провел меня в дом для гостей колхоза, по дороге расписывая достижения в
деле перевыполнения плана и расспрашивая, какие вина я люблю и какие
коньяки.
Домик для гостей был действительно замечательный, в саду, обставлен
финской мебелью, с холодильником, полным молодого вина, коньяка и водки,
здесь же лежали свежие фрукты и овощи - ужин или завтрак можно было
начинать прямо сейчас.
Но я демонстративно-устало опустился в кресло с стал снимать туфли.
- Все, дорогой, спасибо. Я приму душ и спать. А утром поговорим.
- Во сколько? - спросил он нетерпеливо.
- Ну, в девять, а десять...
- Хорошо. Больше ничего не надо? Может быть женщину прислать убрать
тут?
- Нет, и женщину не надо. Я спать буду. Очень устал. Спокойной ночи.
Он ушел, и минут через двадцать, погасив в домике свет, я вышел на
крыльцо. Темнота окружала меня, летние звезды - весь Млечный путь - висели
надо мной низко и крупно, село спало, и только где-то в стороне изредка
слышался молодой будоражащий тишину смех. Я осторожно шагнул с крыльца и
направился в сторону этого смеха.
Группа молодежи - человек шесть - сидели во дворе какого-то дома,
пили чай из тонких гнутых стаканов и слушали "Голос Америки" на турецком
языке. При моем появлении приемник был выключен, но - пачка московских
сигарет по кругу, стакан чая, от которого я не отказался, и уже минут
через десять я в числе прочих достопримечательностей колхоза выяснил, что
лесная школа - "а вон в горах огонек, видите? Это у них вечерний костер,
песни поют у костра до двенадцати ночи". Допив чай и попрощавшись, я
вернулся в свой домик для гостей и, не заходя в него, решительно двинулся
в горы, на этот слабо мерцающий в темноте огонек.
Было 23.17 по местному времени, огонек казался близким - только
подняться в гору, будто рукой подать. Но на самом деле это было
путешествие не для московской обуви и не для моего сердца...
Усталый, грязный, с ссадинами на локтях, штанина брюк изодрана о
какой-то кустарник, заноза в руке - я вышел к затухающему костру лесной
школы ровно без пяти двенадцать ночи, вышел по песням, которые пели вокруг
костра подростки.
Лев Аркадьевич Розенцвейг оказался веселым, живым, черноволосым и
моложавым - на вид ему было все те же пятьдесят, ну разве чуть больше.
Поджарый, сухой, высокий, с обветренным и загорелым лицом, в майке,
спортивных брюках и кедах он сидел у костра на лесной полянке в окружении
своих питомцев, они пели какие-то туристские песни, но при моем появлении
смолкли. Лесная школа - дом-кухня и десяток палаточных домиков вокруг -
стояли на отшибе от центральной колхозной усадьбы, в горах, и сверху, с
гор, казалось, что чернота вокруг нас - это море или просто бездонность
черной вселенной.
Минут двадцать спустя, когда подростки разошлись спать, я
разговаривал с Розенцвейгом один на один, и уже знал фамилию этого
пресловутого "Зиялова" - Борис Хотулев, 32 года, в прошлом член
географического общества Бакинского Дворца пионеров, победитель химических
олимпиад, затем выпускник Бакинского медицинского института, затем
аспирант кафедры психотерапии 1-го Московского медицинского института и,
наконец, - заведующий отделением областной психбольницы N-5 на станции
Столбовая Московской области.
Розенцвейг действительно знал все обо всех своих питомцах, эта дорога
стоила свеч.
У меня было чувство повара-кулинара, который четверо суток пек пирог
и, наконец, нужно снять крышку, убрать с огня, потому что пирог готов и
передержать уже нельзя ни минуты - захотелось немедленно оказаться в
Москве и мчаться на эту станцию Столбовая. Если бы Генеральный не задержал
меня с утренним вызовом на ковер, это бы так и было, я бы уже сейчас был в
этой Столбовой психбольнице. Горько знать, что ты потерял время - целые
сутки! - но еще горше знать, что ты продолжаешь терять его, и чувствуешь
свое бессилие. Розенцвейг сказал, что сейчас из Кюрдамира в Баку ушел
последний автобус и следующий будет только утром, а никакой транспорт -
даже такси - в этих местах не ходит, боятся ограблений.
Мы проговорили с ним до утра. Вокруг спали дети - сорок пять детей,
привезенных сюда изо всех республиканских больниц. Когда Розенцвейга
"сократили по штату" в Бакинском Дворце пионеров, он выдумал эту
школу-интернат для легочно-больных детей и закаляет их тут горным
воздухом, дальними туристическими походами, утренней зарядкой. Длинная его
жизнь не имеет отношения к моему рассказу, и, слушая его, я все
высчитывал, где сейчас может быть этот Хотулев - ждет ли он сестру и
Долго-Сабурова или слышал "Голос Америки" и понял, что погибли в
автокатастрофе именно они. В таком случае он еще утром сбежал. Куда? В
Узбекистан к Старику? Там уже тоже все перекрыто...
Я спросил у Розенцвейга, что он чувствует, живя здесь, в
Азербайджане, и что он чувствовал, когда его "сократили по штату" в Баку.
Он сказал:
- Конечно, вокруг сплошная мафия. На всех уровнях. И в этом колхозе,
и в райкоме в Кюрдамире, и в Баку, и в вашей Москве. Но я - над этим, я в
горах. Здесь чистый воздух. И у меня дети, сорок пять детей, я учу их жить
чистым воздухом. Со мной всю жизнь дети - это, знаете, помогает.
- Но потом из кого-то из них вырастает Хотулев.
- А из кого-то - Белкин. А из кого-то - вы. Хотулев пришел ко мне
пятнадцатилетним, там уже все было сложено, сформировано. Но и у меня
бывает брак в работе, конечно. Я не спорю... Но вы спросили, что я
чувствую по отношению к этой черноте вокруг меня, к этому варварству и
мафии. Мне их жаль. Я смотрю на них сверху, и мне их жаль. Я дышу чистым
воздухом, а они...
Суббота, 9 июня 5.00 по бакинскому времени
Утром, еще до пяти часов, когда только-только забрезжило, Розенцвейг
проводил меня вниз, к еще спящему селу колхоза "Коммунар", садами
спускающемуся к горной реке. Село оказалось действительно близким, мы
спускались минут семь, а ночью я шел этот путь в темноте чуть ли не час.
Но в село я не вошел. Я отпустил Розенцвейга назад, а сам сел на
камень у дороги. Минут через двадцать я дождался своего - по горной дороге
в сторону Кюрдамира шла машина, грузовик с капустой. Я голоснул и через
пятнадцать минут был в Кюрдамире, на автовокзале. Утром все расстояния
оказались куда короче, чем вчерашней ночью.
Автовокзал был пуст, если можно назвать автовокзалом закрытую
деревянную будку и бетонный облупившийся навес от дождя над двумя
колченогими скамейками. В такую рань - 5.17 утра - на этом кюрдамирском
автовокзале не было еще ни пассажиров, ни автобуса. Я сел на скамью. У
меня была только одна задача - ждать и ехать, дождаться первого автобуса
или маршрутного такси и укатить в Баку к ближайшему московскому самолету.
Ровно через минуту к скамье, на которой я сидел, подкатила
милицейская "Волга", и вчерашний начальник кюрдамирской милиции услужливо
открыл дверь:
- В Баку, товарищ следователь? Доброе утро. Садитесь, подвезем.
В машине, кроме него и шофера, был еще на переднем сиденье плотный,
плечистый, с фигурой борца или атлета тридцатилетний азербайджанец в
штатском. Я невольно вспомнил Акеева - у него такие же бугры мышц на
плечах.
Начальник кюрдамирской милиции капитан Гасан-заде сидел на заднем
сиденье и, не выходя из машины, только открыв изнутри дверь, смотрел на
меня выжидательно и улыбался:
- Автобус не будет сегодня, дарагой. Обвал в горах, я остановил
движение.
Это была прямая и откровенная ложь, и его смеющиеся глаза не скрывали
этого. Я сидел один в чужой азербайджанской и еще спящей деревне, передо
мною были хозяева края - начальник милиции с его подручными (или еще более
высоким начальником) и, конечно же, я был у них в руках. Даже если они
прямо вот здесь, на автобусной станции, пустят мне пулю в лоб - ни одна
деревенская собака не взлает.
Я усмехнулся, поднялся со скамьи и сел к ним в машину на заднее
сиденье, рядом с капитаном Гасан-заде. Тут же сидевший впереди спортсмен
вышел из машины и сел справа от меня. Теперь, когда я оказался зажатым
между ними, машина рванула с места и покатила вниз, с гор Кюрдамира к
Муганским степям, к Баку.
Я ждал, не говоря ни слова. Конечно, они могут тут кокнуть меня и
сбросить в любое ущелье, и даже лучшие сыщики МУРа не найдут мой труп.
Мало ли куда подевался следователь Шамраев? Кто его видел? Он ведь даже
командировку нигде не отметил. Да, был в колхозе "Коммунар", но ночью ушел
куда-то в горы, заблудился и...
Но зачем им убивать меня, какой толк? Ведь дело-то лежит в Москве, и
назначат другого следователя, например - Бакланова.
- Слушай, дарагой! - сказал капитан Гасан-заде. - Давай, как деловые
люди, открыто поговорим, честно. Как мужчины. Я понимаю, что ты на работе
и делаешь свое дело. Замечательно делаешь, между прочим! Такой операций
провернул! Я по радио слышал, думал - кто такой замечательный операций
разработал? А сегодня ночью мне говорят: какой у тебя Шамраев приехал? Из
Московской прокуратуры? Так это тот самый, говорят, знаменитый, про его
операцию "Голос Америки" вчера говорил! Очень рад пазнакомиться, дарагой!
Сколько в Москве бандитов арестовал - замечательно, ара, замечательно!
Теперь скажи мне, как мужчина, как друг - ты к нам по этому же делу
приехал?
Я молчал.
- Панимаешь, дарагой, в Москве ты хозяин, кого хочешь арестуй, так им
и надо, там твоя власть. А здесь наша республика, дарагой. Зачем ты сюда
копать приехал? На кого?
Я не отвечал. Машина катилась по серпантину горного шоссе, ни одного
автомобиля не было нам навстречу, и через каждые две-три минуты очередной
поворот дороги открывал очередное горное ущелье. Сидевший справа спортсмен
вдруг кашлянул в кулак и сказал на абсолютно чистом русском языке, без
акцента:
- Игорь Иосифович, ситуация такая. Вы ведете дело Хотулева, Сысоева и
Балаяна, мы знаем. Все, началось с этого гроба, который разбился в
аэропорту, и - пошло, и вы его раскрутили - аж до Балаяна уже дошли. И,
конечно, вышли на нашу республику. Но нашу республику трогать нельзя.
Практически, вы сейчас у нас в руках. если вы не примете наше предложение
- вы живым отсюда не уйдете. А если примете - все будет хорошо. И вам и
нам. А предложение такое, - он перегнулся через спинку переднего сиденья,
достал тяжелый крепкий чемоданчик, устроил его на своих и моих коленях,
отщелкнул замки и открыл крышку. В чемодане аккуратными стопками лежали
деньги. Он сказал: - Сто тысяч, все - ваши. За это вы не трогаете ни
одного человека в Азербайджане и все материалы об Азербайджане из дела
уберете. Договорились?
Я молчал. У меня не было выбора, но я еще молчал.
Он сказал водителю:
- Останови машину.
Машина остановилась возле края дороги, а точнее - на краю очередного
обрыва в ущелье.
- Решайте, Игорь Иосифович. Или берете деньги, или... У нас тоже нет
выхода, это наша работа. - Он усмехнулся: - У вас правительственное
задание и у нас. Или вы нас посадите, или мы тут вас уложим. Ну? - и
посмотрел мне в глаза. Глаза у него были спокойные, темно-карие, молодые.
Я взял чемоданчик к себе на колени, закрыл крышку, - защелкнул замки
и сказал водителю:
- Все. Поехали.
- Правилино! Маладец! - воскликнул капитан Гасан-заде. - Я был
уверен, что ты возьмешь. Слава Аллаху! Такого человека убить -
преступление было бы! Давай заедем куда-нибудь, выпьем, позавтракаем.
