсе. А главное, сбивал с мыслей, заставлял
отвлекаться, и он, все еще весь в том, запредельном мире,
построил землянку. Ну, не совсем построил, а просто выгнал
медведя из берлоги, накрыл упавшими деревьями и жердями. Там
хватало тепла, костер разводил часто, угли от вчерашнего редко
доживали до утра.
Зима тянулась медленнее и дольше, чем живица за прилипшим
к ней жуком. Не из-за одиночества, как страдал бы Таргитай, а
что в мучительных размышлениях так и не нашел ответ, как
сделать людей счастливыми раз и навсегда.
Трижды возвращался медведь. То ли забывал, что его
выгнали, то ли не находил другой берлоги, Олег выпихивал его
снова, пока однажды, проснувшись, не обнаружил, что ногам
непривычно тепло. Измученному медведю было не до драки, ночью
сумел пробраться в свой бывший дом и тут же заснул,
отвернувшись от злого человека к стене.
Весну Олег ощутил, только проснувшись в луже талой воды.
Продрог так, что нос раздуло на полморды, глаза покраснели и
слезились, в груди хрипело, как после долгого и тяжелого бега.
Он кашлял, чихал, размазывал сопли, не понимая, что это с ним.
Медведь наконец проснулся, кожа да кости, Олег рыкнул,
медведь опасливо убрался искать добычу попроще, и с тех пор
Олег его больше не видел.
Чтобы не отвлекаться от настойчивых размышлений, от
которых нередко трещал череп, приучил тело терпеть голод и
холод больше, чем даже ко всему привычные невры, привыкшие
спать как на голых камнях, так и на снегу. Питался как убитой
птицей или зверьком, так и листьями, яйцами, благо чуть ли не в
каждом кусте по гнезду, ел жуков, кузнечиков, улиток и вообще
все, что ползало, летало, прыгало.
За время тяжких и настойчивых раздумий сумел овладеть
одним-единственным заклинанием: умел зажигать огонь, который
удавалось все же гасить, в отличие от того... Он зябко повел
плечами, вспомнив костер, что разжег по дури, даже бог погасить
не сумел. Хотя, правда, бог никудышный, только играет как бог,
а костры тушит так же паршиво, как и возжигает...
Теперь перед ним почти всегда горел костер. В бликах
метались призрачные красные тени, мчались всадники, горели дома
и посевы, падали сраженные люди... И так без конца, пока пылал
огонь. И никогда не удавалось узреть, как люди мирно пашут и
размножаются.
Когда он в третий раз проснулся в ледяной воде, а сверху
уже не капало, а струились ручейки мутной воды, несли сор,
перепрелые листья, он смутно ощутил раздражение и недовольство.
Все, кто желал набраться мудрости, обязательно уходили в
дремучие леса, горы, забирались в пустыни, жили в полном
одиночестве, только гады и звери вокруг, только так
отыскивались в себе мудрые мысли, когда никто не гавкает под
руку, не просит в долг, не уговаривает на попойку... но все же
три года коту под хвост, а мудрого не придумано! Двадцать три
весны минуло со дня рождения, так и до тридцати когда-нибудь
до-мчится, а это позор дожить до такой глубокой старости,
ничего не совершив...
Он разделся донага, вымылся в лесном ручье. На кучу
звериных шкур оглянулся с сожалением, все-таки три года на них
спал и жил... а может, и больше, чем три, но когда снова
напялил на себя уже выполосканную волчовку, холодную и мокрую,
то пошел от своего гнезда, ни разу не оглянувшись.
Под ногами чавкало, воздух был холодный и мокрый. Деревья
двигались навстречу серые, угрюмые, но затем земля пошла суше,
стволы посветлели, Олег начал замечать зелень, впереди на
звериную тропку впервые упал солнечный луч.
Наконец деревья начали медленно и торжественно
расступаться. В просветы между стволами блеснул яркий свет. Мир
открылся умытый, сверкающий, уже не зеленый сверху донизу:
верхняя половина мира из темно-зеленой превратилась в
ярко-синюю, а серо-коричневая нижняя покрылась изумрудной
зеленью.
Далеко-далеко, почти на самом краю земли, блестели как
слитки золота оранжевые точки. Там мир пахарей, землепашцев,
ибо только крыши, крытые свежей соломой, могут блестеть так
чисто и ярко. И хотя до молодой свежей соломы еще далеко, но
народ явно старательный, если по весне перебрал солому, укрыл
крыши заново.
Чуть тусклее блестят крыши теремов, их можно угадать тоже,
крыты дорогой гонтой.
-- Что доброго в вечном ученичестве? -- сказал он вслух и
понял, что оправдывается. -- Когда-то надо остановиться и
начинать перестраивать мир... Иначе пока семь раз отмеришь,
другие уже отрежут! Уже двадцать три весны, а я ничего... Что
толку, если научусь всему годам к тридцати, а то и сорока? В
той старости уже, может быть, и жить не захочется...
На пригорке он остановился на миг, сдерживая учащенное
дыхание. Залитый ярким солнцем город блистал как выкованный из
золота, весь оранжевый, новенький, свеженький. Стена из толстых
ошкуренных бревен, терема и простые дома сверкают очищенными от
серой коры стенами, даже крыши словно только вчера перестлали
новенькой гонтой, ровненькой и свежевыструганной.
Город, сказал он себе с жадным нетерпением. Как говорил
Гольш, настоящая мощь приходит из Леса, но в городах получает
остроту и блеск. Он до сих пор знает только, как трясти
