Он смотрит на меня, пропускает вопрос мимо ушей, говорит лениво: -
Документы.
- Документы на аэродроме остались, в сумке. Я просил милиционера
поискать... - я еще не выбрал, как себя вести: выдавать Зиялова или не
выдавать, все-таки школьный приятель и его сестра, в которую я втюрился с
первого взгляда, но с другой стороны - как я буду выкручиваться с этим
гробом, если не скажу, что его владелец - мой знакомый, зачем же я полез
тащить этот гроб?
Но пока я обдумывал, сразу мне требовать какое-нибудь начальство,
чтобы доказать, что я - это я, корреспондент всесоюзной газеты, или
наоборот потянуть резину, поиграться в арест, чтобы потом красочней
описать его в репортаже, все решилось само собой:
- Где работаешь? - спросил капитан.
- В "Комсомольской правде".
- Что такое - "в Комсомольской правде"? - не понял он. - Артель
такая?
- Газета! - психанул я. - Ты газеты читаешь?
Капитан встал, медленно, будто лениво, подошел ко мне и вдруг почти
без замаха коротким ударом врезал мне по уху так, что я не устоял на
ногах, упал на грязный, в окурках, пол дежурной комнаты. Как?! За что? По
какому праву? - оглушенный, держась за голову, я поднялся на ноги, а он
сказал, уже садясь на свое место:
- Еще раз скажешь мне "ты" - совсем голову оторву. Понял? В своей
Москве будешь наркотики продавать. Не у нас!
Теперь я молча смотрел на него, запоминая все: его лицо - эту наглую,
с кавказскими глазами навыкате морду и раннюю залысину под черными
волосами. Ничего, он у меня еще будет в ногах валяться, паскуда!
- Ну? - повторил он. - Где работаешь?
Да, теперь я тебе много скажу, жди!
- Я хочу говорить с начальником милиции, - сказал я как мог спокойно.
- Сейчас, - усмехнулся он. - Он тебя как раз ждет! Значит, нигде не
работаешь, просто спекулянт. По какому адресу прописан?
- Я буду говорить только при начальнике милиции. Или при прокуроре.
Он посмотрел мне в глаза, выдержал паузу, нажал какую-то кнопку на
столе, за дверью прозвучал гудок, и в двери появился дежурный сержант.
Капитан кивнул ему на меня:
- Забери в КПЗ! - и бросил мне презрительно: - Москвич хуев!
Гетверан! <азербайджанское ругательство, матерный синоним слова
"гомосексуалист">
Я давно, еще с детства, знал, что больше, чем евреев, больше, чем
армян, азербайджанцы ненавидят теперь русских, считают русских
оккупантами, но чтобы вот так открыто, без обиняков, ничего не
стесняясь... впрочем, а что ему стесняться, кого - спекулянта наркотиками?
Он же мне ясно сказал, что у них тут своих спекулянтов хватает, и я
уверен, что поймай он своего торговца анашой, какого-нибудь азербайджанца
- разговор был бы другой, во всяком случае азербайджанца он бы не бил, это
точно. А вот попался москвич - даже если я действительно корреспондент,
почему бы не стукнуть, ведь нет ни свидетелей, ни закона. Была бы при мне
красная книжка - другое дело, а без красной книжки и убить могут - не
взыщется.
Крашенный бурой краской коридор, зарешеченные окна на уровне
тротуара, так, что видны только ноги прохожих и слышны крики мальчишек,
которые во дворе моей школы играют в футбол. Дежурный сержант провел меня
к какой-то двери, втолкнул внутрь, и сам остался снаружи...
Внутри меня уже ждали. Привычные грубые руки тут же обшарили карманы
джинсов, и только после этого дюжий русский милиционер - старшина -
приказал:
- Бруки сымай, ипонать! Обувь тоже! Шнурки вынай и пояс.
Снял брюки, кеды, жду. Старшина тщательно и спокойно, почти
флегматично прощупал резинку трусов, затем высыпал на стол содержимое
карманов - полпачки сигарет, носовой платок, восемь рублей (все мои
остальные командировочные деньги вместе с документами остались в дорожной
сумке, в руках у Ани Зияловой). Вслед за этим так же не спеша, старательно
прощупал швы джинсов и вернул мне всю одежду, кроме ремня и шнурков от
кед. Пересчитал сигареты в пачке - там было шесть штук, подумал с
полминуты, сказал:
- Ладно, держи, ипонать! Покуришь.
Я оделся, взял сигареты.
- Пошли, - сказал он.
Коридор как бы продолжался, но теперь вместо дверей кабинетов были
металлические, с глазками и запорами, двери камер. Я насчитал их шесть.
Старшина мягко, на цыпочках подошел к четвертой, заглянул в глазок,
беззвучно выругался матом, потом разом отодвинул засов и открыл дверь.
Смесь спертой вонищи, табачного дыма и немытых тел пахнула мне в лицо.
- Фулевый! - крикнул в камеру старшина. - Карты отдавай, ипонать!
- Какие карты? - послышалось из камеры.
- Заходи, - кивнул мне внутрь камеры старшина, и я шагнул в КПЗ -
пыльную, с двухэтажными нарами, с высоким немытым зарешеченным окном
камеру. В одном углу, недалеко от окна, стоял толчок с краном смыва, в
другом - бачок с водой и прикованная цепочкой кружка. Вот и вся "мебель" в
камере. На верхних нарах кто-то спал, а на нижних валялись и сидели
человек восемь, и один из них - худой, сорокалетний, в свитере на голое
тело, с татарскими глазами - пытался спорить со старшиной:
- Какие карты, старшина, ты что?
- Кончай ваньку ломать, ипонать, - спокойно сказал старшина. - Давай
карты или Багирова позову.
Я понял, что Багиров - этот тот капитан, который меня только что
саданул по уху так, что уже синяк над виском.
- Багирова, Багирова! - передразнил старшину татарин и протянул
сидевшему рядом парню стопку крошечных, величиной со спичечный коробок
бумажек - рисованные на клочках ученической бумаги карты. - Шах, отдай
ему, х... с ним.
Шах взял карты, подошел к двери, на ходу окинул меня коротким
взглядом, сказал старшине:
- Дали бы книжку почитать...
- Давай, Сашка, давай, - потребовал у него карты старшина. -
Читатель, ипонать! - Он взял карты, спросил: - Все тут?
- Бубновой дамы не хватает, - сказал парень.
- А где она, дама эта? - спросил старшина.
- А я ее трахнул, - сказал из глубины камеры Фулевый. - А теперь она
инвалиду сосет. - И расхохотался своей остроте, и вся камера тоже
расхохоталась, кроме спавшего наверху инвалида с подвязанной к ноге
культей.
Сашка Шах тоже улыбнулся.
Старшина ухмыльнулся беззлобно, глядя то на хохочущего Фулевого, то в
глубину камеры, куда ему, охраннику, нельзя было входить без хотя бы еще
одного дежурного, то на Сашку. Сашка, все еще улыбаясь, стоял у двери. И
вдруг ногой в пах старшина так саданул Сашку, что тот согнулся вдвое и тут
же попал подбородком на уже приготовленное к удару колено старшины, и
старшина только чуть-чуть, несильно поддел этот подбородок коленом, отчего
Сашка опрокинулся на спину. В тот же момент старшина захлопнул дверь,
грохнул снаружи засовом и, даже не взглянув в глазок, пошел прочь - нам в
камере были слышны из коридора его спокойные шаги.
Так - через Сашку - он сквитался с Фулевым, балбес!
Я смотрел на арестованных. Никто из них, даже этот Фулевый, не
поднялся помочь своему сокамернику, этому семнадцатилетнему мальчишке.
Сашка катался по полу, держась двумя руками за пах, хватая воздух
раскровавленным и безмолвно кричащим ртом, а они, сидя на нарах, просто
смотрели на него, как в цирке. В нудной камерной жизни это зрелище было
для них тоже развлечением.
Я выпростал из джинсов рубаху, оторвал кусок, подошел к бачку с
водой, хотел намочить, но оказалось, что бачок пуст, и тогда я просто
нагнулся к Сашке и куском рубахи стал вытирать ему кровь с лица.
- Уйди, сука! - вдруг крикнул мне Фулевый.
Этого я, конечно, не ожидал, удивленно повернулся к нему. - Отойди
от него! Убери руки, наседка! - Ты что, сдурел, что ли? - спросил я.
Фулевый встал с нар, подошел ко мне вплотную, и я видел, как он то ли
жует что-то во рту, то ли еще непонятно зачем двигает желваками, а когда я
сообразил, что он просто собирает слюну, было уже поздно - он вдруг сочно
и звучно харкнул мне прямо в лицо.
Ну, такого еще не было! Я потерял контроль над собой, забыл, что я -
столичный журналист и так далее. Тем же милицейским приемом - коленом в
пах - я достал этого Фулевого, и когда он от удара согнулся, как Сашка
минуту назад, я двумя кулаками еще долбанул его по затылку. Падая, эта
скотина ухватила меня за ноги, и мы покатились по заплеванному полу камеры
- он пытался меня укусить, а я вытирал свое лицо о его свитер, выворачивал
ему руку и не знаю, чем бы кончилась эта драка, если бы в этот момент не
распахнулась дверь. Два новых милиционера ворвались в камеру, схватили нас
обоих - меня и Фулевого - и потащили мимо улыбчатого старшины в комнату
для допросов. Только на этот раз это была другая - без окон - комната, и
там, в глухих бетонных стенах, украшенных портретами Дзержинского и
Калинина, эти двое стали профессионально-умело избивать нас.
Я получил сразу три оглушительных удара - в челюсть, в печень и снова
по уху, и рухнул без сознания, а Фулевый, кажется, продержался чуть
дольше, не помню, знаю только, что нас обоих облили водой, заставили
встать и "помириться". Мы стояли друг против друга, шатаясь, а
милиционеры, резвясь, диктовали нам:
- Скажи: "больше бить не буду, клянусь!"
Я молчал, скорей не потому, что не хотел сказать, а потому, что не
мог выговорить и звука разбитой челюстью. За это я тут же схлопотал от них
еще один удар по уху, снова скопытился на цементный пол, снова облили меня
водой и подняли, и я затуманенным мозгом, как сквозь слой воды, услышал,
что Фулевый прохрипел:
- Б-больше б-бить н-не б-буду...
- Клянись матерью! - приказали ему.
- Клянусь...
- Теперь ты! - ткнули меня.
Я промычал что-то распухшими губами, но они не удовлетворились,
заставили промычать внятней. И только после этого нас обоих снова волоком
оттащили назад в камеру, бросили не на нары, а просто за двери на пол.
Мы лежали рядом, и теперь Сашка Шах куском моей рубахи утирал наши
окровавленные лица, но я уже мало что соображал, я отключился в
полусон-полузабытье и пришел в себя, может быть, часа через два-три. В
камере уже горела лампочка, убранная под потолком в решетку. Я лежал на
нарах - не знаю, кто перетащил меня сюда с пола. Надо мной сидел Сашка Шах
и переругивался с Фулевым. Сквозь боль во всем теле и полусон я слышал их
голоса.
- Был бы он стукач, они б его не били.. - говорил Сашка.
- Бьют и осученных, - отвечал Фулевый. - Чтоб им верили.
- Может и бьют, но не так. Ты что?! Смотри, что с ним сделали.
- Ну, хрен его знает... - произнес Фулевый. - Только чего он к тебе
кинулся кровь вытирать. Рубашку свою порвал, прямо театр устроил. Я и
решил, что он наседка. За что его взяли?
- Ну, так ты ж даже не дал спросить...
- Да-а, лажа вышла. Есть курево?
- Его же сигареты курим. Одна осталась.
Тут я понял, что они вытянули у меня из кармана сигареты, и курить
захотелось ужасно, и я прохрипел шепотом:
- Курить...
Сашка поднес мне к губам свою свою сигарету, я затянулся жадно,
глубоко, и словно что-то давящее отпустило душу. Я открыл глаза.
- Ты кто? - спросил Сашка. - За что взяли?
Я не отвечал, курил.
- Слышь? - сказал Сашка, но я опять молчал.
- Слушай, друг, - тронул меня Фулевый. - Я думал, ты - тихарь, падло
буду. Но они тебя так отделали - хуже меня. Так что я - твой должник. За
что тебя взяли? Тут пятнадцатисуточники сидят, "по мелкому", можно на волю
письмо передать, тебе нужно?
- Угу, - промычал я. - Нужно.
- Эй, бухгалтер! - Фулевый толкнул в бок спящего рядом мужика лет
