- Прощай, Миша, счастливый путь тебе.
Выпрыгнул Мишка из паровоза, перекинул чулки через плечо,
оглянулся, еще раз поклонился товарищу Кондратьеву и, озираясь
на каменные здания, горячие от солнца, на высокие деревья,
покрытые пылью, маленькой каплей влился в людскую гущу. Сунул
руку в карман, а ножик... Вот он!
- Что такое?
Сначала Мишка удивился, хотел бежать к паровозу, потом
облегченно подумал:
- Разве возьмет такой человек!
На станции лежали мужики, бабы: голые, полуголые, черные от
ташкентского солнца, больные, умирающие. Поглядел Мишка
издали, подошел ближе, постоял, подумал:
- Неужто и здесь хлебом нуждаются?
Вышел.
Робко направился в зеленую улицу с высокими деревьями,
остановился.
Запрокинул голову, разглядывая сучкастое дерево,
засмотрелся на чернобородого мужика (сарта), едущего верхом на
маленьком жеребенке, и вдруг испугался: навстречу шел какой-то
человек или не человек: руки, ноги видно, голову, а спереди,
вместо лица - черная занавеска *). Отошел Мишка в сторону от
невиданной диковины, поморщился, выпячивая губы, и снова
медленно двинулся по узенькой зеленой улице в пыльный, сухой,
горячий город. Долго чернела голова в большом отцовском
картузе, долго белелись чулки, перекинутые через плечо. Вот
остановился, поглядел в грязный пропыленный арык (канавку),
опять пошел, повернул за угол и скрылся...
*) Так ходят сартянки с покрытыми лицами.
32.
Поздней осенью, в ясный теплый денек, на маленькой станции,
между Бузулуком и Самарой, остановился ташкентский поезд, Из
вагонов, с вагонных площадок, попрыгали мужики. Поезд стоял
недолго. Когда вагоны двинулись дальше, деловито постукивая
колесами, на твердом подмороженном песочке, рядом с рельсами,
горкой лежали сложенные мешки привезенного хлеба, помеченные
крестиками, палочками, кривыми неровными буквами.
На двух мешках, весом пуда по три, было написано химическим
карандашом: Мих. Додон.
К мешкам подошел плотный, загоревший мальчишка в большом
разорванном картузе, внимательно оглядел завязки на мешках,
потыкал в мешки пальцем, самодовольно раздул черные, немытые
щеки.
По высокому ясному небу пробежала синя тучка, зацепила
солнышко, одним боком, бросила легкую тень.
Плотный, загоревший мальчишка широко, по-мужицки, расставил
ноги, обернутые тряпками, спокойно и важно поглядел на два
мешка, крепко завязанных двумя узлами, хватил шмыгающим носом
крепкого осеннего воздуха, кашлянул, тряхнул головой.
- Холодно как у нас! Наверно, морозы по ночам пошли...
Это был Мишка.
В Ташкенте он долго ходил по базарам, ночевал под заборами,
валялся около грязных арыков, думал, совсем умрет - брюшная
болезнь пристала к нему: целыми днями понос мучал и кишки
выворачивало наружу от гнилых подобранных яблок с персиками.
Но все-таки не пропал он в тяжелые дни, вытерпел, перенес: и
вошь, и грязь, и брюшную болезнь... Проел ножик с ремнем,
подбирал гнилые яблоки, протягивал руку за милостыней, и все
это ему надоело, опротивело: такими делами зерна не привезешь,
а Мишке нужно зерно, чтобы самому посеять, хозяйство спасти...
Встал он на работу в садах у богатого сарта, встретил
бузулукских мужиков и ушел с ними работать в степь. Молотил
пшеницу, резал камыш, джугару, заработал два мешка пуда по
четыре, два пуда отдал за провоз, проел дорогой, не желая
милостыньку клянчить, и вместе с мужиками вернулся в родные
края.
Лопатинских на станции не было.
Когда к мешкам под'ехали две телеги из соседнего села и
мужики погрузили свой хлеб, Мишка сказал возчикам:
- Кладите и мои мешки, я маленько заплачу за это.
- Тяжеленько будет! - заупрямились возчики.
Мишка развел руками.
- Чего тут тяжелого! Пудов шесть - не больше. Доедем
потихоньку, торопиться некуда, а вам все равно мимо нашего
села проезжать.
Круто выгнулись лошади костлявыми спинами, знакомым скрипом
запели колеса, крякнули лубочные телеги, и мешки, нагруженные
тяжелым желтым зерном, тихо поплыли по узенькой полевой
дороге, в прозрачную тишину опустевших полей.
Мишка шел рядом с мужиками позади телег, жадно оглядывал
бугорки, долинки, суслиные норы, думая о матери:
- Жива или нет?
Окинул он взволнованными глазами голые умершие поля,
подержал на ладони твердый комышек земли, поднятый с
незасеянной десятины, вздохнул:
- Почем у нас лошади теперь, если купить?
Дома его встретила пустая притихшая изба с зелеными
стеклами в маленьких окнах. Со двора из отворенных ворот,
глянула мелкая кудрявая травка, высокая лебеда у плетней и
брошенная почерневшая дуга колечком вверх.
Мать не выходила встречать.
Не выбежали и Яшка с Федькой.
Мужики-возчики снесли на руках во двор Мишкины мешки с
пшеницей, положили на заваленку под окошком.
И опять никто не выходил встречать приехавшего.
Дрогнуло сердце у него, в глазах потемнело.
Вылез дедушка Игнатий из своей калиточки, приставил ладонь
к глазам, разглядывая телеги с мешками, слабым голосом
крикнул:
- Пособье, что ли кому?
Кто-то поглядел из окошка напротив.
Отсыпал Мишка возчикам зерна за подводу, побежал к
сухонькому, мотающемуся старику.
- Дедушка, а наши где?
Уставился дедушка Игнатий тусклыми непонимающими глазами,
обнял бороду дрожащими пальцами.
- Постой, постой, откуда ты?
Подошли две бабы, пощупали мешки на завалинке, подобрали
два упавших зернышка, протяжно сказали:
- Батюшки, чего он привез!
В пустой почерневшей избе, на голой кровати, под мертвыми
глазами двух икон из переднего угла лежала хворая мать.
Яшка с Федькой умерли.
Наклонился Мишка к хворой матери, тихонько сказал:
- Мама, встань, приехал я.
Испугалась и обрадовалась мать, слабо пошевелила губами:
- О, господи, Мишенька!
- Хлеба привез я, мама, тебе!
Вынул он из кармана зачерствевший кусок белого хлеба,
горсть насушенных яблок, сунул матери в холодную руку.
- Держи, мама, ешь!
- Живой, что ли ты, сынок?
- Живой, мама, не бойся!
Стоял Мишка около матери, черный, большой, неузнаваемый, а
она сухими пальцами гладила его по щеке.
- Ах, ты, мой милый!
Потом он долго ходил по опустевшему двору, заросшему
кудрявой травкой. Увидал сухой лошадиный помет, вспомнил про
лошадь: покупать придется. Увидел гнездо куриное с двумя
перышками на почерневшей соломке, грустно вздохнул: заново
придется налаживать ему все хозяйство. Лошади нет и курицы
нет...
В худую крышу сарая залетел воробей уцелевший, попрыгал на
перекладине, нахохлился, задумался, поглядел прищуренными
глазами па Мишку.
Задумался и Мишка, глядя на воробья. Поднял дугу
почерневшую, поставил в угол, встал около мешков с пшеницей,
твердо сказал:
- Ладно, тужить теперь нечего, буду заново заводиться...
22 мая 1923 г.
Москва.
