- Какой там хлеб - глину жует!
Зашевелился старик, подняли головы Сидор с Ермолаем, а бабы
с девченкой взглянули тоскующими глазами, и голодная поднятая
кучка несколько секунд сидела встревоженным полукругом,
выставив уши. Или ветерок принес обрадовавшее слово, или земля
шепнула его измученному телу.
- Где хлеб? - спросил Петра.
Солдат показал на Мишку.
- Вот у этого человека...
Мишка испуганно поднялся, готовый на смертную битву за
последнюю радость, загорелся глазами, будто хорек, вытащенный
из норы. Неожиданно поднялся и Трофим, взял товарища за руку.
- Айда, дорогу мы знаем!..
Мишка с Трофимом попятились в сторону, потом остановились,
не спуская с мужиков встревоженных глаз. Мужики тоже смотрели
на них в глубоком раздумьи, точно готовились к нападенью.
Позади показался дымок.
На закатном солнце обозначился остов вытянутого поезда,
коротко блеснули рычаги паровоза.
- Идет! - крикнул Петра. - Сюда идет!
В новой тревоге от дальнего поезда мужики приготовились
встретить его на небольшом косогоре. Решили уцепиться за
подножки, повиснуть на задних буферах, - только бы не остаться
на ночь в страшной степной тишине.
Солдат в тоске своей пощупал деревянную ногу.
- Я не прыгну, товарищи!
Баба обрадовалась, что солдат не прыгнет, робко сказала:
- Не прыгайте, мужики, убиться можно.
Ей не ответили.
А она, пораженная мыслью остаться в степи, в отчаянии
просила бога, чтобы солдат не прыгнул и мужики остались бы вот
такой же артелкой.
Поезд подходил все ближе из-за крутого поворота. Проворно
работал паровоз стальными локтями, фукала паровозная труба
черным разинутым ртом, нежно таял белый паровой дымок.
Петра наклонился к старику.
- Дедушка, машина идет! Ты встанешь?
- Чай, встану как нибудь.
Сидор громко сказал остальным:
- Прыгайте на разное место! Кучей не стойте!
Трофим наказывал Мишке:
- Когда будешь хвататься, становись головой к паровозу,
чтобы воздухом не сшибло.
- А ты вместе сядешь?
- Где придется, я половчее тебя.
Поезд шел почтовый и чуть-чуть замедлил размашистый ход на
косогоре. Фыркнул паровоз - крутолобый чугунный мерин - глянул
на собравшихся светлыми стеклами передних фонарей. Зашипел
горячий пар, пущенный машинистом, откинул в сторону баб с
девченкой, уронил старика под откос. Мишка, как во сне,
услыхал голос Трофима:
- Прыгай!
И опять, как во сне, увидел бегущую навстречу подножку у
зеленого вагона, протянул вперед руки, громко без памяти
закричал:
- Дяденька!
Впереди мелькнула Трофимова голова, заболтались в воздухе
Трофимовы ноги. Когда Мишка почувствовал, что Трофим попал на
поезд, скрытая мужицкая сила, глубоко запрятанная в маленьком
теле, распрямилась огромной пружиной, подбросила его вперед.
Проскочила еще одна и еще одна подножка. Из окошек вагонных
высунулись люди и все глядели на бегущего вдоль поезда
мальчишку в широких лаптях, что-то кричали ему, а он, тяжело
раздувая горячими ноздрями, хотел было ухватиться за последнюю
подножку, но сила невидимая оторвала его от земли, опрокинула,
смяла, бросила в черную глубокую яму...
29.
Медленно тянутся друг за другом не попавшие на поезд:
Ермолай, Петра, солдат с деревянной ногой, бабы, девченка.
Отстают, перекликаются, разорванные темной, пугающей ночью,
упорно шагают вперед. Нащупывают травку, растирают на зубах.
Отдохнувши, опять ползут настойчиво, непреклонно. Опять солдат
рассказывает о холодной прозрачной воде и зеленых садах, а
старик, убаюканный пройденными верстами, покорно лежит
сереньким комышком в высокой сухой траве под откосом. В
последний раз окидывает мыслями потухающими родные поля,
чувствует запах родной земли и в порыве последней любви целует
степную киргизскую землю, как свою, любимую - старческими
умирающими губами:
- Уроди, кормилица, на старых, на малых, на радость
крестиянскую!..
Подошло, опахнуло мужицкое и страшное горе народное,
расцветает невиданной радостью: со всех сторон, со всех дорог
идут - ползут трудящиеся из больших и малых сел, из больших и
малых деревень. Каждый несет по зернышку, кладет свое зернышко
в родную голодную землю. Цветет голодная земля колосьями
хлебными, радуется измученная радостью измученных. Широко
расходятся молодые весенние всходы, наряжается земля в зеленое
платье. Улыбается старик зеленому полю - замирает улыбка на
вытянутых посиневших тубах.
- Кормилица, уроди!
Проходят поезда, проходят пешеходы, сброшенные с поездов,
никто не видит радость человеческую на мертвых губах старика,
упавшего в дальнем пути.
- Слава тебе, безымянная!
30.
Увидел Мишка небо черное, украшенное крупными звездами,
степь черную, без единого звука, понял не сразу. Посидел,
будто после крепкого сна, почесал ушибленную голову, и вдруг
охвативший ужас сковал ему разум и сердце: ушли, бросили его,
никому он больше не нужен, и никто не выведет его из страшного
места.
Волосы у Мишки поднялись вместе с кожей, мысли помутились,
глаза застыли. Прямо на него двигалась огромная тень. Тряхнул
он головой, тень раскололась на две половинки, и у каждой
половинки выросли руки, ноги и большие киргизские головы в
страшных качающихся шапках. Шли киргизы в страшных шапках,
подпрыгивали, вытягивались, шуршали травой, скалили зубы,
махая руками.
Дикий крик одиноко прорезал черную ночную тишину:
- Мамынька!
Бежал Мишка недолго.
Сзади его хватили киргизские руки, в уши кричали страшные
киргизские голоса:
- Смерть!
Перед глазами обезумевшими вырос огромный репей огромным
великаном - бежать больше некуда. Упал Мишка на колени перед
великаном и лежал в покорном молчаньи до самого утра.
Это была не смерть.
Смерть ходила по вагонам, по вагонным крышам, по грязным
канавкам, где валялись голодные. Смерть настигла солдата с
девченкой, ушедших вперед, разыскала их на маленькой станции,
куда они торопились, а у Мишки в кармане лежал кусок
припрятанного хлеба и тысяча рублей, оставшаяся от проданного
пиджака.
Когда обогрело утреннее солнце, страх ночной прошел,
остались только стариковская слабость да сильная головная
боль. Глаза смотрели безжизненно, ни о чем не думалось.
Вспомнилась мать, но мысль о ней тут же потухла. Все проходило
в тяжелом неразгаданном сне. Тупо, равнодушно вытащил Мишка из
кармана хлеб, тупо, равнодушно с'ел его. Хотел было лечь,
тихонько поплакать на чужой, нелюдимой земле, а тело опять
налилось крепостью, брови нахмурились, вспыхнула упрямая воля:
- Пойду!
Четко обозначались дальние горы, телеграфные столбы и две
дорожки светлых, играющих рельс. Посмотрел Мишка в обе
стороны, сердце забило тревогу:
- Куда итти?
- Где Ташкент?
Если в эту сторону - можа, не там...
И если в эту сторону - можа, не там...
Горят, играют рельсы на утреннем солнце, идет по ним
тяжелый страх от широкого безграничного простора, от далеких
синих гор.
А плакать нельзя.
Кто увидит Мишкины слезы, если нет кругом ни одного
человека?
Кто поможет Мишке, если стоять на одном месте целый день?
Прошел он шагов двадцать в одну сторону - остановился.
- Заплутаешься!
Прошел шагов двадцать в другую сторону, - опять
остановился.
- Не выберешься.
Мать, наверное, думает: едет сынок или умер давно. Может
быть, и сама умерла, и Яшки с Федькой нет давно. Стоял Мишка в
глубоком раздумьи, плотно сжав побледневшие губы, сразу
припомнилась вся жизнь и первый день, когда из дому вышел.
Неужто погибать придется? Глянул на светлые рельсы, в
изумлении замер: вчера поезд шел на этот косогор, значит, и
итти нужно на этот косогор, в эту сторону.
Стянул Мишка покрепче солдатский ремень, нахлобучил старый
отцовский картуз, пощупал ножик в кармане, смелее двинулся на
синие, дальние горы.
Широки степные просторы.
Страшно в них человеку, плывущему маленькой точкой,
тоскливо и орлам степным сидеть на древних могилах князей...
Нет в степях человека, нет и голоса человеческого. Репьи,
кустарники, голые солончаки, изрезанные глубокими трещинами да
редкий верблюжий помет. Попадается бумажка, выброшенная из
вагонного окошка, - забелеет сиротливо покинутой гостьей,
прижавшись у корней сухой травы; глянет радостью волнующей
брошенный мужицкий лапоть, занесенный из далекой неведомой
деревни, из далекого неведомого села. Вздохнет Мишка, вспомнит
Сережку с Трофимом, Яшку с Федькой мать, лопатинских мужиков,
лопатинскую речку и опять упорно двигает ногами, крепче
стискивает в тревоге побледневшие губы. Если нападут сейчас
киргизы на него, скажет он им:
- Зачем вам убивать меня? Возьмите мой ножик, ремень с
картузом, штаны, рубашку и тысячу рублей, только не убивайте.
Течет по степным просторам воздух, пронизанный солнцем. То
морем, то речкой огромной течет, то маленьким ручейком.
Ухватит зоркий, настороженный глаз далекие призраки, похожие
на дерево или на человека, на плывущую деревню с соломенными
крышами, как в Лопатине, а через минуту ни дерева, ни человека
нет, ни обманувшей растаявшей деревни.
Напрягает Мишка последние силы, пересчитывает столбы
телеграфные, упрямо, настойчиво думает:
- Не бойся, чай, ты не больно богатый какой!
Уже двести столбов отсчитал, перевалил на третью сотню.
Упрямая воля к жизни, ведущая по шпалам маленьким
встревоженным червяком, укрепляла Мишкины ноги, и он даже
подпрыгивал, пробовал легонько бежать. Когда вспомнил про
Трофима, попавшего на поезд, горькое чувство обиды
подхлестывало еще сильнее. Теперь он один, бросили его, не
пожалели, и надеяться ему надо только на себя. Пускай думают,
что он умер, пускай едут в вагонах, если такие люди находятся,
которые товарищей бросают, а он все равно идет и никто его не
тронет, потому что он бедный, и это, наверное, сразу все
видят. Прошел он двести столбов и еще двести пройдет, до тех
пор будет итти, пока не умрет. А умрет, куда же деваться?
Значит такая судьба у нашего брата: терпеть надо...
С косогора из широкой долины глянула маленькая станция. Со
станции навстречу двинулся поезд, черным столбом вылетел
паровозный дым. Мишка от радости крикнул:
- Вот она где!
А когда поравнялся с поездом, помахал мужикам старым
отцовским картузом, стоя под откосом, проводил заблестевшими
глазами последнюю площадку, нагруженную хлебом, вспомнил про
мешки, которые у него украли, и опять маленьким шариком
покатился вдоль светлых, играющих рельс:
- Теперь я не боюсь!
Навстречу шли три лохматые собаки. Людей кругом не было.
Остановился Мишка и собаки остановились, одна легла между
рельсами. Мишка оробел и от страха, что собаки могут разорвать
его, начал молиться богу, припоминал молитвы, но все молитвы
перепутались, а собаки не уходили. Тогда Мишка с замиранием
сердца пошел в обход, согнулся, стараясь сделаться еще меньше
ростом, чтобы собаки не заметили его, а одна собака тоже пошла
в ту сторону. Остановился Мишка и собака остановилась.
Вспомнил он про медведя и двоих ребятишек в лесу: если
притвориться мертвым, медведь не тронет. Может быть, и собаки
не тронут, если умереть нарочно? Присел Мишка на голые
солончаки, осторожно вытянул ноги, чуть-чуть приподнял голову
и зорко настороженными глазами стал наблюдать за собаками. От
Мишкиного страха собаки выросли огромными, с длинной черной
шерстью, с длинными оскаленными зубами, и вдруг растаяли.
Потом поднялись на воздух тремя черными тучами, пробежали над
