не утерпела, спросила, краснея:
- Скажите, все знают, что у Вадима Белкина забрали "Архипелаг ГУЛАГ".
И все знают, что за хранение самиздата, Солженицына, Авторханова и прочих
у нас дают как минимум три года. Так? Выходит, если вы Вадима найдете, вы
его все равно посадите. Так?
Я ждал этот вопрос, я очень хотел, чтобы его задали, и вот он
прозвучал, слава Богу! Вся редакция задержалась у двери, ожидая ответа.
Ведь именно в этом, на их взгляд, и была загвоздка.
- Нет, - сказал я, - не так. Я исхожу из того, что вы, как работники
идеологического фронта, должны знать оружие своих противников, методы
работы западной пропаганды. Поэтому в том, что Белкин держал у себя
Солженицына, для меня нет криминала. Юпитеру это позволено. Он же не читал
Солженицына вслух в московском метро, я надеюсь. - Это вызвало улыбки. -
Сейчас же речь идет не о юридических проблемах вообще, а о жизни и смерти
вашего коллеги. Даже если в его рукописях будет нечто вольно думное или
нецензурное, - я нарочно сделал нажим на слове "вольно", давая им понять,
что именно я имею в виду, - я обещаю вам, я даю вам честное слово, что это
не отразится на его биографии.
- Если она продлится, - сказала девушка.
- Да, - сказал я, - если мы с вами примем срочные меры, чтобы она
продлилась.
Было похоже, что я проиграл. Они скептически улыбались, их глаза
выражали явное недоверие и насмешку. Молча, почти не переговариваясь между
собой, они покинули конференцию, и мы остались втроем - я, главный
редактор и ответственный секретарь. В глазах у Корнешова можно было
прочесть немой вопрос, мол, что дальше? что еще я должен для вас сделать?
- Мы вам нужны? - спросил меня ответственный секретарь.
- Нет. Спасибо. Я посижу тут у телефона, как и сказал.
Корнешов сказал:
- Тогда мы пошли работать. Если вам что-то понадобится...
- Да, да, конечно. Спасибо, - сказал я.
И они ушли, закрыли дверь за собой. Я снял телефонную трубку,
проверил - телефон работал. Я положил трубку и стал ждать. Читать личное
дело Белкина не хотелось, его уже читал до меня дотошный Пшеничный, и если
тут что-то было, он бы уже выудил.
Время шло. Ни звонка, ни скрипа открываемой двери. До конца
назначенного мной получаса осталось три минуты, потом две, потом одна. Я
решил подождать еще минут пять, но было ясно, что мой эксперимент не
удался. Отвращение к следственным органам, внедренное в общественное
сознание за все годы сталинского режима, недоверие к прокуратуре, милиции,
следователям не искоренить и не преодолеть вот такими попытками поговорить
по душам или моим личным честным словом. Эти газетчики боятся
скомпрометировать своего приятеля и попасть в сексоты, доносчики, боятся,
что назавтра к ним могут нагрянуть, перетрясти их дом, рукописи. И ведь
можем, чего тут темнить, действительно, можем, закон как дышло, и всегда
можно найти повод войти в любой дом, а можно и без повода, Боже мой, чего
только не делается в нашем "датском королевстве"! Да. Но что же, бросать
профессию?
С горечью думая обо всем этом, глядя на тихий закат, на уплывающее за
крыши домов оранжево-желтое солнце, я еще прислушивался к шумам за дверью,
ожидая, как чуда, чьих-то шагов, стука в дверь. Но чуда не было. Где-то в
отдалении звенели телефоны, в машбюро трещали пишущие машинки. Я стал
собирать свою папку, бумаги, рукопись Белкина, ее небрежную, с опечатками,
первую страницу, и остальные - отпечатанные идеально. И вдруг смутная идея
родилась в мозгу.
Я встал, полистал белкинский блокнот, вырвал из середины самую
грязную и неразборчивую страничку и пошел в машбюро - мимо комнат с
надписью "отдел новостей", "студенческий", мимо сотрудников газеты,
которые смотрели на меня с холодным любопытством.
Дверь в машбюро открылась легко, одним касанием руки. За дверью, в
комнате, залитыми одновременно лампами дневного света и заходящим солнцем,
сидело восемь машинисток, с пулеметной скоростью они стучали на
электрических пишущих машинках. Едва я вошел, как этот стук прекратился,
все подняли на меня вопросительные глаза. Разного возраста, но с
одинаковой старательностью в косметике, они восседали за своими столами
как манекены - руки их застыли над клавиатурой невыключенных урчащих
пишущих машинок.
Подняв в воздух листок из белкинского блокнота, я спросил как можно
оживленней, почти развязно, как обычно говорю машинисткам нашего машбюро:
- Девочки! Кто почерк Белкина знает? Мне полстранички отпечатать...
Все молчали, но кто-то непроизвольно повернул голову к сидевшей у
окна стройной брюнетке в зеленом сарафане. Этого было достаточно. Я шагнул
к этой, уже ярко краснеющей машинистке.
- Будьте добры! Сделайте мне эту страничку! Как вас зовут?
- Инна, - сказала она негромко и тут же, почти без перехода, бледнея.
Я сделал вид, что ничего не замечаю, положил перед ней страничку из
белкинского блокнота:
- Пожалуйста. Вам не трудно?
Молча, не отвечая, она вытащила из машинки прежний лист бумаги,
вставила чистый, придвинула к себе белкинский лист. В комнате возобновился
старательный, я бы даже сказал - чересчур старательный - стрекот машинок.
Через секунду к ним присоединился треск пишмашинки Инны. Не глядя на
клавиатуру, а глядя только в разбегающиеся строчки белкинской скорописи,
она промчалась пальцами по клавишам машинки без единой запинки. Это было
место, где Белкин описывал, как он в один момент, с первого взгляда
влюбился в бакинском аэропорту в Аню Зиялову. Искоса наблюдая за Инной, я
видел, как, печатая этот текст, она сжала челюсти и потемнела лицом.
Допечатав страничку, она выдернула из машинки лист и протянула мне. Я
сказал как можно беспечней:
- Большое спасибо. А то я мучился, не мог прочесть. Спасибо еще раз.
И - ушел.
Конечно эту машинистку Инну можно было допросить немедленно. Но я не
хотел спешить, не хотел делать это в редакции. Было шесть часов; два часа,
оставшиеся до восьми, до конца ее рабочего дня, ничего не решали. В списке
редакционных телефонов среди фамилий машинисток была только одна Инна -
Кулагина Инна Витальевна, и этого было достаточно. На улице ждала меня
черная "Волга".
В машине водитель Сережа - мой давний знакомый, обслуживающий нашу
прокуратуру уже три года, - читал "Анну Каренину". Я взял трубку
радиотелефона, вызвал коммутатор Петровки и через нее - адресный стол
Москвы. "Кулагина Инна Витальевна, возраст 25-26 лет, место работы -
"Комсомольская правда" - продиктовал я и через минуту получил ее адрес:
"12 Парковая, 17, кв.73".
- Вот что, - сказал я Сереже. - До восьми ты мне не нужен. Езжай
поужинай или что хочешь. А я тут погуляю, мне тут все равно к восьми надо
быть.
- Может я полевачу? - спросил Сережа.
- Это твое дело. - Какой московский водитель не "полевачит" в
свободное время, не зарабатывает "левым образом" на подвозе пассажиров? И
какое начальство не закрывает на это глаза?
- А вы меня по радио вызовите, если что, через коммутатор Петровки, -
сказал Сережа и включил двигатель. Теперь, когда потекло его "левое"
время, ему была дорога каждая секунда.
Я дошел до угла, до газетного киоска, размышляя, куда бы двинуть свои
стопы, и не пойти ли просто в стекляшку на Ленинградском проспекте
шашлычка съесть, когда услышал вдруг за спиной:
- Извините. Можно вас?
Я повернулся на этот тихий женский голос.
Зеленый сарафан, короткая черная стрижка над темными глазами. Инна
Кулагина. А я собирался звонить ей через час, назначить встречу после
восьми.
- Мне нужно вам что-то сказать. Эти блокноты у меня.
- Я знаю, Инна. Где они у вас? В редакции?
- Нет. Дома. Только... - она замялась.
- Что?
- Не знаю... Там есть такие выражения... Я боюсь, что...
- Инна, давайте отойдем за угол. Тут окна вашей редакции. Может быть,
вам не нужно, чтобы вас видели.
- Все равно наши в машбюро уже все поняли! - сказала она почти в
отчаянии.
- Вам нечего бояться, - я взял ее под локоть и свернул за угол, в
сторону циркового училища. Веселая компания юных циркачей шла нам
навстречу. Возбужденный, темпераментно размахивая руками, они хохотали,
изображая кого-то, и мы услышали на ходу: "И за это ему влепили трояк!". Я
подумал, что сейчас июнь, в цирковом училище как раз идут экзамены, и
где-то там должен быть мой бывший "клиент", а теперь заведующий кафедрой
иллюзиона и фокуса Василий Кождаев, в прошлом "Цыган", "Профессор",
"Черный" и "Король Птичьего рынка".
- Вот что, Инна, слушайте. Там что у него, антисоветчина в рукописях?
- Ну, я не знаю... - беспомощно сказала она.
- Хорошо. Я вам обещаю, что все, что не относится к этому делу, в
материалах следствия фигурировать не будет. Когда я могу получить эти
блокноты?
- Может быть, я вам завтра принесу? - Похоже, что она уже жалела, что
догнала меня.
- Нет. Мне нужно сегодня. Вы хотите, чтобы мы его нашли? - спросил я
в упор. - Я имею в виду - живым, если он жив?
- Да. Конечно! - сказала она негромко. - Он всегда влезает в такие
истории... Я ему говорила...
В голосе у нее уже дрожали слезы, и было бы неловко, если бы она
расплакалась сейчас, на глазах у прохожих. Я поспешил сменить тон:
- Ну-ну! Все будет хорошо. Значит, мы встречаемся здесь, вот на этом
углу, в восемь часов и едем к вам за блокнотами? Договорились?
- Лучше возле метро, - сказала она. - Тут все наши будут в восемь
часов. Возле метро "Белорусская" в 8.15, у кольцевой. А?
- Годится, - утвердил я. - Я ваш сосед, живу возле Измайловского
парка.
- Да? А как вы узнали, что я...
- Потому что первую страницу своего блокнота он перепечатывал сам,
наспех, с ошибками и опечатками. А дальше... Кто-то сидел у него дома и
печатал все остальное - тот, кто хорошо знает его почерк и прекрасно
печатает. Вы печатали при нем? Он что-то рассказывал об этом Шахе?
- Нет, - она покачала головой. - Я вообще не видела Вадика в этот
раз. Он прилетел из Баку и даже не зашел в машбюро и не позвонил мне. А
потом он пропал - день, два, три. Я не выдержала и поехала к нему. У меня
есть ключ...
Ну, остался с тех пор, знаете... Я приехала поздно и ждала его всю
ночь и печатала ему то, что он начал...
Я представил себе, как в холостяцкой квартире общежития ЦК ВЛКСМ
сидит всю ночь эта молодая женщина, ждет гуляющего, как ей кажется,
любимого человека, и вместо ревности, битья посуды и мебели, вместо
истерик и прочей киношной галиматьи покорно-рабски печатает на машинке его
дневник, его рассказ о том, как в командировке он в очередной раз
влюбляется и волочится за очередной красоткой. О, верность русской
женщины!..
- А потом у него был обыск, забрали Солженицына, - продолжала она. -
Когда мне сказали, я так испугалась...
- Что на следующий день забрали у него все его блокноты из редакции.
- Нет, в тот же день. Я ведь до восьми работаю, а обыск был в шесть
или в семь. Через полчаса знала вся редакция. Я осталась позже всех и...
Слушайте, ему ничего не будет за то, что у него был Солженицын?! -
спросила она почти с мольбой.
- Я вам обещаю! Честное слово! - Я уже начал терять терпение.
- Хорошо, - сказала она. - До свидания.
И ушла назад, в редакцию. Я представил, каково ей будет сейчас
работать эти оставшиеся два часа, и в размышлении куда же все-таки убить
время, добрел до Училища Циркового Искусства. Что-то подстегнуло меня
(скорее просто безделье и любопытство), и я шагнул в училище, но
