прочные стебли.
Владимир прошептал с мольбой:
-- Я могу работать от зари до зари!
Богатырь сказал неспешным раскатистым голосом:
-- Будем учить вместе. Это, как я понимаю, мой племянник.
Сувор кивнул:
-- Ты Добрыня? Богатырь с застав пограничных?
-- Просто с дальних,-- бросил исполин.
-- Вся Киевская Русь наслышана о тебе!
-- Киевская? Другой Руси уже нет... пала под чужими мечами. Просто
Русь... Так этот малец старается?
-- Добрыня, из него вырастет хороший воин.
-- Да, он крепок в кости,-- цепкие глаза Добрыни пробежали по тонкой
фигурке мальчика.-- А мясо нарастет.
-- Что кости,-- возразил Сувор.-- Ты бы видел, как он занимается!
Когда что с конем: заболеет или захромает, то кличут его! Где что лежит,
спрашивают, у него память как у заморского слона, кому весть передать --
мигом слетает и нигде не задержится. Его хотели услать в село к матери,
сама княгиня возжелала, но вдруг узрели, что малец уже незаменим!..
В глазах мальчишки внезапно защипало. Губы дрожали, будто их трясли.
Его никогда не хвалили, а сейчас сразу двое! Да еще кто! Сувор, который
бывал и под Царьградом, служил в Риме, воевал в Болгарии, ходил в Испанию,
и легендарный Добрыня, чьи воинские подвиги на дальних пределах Руси
заставляют дрожмя дрожать врагов! И о котором такое рассказывают
кощюнники, что душа замирает от сладкого трепета...
А он, всеми прогоняемый запечник и золушник, оказывается, племяш
этого героя-исполина! Который силен и с мечом, и в застолье, и в красной
лжи, кого князья посылают в чужие страны!
Он стоял растерянный, жалко шмыгал носом. Глаза наполнились слезами.
Он чувствовал, как на плечо опустилась огромная ладонь. От нее шло
непривычное родительское тепло. Густой голос, привыкший повелевать
дружинниками, проревел с высоты:
-- Крепись. Теперь я буду чаще бывать в стольном граде Киеве... И
тоже пригляну за тобой, малец. При случае, конечно. От меня еще
наплачешься!
На заднем дворе в каморке доживал век странный старик по имени Горюн.
Он был в молодости воином, так говорили, спас при таинственных
обстоятельствах жизнь самому князю Олегу, потом долго был волхвом, но ушел
и оттуда, занялся складыванием кощюн. Его слушали охотно, он знал великое
множество историй, как героических, волшебных, бытовых, так и про зверей,
рыб и птиц.
Когда Владимир прибежал на другой день, Горюн оглядел его
сочувствующе:
-- Опять били? Что за радость, бить ребенка? Даже для бабы это
бесчестно... Очень больно?
-- До свадьбы заживет,-- ответил Владимир, как отвечали взрослые в
таких случаях.
-- Гм... Трудно тебе тут прижиться. Пожалуй, тебе надо сразу готовить
себя в волхвы.
У Владимира загорелись глаза. Даже боль в избитом теле забыла про
свои острые зубы, прислушалась:
-- Я бы хотел... Но меня возьмут?
-- Ты смышленый. У тебя цепкая память, я все примечаю. Ты трудолюбив,
как муравей, для волхва это необходимо. И ты любишь учиться, от чего
отворачиваются другие.
-- Люблю! -- сказал Владимир горячо. Он сел рядом, взял старика за
руку, подлащиваясь, попросил: -- Расскажи еще про Авариса, который ничего
не ел, пока стрелу не обнес по всему белому свету!.. Или про Таргитая,
нашего первого царя!..
Старый волхв усмехнулся, положил на голову мальчика худую ладонь,
настолько высохшую, что казалась бы прозрачной, если бы ее не обтягивала
потемневшая за годы дряблая кожа:
-- Дите... Не был Таргитай первым царем, как не был и Аварис самым
первым из наших героев... Память волхвов хранит дела времен столь дальних,
столь далеких... И о временах диких и страшных... Вот была в старину такая
прожорливая баба, что однажды в припадке голода съела и своих детей. Но не
устыдилась, а только вошла во вкус, начала пожирать у соседей свиней, коз,
а потом уже и коров. Наконец накинулась и на людей. У мужиков рука на нее
не поднималась: все-таки баба! Да еще красивая, а красивым все можно, им
все прощается, ибо красота дана от богов, они так отмечают себе равных...
Так она поела всех в родном селе, затем пошла по другим, оставляя после
себя пустые дома и сараи, конюшни и свинарни. Тут уж сам Перун не
выдержал: закрыл глаза и метнул в нее молнию. Убил, а труп бросил в море.
Так она и там, тварь ненасытная, от голода пробудилась, стала пожирать
каждый утонувший корабль!.. А потом вовсе озверела, стала нападать и на
целые корабли...
-- А почему ее зовут Харибдой? -- спросил Владимир, едва дыша от
страха.
-- Ее настоящее имя забыли потому что она такую харю разъела, что не
во всякую дверь пролезала, тогда ее и стали звать Харибдой. А убил ее не
то Прометей, не то кто-то другой, уже не помню... Прометей -- это такой
велет, что не страшился даже богов. Он был огромен и силен, а главное --
мог предвидеть, что будет в грядущем. Потому его и звали Прометеем, ибо он
мог прометикувать. " " (от древнеславянского осталось в украинском:
метикувать -- мыслить, заглядывать мысленно вперед. Метида -- богиня
мысли.) Зевс, верховный бог богов, был в страхе, ибо ему однажды
предрекли, что у одной богини родится сын, который будет намного сильнее
отца. Но только Прометей знал эту богиню. Зевс же обычно не пропускал ни
одной мало-мальской красивой богини, велетши или простолюдинки. Потому и
страшился, что свергнут его...
-- И Прометей сказал?
-- Да, пожалел Зевса. И богиню Фетиду отдали за Палия, был такой
князь чуть южнее наших земель. От того брака родился великий герой Скилл.
Он еще водил тавроскифских витязей на помощь ахейцам в их войне с
троянцами... Правда, с годами имя меняется, а то и вовсе забывается. Наш
неуязвимый Скилл у ахейцев, а затем эллинов стал Ахиллом, у ясов -- он
Сослан, Сосруко, Сасрыква, а то и вовсе Батарадз, у иранцев -- Исфандияр,
у германцев -- Зигфрид... Скилл был неуязвим для других, потому что наши
предки раньше других начали делать доспехи из железа, а их враги еще
бились в медных латах, даже наконечники копий были медные... Конечно,
таким оружием не пробить железные доспехи. Даже не железные, а харалужные,
булатные! Разве что попасть стрелой точно в щелочку между пластинами...
Ахейцы придумали оставить эту щель на пятке, ясы -- на коленях, Зигфриду
на спину прилип кленовый листок, потому то место было уязвимо... А его
отец, Палий, жил в такой глубокой давнине, что от него остались только
Палилии -- праздник в самой середине весны, когда пастухи прыгают через
костры... Да еще развалины палат Палатия...
В это время со двора раздались чистые звенящие звуки струн. Владимир
выглянул в подслеповатое окошко. В углу заднего двора собралась челядь,
пришли гридни и конюхи, явились стражи от ворот. В середке на колоде сидел
крепкий мужик с длинной бородой, в волосах и бороде проседь, на коленях
разместил гусли. Кощюнник мерно ударял пальцами на струнам, откашливался,
крутил шеей, оглядывал собравшихся орлиным взором.
Владимир вскрикнул с загоревшимися глазами:
-- Послушаем?
-- Разве что с крылечка,-- отозвался Горюн ревниво.
В неподвижном вечернем воздухе каждое слово певца-кощюнника звучало
отчетливо и значительно. Он медленно и торжественно пел про давние
времена, когда солнце светило ярче, мужи были отважнее, женщины --
красивее, а боги ходили среди смертных, и от них рождались дети. И был род
людской вровень великанам, горы тряслись от их шага, реки выходили из
берегов!
Владимир зачарованно слушал про исполинские битвы, когда богатырь с
братьями выходил против чудо-юда огромного Змея, который бежит -- земля
гудит, а хоботами машет, то огонь летит и брызжет... Богатырь встречал
чудо-юдо под калиновым мостом, но когда ехал Змей, то калиновый мост
проваливался...
Горюн скептически хмыкал, раздражал Владимира. Тот отодвигался,
наконец совсем собрался было убежать, когда Горюн сказал внезапно:
-- Мне казалось, ты -- смышленее.
Владимир насторожился:
-- Я смышленый.
-- Да? Тогда скажи, какой такой мост можно плести из калины, ежели
она куст, а деревом быть не может? По такому мосту разве что таракан
проползет!.. Но взрослый мужик дурь поет, а другие дурь слушают!
-- Но красиво же,-- сказал Владимир защищаясь.
Глаза старца стали вдруг внимательными и понимающими:
-- То-то и оно, что красивую дурь слушают охотнее, чем умные речи.
Песни идут прямо к сердцу, а оно главнее головы. А песни не могут быть
умными, иначе их воспримет голова, а не сердце.
-- Как это сердце главнее? -- удивился Владимир.-- Я слыхивал, что
хлеб -- всему голова, что голова -- над всеми царь!.. Потому она и голова,
глава! Неужто кощюнник наврал? А жаль, все так красиво...
-- Красиво, да не так. Чуды-юды на самом деле жили на свете. Когда
такое бежит, то земля дрожит! Все верно. И было оно такое огромное и
сильное, что никакие богатыри лицом к лицу не могли одолеть. И даже сто
богатырей, соберись вместе. Но все же этих чуд-юд перебили.
-- Как?
-- А так. Выкопают яму поглубже прямо на тропе, где чуды-юды ходят на
водопой, вобьют в дно острый кол, а сверху закроют щитом из калиновых
веток, а то еще и землицей сверху припорошат, чтобы совсем незаметно было.
Бывает, чудо-юдо не хочет в яму идти, тогда в него горящие головни бросают
Шерсть загорится, вот и бежит, огнем пышет! И хоботами машет, у него их
два: один спереди, другой -- сзади. А провалится, там в яме и добивают,
вылезти уже не может!.. Их много бродило по нашим землям... Вот и выходит,
что на самом деле было еще страшнее. Ведь перебили и поели! Так что самые
лютые на свете чудо-юды -- это мы.
Владимир долго молчал потрясенно. От старого волхва узнавал всегда
больше, чем от остальных взрослых вместе взятых. Те только и знали, что
пили, дрались, спали, бранились и мирились, а о таком чудесном даже и не
слыхивали. А тут: и сердце, что главнее головы, и волхвы, что умнее
князей... И кем быть ему, золушнику?
Глава 3
Ему было девять лет, когда в Киев пришел огромный обоз. В город часто
прибывали вереницы телег и поболе числом, но этот был из таких диковинных
повозок, что всякий останавливался на улице, вытаращив глаза и с отвисшею
по шестую пуговку челюстью. А детвора и те, кто не щеголял родом и
знатностью, вовсе не блюли себя в вежестве бежали вслед, указывали
пальцами, свистели, улюлюкали.
Он тогда впервые услышал часто повторяемое слово: "латиняне". В
передней открытой повозке ехал высокий мужчина в черном одеянии. Он был
широк в плечах, худ, костист, с глубоко запавшими глазами. Когда его
взгляд упал на замершего в изумлении Владимира, тот вздрогнул и
отшатнулся. В глазах чужеземца была сила, жестокость, дикая уверенность в
своей несокрушимой правоте.
Повозки одна за другой втянулись через западные ворота. Справа и
слева каждой повозки ехали серые от пыли всадники. Тяжелые задастые кони
всхрапывали, роняли густые клочья желтой пены. На понукания вскидывали
гривами, делали вид, что несутся вскачь.
Народ дивился и огромным коням с такими толстыми ногами, и всадникам,
закованным в жару с головы до ног в тяжелые доспехи, пышным перьям на
богато украшенных кузнецами шлемах, и роскошным повозкам, диковинно
сделанным.
На другой день видели, как из отведенного заморским гостям дома вышла
целая процессия во главе с высоким мужчиной в черном. По тому, как
держался, и какие знаки внимания оказывали его спутники, все поняли, что
это и есть главный, хотя одет проще других.
Они отправились в княжий терем, где их приняла великая княгиня Ольга.
