его ни за тыщу, ни за полтыщу. В это время подошел молодой
киргизенок, чуть-чуть повыше Трофима, уставился на ребят
черными блестящими глазами.
Мишка взмахнул пиджаком:
- Купи!
Подвернулся киргиз с узенькой бородкой, выпятил губы,
разглядывая пиджак с нутра и снаружи, по-русски спросил:
- Сколь?
- Дешево отдаю, за четыре тыщи.
- Тыща!
Трофим из-за спины у киргиза крикнул:
- А кто здесь хозяин этому пиджаку?
- Я! - повернулся Мишка.
- Сколько просишь за него?
- Четыре тыщи.
- Продать хочешь или болтаться пришел? - строго сказал
Трофим.
- А тебе чего надо тут? - также строго ответил Мишка.
- Если хочешь продать, бери три тысячи с меня и больше
никаких. Хочешь?
Посмотрел киргиз на нового покупателя, сплюнул,
разгорячился, начал подкладку пальцем ковырять. Мишка
по-купечески говорил:
- Не ковыряй, товарищ, матерья хорошая, два года будешь
носить.
Подступили еще киргизы, загалдели, зацикали:
- Две тыща!
- Нельзя, товарищи, дешевле не отдам.
- Три тыщи! Ну!
Трофим осторожно шепнул:
- Убавь одну!
Хлопнул Мишка киргиза по руке, как большой, настоящий
мужик, громко сказал:
- Прощай, пиджачек! Матерья больно хорошая.
С хлебом стало не страшно.
Нес его Мишка около сердца, крепко прижимая. Глаза блестели
радостью, губы от нетерпенья подергивались. Хотелось тут же,
возле торговок, прямо на базаре, вцепиться голодным ртом в
большой каравай, глотать непрожеванными кусками, но есть на
базаре было неудобно: рядом кружились голодные беженцы,
смотрели на хлеб голодными, провалившимися глазами, могли
отнять, и Мишка с Трофимом, самые богатые люди теперь, ушли
обедать за станцию, в степь.
Хорошо светило солнце с высокого неба.
Вокруг белели киргизские юрты.
Беззлобно лаяли собаки.
А главное - хлеб.
Мягкий, еще теплый каравай лежал на коленях у Мишки, и от
этого степь широкая, и небо над степью, и дымок, и белые
киргизские юрты тоже казались мягкими, теплыми,
успокаивающими.
- Ну, давай! - решительно сказал Мишка, запуская острый
ножик в хлебный мякиш. - Держи за мое здоровье!
Сам он радостно перекрестился, принимаясь за еду,
удивленный взглянул на товарища.
- Ты что не молишься?
- Бросил.
- Зачем?
- Так, не хочется... Дай мне еще кусочек! Много, убавь.
Сразу не будем есть, оставим вперед.
Ели долго и все по маленькому кусочку. В животах у обоих
становилось тяжело после голодухи, тело наливалось покоем,
сладкой, сытой ленью. Хотелось уснуть под солнышком, забыться,
ни о чЛм не думать. Мишка протягивал ноги в широких лаптях,
подолгу лежал с раскинутыми руками. Потом опять садился, сонно
глядя на убывающий каравай, резал от него по маленькому
кусочку.
Трофим успокаивал:
- Пиджак не жалей! Только бы живым остаться - лучше
будет...
На станции, после обеда, долго пили холодную воду у
водокачки, широко подставляя под кран сытые отдохнувшие рты,
начали умываться.
- Надо прифорснуться маленько! - говорил Трофим,
разглядывая грязное брюхо. - Давай руки песком тереть!
- Голова больно чешется, - поежился Мишка. - И вот тут все
время ползает.
- Вошки?
- Угу!
- Ты не дразни их, они хуже будут кусаться...
Поиграли, побрызгались холодной водой, стало совсем легко.
Наигравшись, Мишка лукаво прищурился:
- Ну, теперь ты сам хлопочи!
- О чем?
- Как на поезд нам попасть.
- А ты чего будешь делать?
- Я тебя хлебом кормил...
27.
Станция не сажала.
По вагонам, по вагонным крышам ходили солдаты с ружьями,
сбрасывали мешки, гнали мужиков с бабами, требовали документы.
Мужики бегали за солдатами, покорно трясли головами без шапок.
Охваченные тупым отчаянием, снова лезли на буфера, с буферов
на крыши, опять сбрасывались вниз и опять по-бычьи, с
молчаливым упрямством заходили с хвоста, с головы поездных
вагонов. Мишку с Трофимом сгоняли четыре раза.
Четыре раза солдаты замахивались прикладами, грозно
кричали:
- Марш отсюда!
В тупике, около разоренного вагона, сидели трое мужиков,
две бабы, девченка, старик и угрюмый солдат с деревянной
ногой. Глядя на составленный поезд, думали мужики, что
удастся, может быть, и им как-нибудь вскочить, уцепиться,
выехать из страшного места, но когда подали паровоз и вагоны с
голыми, опорожненными крышами медленно пошли мимо депо в
голубую степь, один из мужиков в отчаянии сказал:
- Смерть теперь нам! Вперед не двинешься и назад не
вернешься. Куда итти?
- Пойдем на раз'езд, - ответил другой. - Там сядем.
- А посадят нас?
- А на чорта мы будем спрашивать!
- Не дойдем! - сказал солдат. - Силы не хватит...
Неожиданно поднялся третий мужик...
- Все равно сидеть нельзя!
- Итти хочешь?
- Пойду один.
Старик, прилепившийся к мужикам, точно курица лапами,
разгребал песок дрожащими пальцами, осторожно нащупывая
камешки, клал на ладонь их, долго обнюхивал грязным
нечувствующим носом. Петра, высокий, сгорбленный мужик,
поглядел на старика с удивлением, будто сейчас только заметил:
- Ты, дедушка, чей?
- Я, милок, и сам не знаю - чей, губерню свою потерял...
- Едешь куда?
- Куда мне ехать? Сижу вот на этом месте пятый денек, а
тронуться не могу. С сыном ехали, ну, он помер у меня, хочу с
вами пристроиться.
- Мы пешком пойдем, здесь не сажают.
- Ну, так что же! Я ходьбы не боюсь, робятушки, только бы
здоровье в ногах держалось маленько. Я бывало по семьдесят
верст отбачивал без передышки.
Бабы с девченкой тревожно глянули в широкую, пугающую
степь. Итти им страшно было и от своих отрываться страшно.
Стояли они покорные, вялые. перехлестнутые лямками от холщевых
сумок. Сидор, босой мужик, мягко почвокал губами:
- Пойдем или нет?
- Пойдем! - откликнулся Ермолай. - А ты, дедушка, как?
- Пойду и я потихоньку. Куда же деваться?
- Дойдешь?
- Можа, дойду, бог даст...
Сгрудились маленьким, покинутым стадом.
Трофим решительно поглядел на Мишку...
- Они итти хотят. Ты не боишься?
- А ты?
- Я пойду.
- Я тоже пойду...
- Дойдешь сорок верст?
Мишка поправил живот.
- Теперь я больше уйду...
Высокий, сгорбленный Петра в распоротой шапке шагнул
передом, на минуточку остановился. Поглядел в раздумье на
станционную колокольню с желтым загоревшимся крестом и,
размахивая поднятой палкой, повел остальных вдоль светлых,
играющих рельс в голубую зовущую степь с синими верхушками гор
- под тонкое пение телеграфных проволок, под дряблый,
нерадующий звон вечерних колоколов.
Мишка с Трофимом шли ягнятами позади.
Они не спрашивали, возьмут ли их мужики, даже с собой
хорошенько не уговорились... Нужно было итти ближе к Ташкенту,
в сытый, хлебный край, скрывающийся за далекими курганами, а
станция не посадила, сбросила с вагонной крыши, и пошли они
без раздумья, мелкими, веселыми шагами, не чувствуя страха.
Все казалось им, что мужики обернутся и скажут:
- Куда?
И тогда они ответят мужикам:
- В Ташкент!
Мужики обертывались, но никто не спрашивал, куда идут
ребятишки, никому не было дела до них. Солдат, переваливаясь
на один бок, широко загребая деревянной ногой, громко
рассказывал:
- Вода, понимаешь, в Ташкенте больно холодная, и видно все
в ней, будто в зеркало... Ягода разная, как бы не соврать,
растет целыми десятинами. Идешь, к примеру, день и все сады,
сады, сады... Избы у каждого без крыши, и канавки нарыты для
пропуска воды.
- А хлеб почем?
- Хлеб дешевый. Если поработать сартам недели две, пудов
двадцать можно загнать на готовых харчах...
Старик, девченка, бабы, три мужика и Мишка с Трофимом,
ободренные веселым голосом хромого солдата, доверчиво смотрели
на синие верхушки гор и шли вперед неровным растянутым
треугольником на холодную, прозрачную воду, на дешевый,
волнующий хлеб с зелеными, бесконечными садами...
28.
Широко легла далекая, утонувшая в мареве, степь с редкими
курганами. Одиноко кружат степные орлы над мертвыми,
побуревшими солончаками, опять садятся на древние могилы
степных князей и сидят, как верные часовые, с черными
неподвижными головами. Крупные нетронутые репейники цепью
растянутой уходят в овражки, выбегают на бугры, тревожат
мертвым своим одиночеством, вековым ненарушенным покоем.
Поднялось, опять опустилось солнце, короче стали полуденные
тени.
Солдат с деревянной ногой уже не рассказывал о холодной
прозрачной воде, а красными воспаленными глазами злобно
оглядывал мертвые степные просторы, безнадежно говорил:
- Не дойдем мы до станции - силы не хватит!..
Бабы, девченка криво разевали сухие изморенные рты, брали
друг друга за руки, молча плакали от гнетущего страха. Только
Сидор, босой мужик, и Ермолай с жесткими нечесанными волосами
шли упорно, выгнув черные, обветренные шеи, широко двигали
избитыми ногами. Петра, шагавший впереди, высоко поднимал
дорожную палку, взглядывался из-под ладони вдоль светлых
убегающих рельс, успокаивающе говорил:
- Вон там чернеет чего-то.
А когда доходили до черного пятнышка, радующего глаз, опять
тоска сжимала сердце: это было брошенное киргизами становище,
куски размытой глины - тяжелый, грустный труд беглецов. Опять
Петра вглядывался из-под ладони, опять отыскивал пропавшую
станцию.
Станция не показывалась.
Только проволока телеграфная гудела, да изредка попадались
опрокинутые вагоны, брошенные под откос, и сломанные колеса от
пушечных передков - последний след минувшей гражданской войны,
прошедшей степью от Туркестана до Самары.
Мишке с Трофимом было легче других.
Они уже поели, напились, отдохнули и в карманах несли по
большому куску оставшегося хлеба. Иногда украдкой Мишка бросал
в рот маленькую крошку, шопотом говорил Трофиму:
- Нам с тобой гожа, а?
- Дойдем! - успокаивал Трофим. - Только бояться не надо...
Старик шел левым боком вперед, с трудом волоча одервеневшие
ноги. Сделал он на бугорке последний выдох из пыльных ноздрей,
слабо улыбнулся добрыми, лучистыми глазами, покрестился на
степное плывущее марево.
- Стойте, ребятушки, туго мне!..
Поплыла, закачалась степь в изумленных глазах, поплыли,
закачались репейники, завертелись столбы телеграфные, звонче
запела в ушах телеграфная проволока.
- Стойте, ребятушки, я не дойду!
Растопырился старик, молча сел на сухую горячую землю.
Солдат присел около старика, крепко стиснул руками
деревянную ногу.
- Постойте, братцы, я тоже не дойду!
Сели и Сидор с Ермолаем, Петра неожиданно бросил палку:
- Ой, дорога, наша дороженька, далекая путь!..
Он нашарил в кармане остаток табаку, закурил, нарочно начал
глотать едкий, режущий дым, чтобы успокоить пустые, голодные
кишки. После трех затяжек у него закружилась голова, и он,
раскинув руки, опрокинулся на спину. Сидор с Ермолаем сидели,
уткнувшись подбородками в поднятые колени, бабы с девченкой
лежали врастяжку. Старик свернулся комочком, положив кулак под
голову, а солдат, разглядывая деревянную ногу, глухо сказал
равнодушным мертвым голосом:
- Пропадем!
Мишка со страхом смотрел на мужиков, упавших в дороге,
вглядывался в степь без жилья и людей - сердце у него
замирало. Хорошо, если станция близко, а если до нее еще сорок
верст? Оторвал он маленькую крошку в кармане, бросил в рот,
чтобы хлебом успокоить налетевшую тревогу. Солдат посмотрел на
Мишкин карман голодными глазами.
- Хлеб у тебя?
Мишка взглянул на Трофима.
Трофим лениво сказал, не теряя спокойствия:
