- Даю последнюю возможность, - процедил Джонни, глядя прямо перед
собой. - Раз... Два...
- Это живучка, - сказал смуглый, протянув звук "у". В голосе у него
звучало смирение и тупость...
- Что-что?
- Живучка. Вроде кино. Ты - актер.
- Это еще что? - тревожно выговорил Джонни. - Я художник. Почему
это я ак...
- Ты актер, играющий художника! - воскликнул смуглый. - Вы актеры!
Бессловесные твари! Ты актер! Понимаешь? Это [живучка!]
- И о чем эта живучка? - осторожно спросил Джонни.
- Музыкальная трагедия. Про бедняков, живущих в трущобах.
- Но я живу не в трущобах, - возмущенно заметил Джонни.
- [В трущобах.] Ты сам хочешь рассказать, или я должен тебе
рассказывать? Это большое драматическое представление. Ты обеспечиваешь
в нем "разрядку смехом". Скоро ты [умрешь.] - Смуглый вдруг умолк, и
показалось, что он хотел бы умолкнуть раньше. - Одна деталь, - затем
добавил он. - Незначительная. На следующем совещании по сценарию мы ее
согласуем. - Смуглый вдруг приложил ладони к вискам. - Черт, и зачем
меня только высадили? - пробормотал он. - Глорм меня в порошок сотрет.
Уничтожит. Загонит меня обратно в...
- Ты серьезно? - спросил Джонни. Голос его дрожал. - Что ты сказал
- я скоро умру? Как я умру? - Он нечаянно дернул рукой.
[Вжик!]
Автобус с Пятой авеню исчез. Они сидели во втором ряду кинотеатра.
Свет в зале только что загорелся; публика вытряхивалась наружу. Джонни
схватил смуглого за грудки.
- Забыл, - угрюмо пробормотал смуглый - По-моему, ты откуда-то
выпал. Как раз в самом конце живучки, когда герой отправляется в постель
с девушкой. Хочешь знать, кто герой? Один твой знакомый Герцог...
- Откуда выпал? - спросил Джонни, усиливая хватку.
- Из какого-то здания. Прямо в мусорный бак. Полупустой.
- Значит, "разрядка смехом"? - с усилием выговорил Джонни.
- Точно. Посмешище! Ты оживишь всю живучку! Зрители животы
надорвут!
Шарканье удалявшейся публики вдруг затихло. Стены и потолок
тревожно замерцали; когда все успокоилось, Джонни в полном изумлении
обнаружил, что они оказались уже совсем в другом помещении. Никогда
раньше он здесь не бывал - и вдруг художник с колотящимся сердцем понял,
что никогда раньше он здесь бывать и не мог.
По всей громадной серебристой чаше, под заоблачно-высоким потолком,
люди плавали в воздухе, будто комары, - кто-то просто дрейфовал, а
кто-то торопливо двигался возле округлой металлической глыбы, что висела
над самым центром огромного зала. Внизу, футах в двенадцати от балкона,
где они сидели, вдруг в краткой вспышке что-то стало распускаться -
произошло красочное развертывание, которое длилось лишь мгновение и
оставило безумное воспоминание о движущихся деревьях и зданиях. Вскоре
то же самое повторилось.
Джонни заметил, что сидевший рядом с ним смуглый съежился и застыл.
Художник обернулся. Позади к ним среди зловещей неподвижности шагал
серебристый мужчина.
- Glorm, - задыхаясь, выговорил смуглый, - ne estis mia kulpo.
Li...
- Fermu vian truon, - сказал Глорм. Он был строен и мускулист, а
одежда его напоминала фольгу. Выпученные глаза Глорма под широкой
полоской бровей обратились на Джонни. - А теперь твой отдаст мне
инштрумент, - сказал он.
Джонни обрел дыхание. Он обнаружил, что кошелек у него в руке вдруг
так уплотнился, будто стал частью невидимого столба; но Джонни все же
изо всех сил его держал.
- Почему это я должен его отдать? - вопросил художник.
Глорм нетерпеливо махнул рукой:
- Погоди. - Он повернулся, чтобы оглядеть всю необъятную впалую
чашу, и голос его вдруг раздался отовсюду, причем в сотни раз усиленный:
- Gispinu!
Снова началось то же цветение красок и движение под висящей в
воздухе грудой металла, но на сей раз все раскочегарилось в полный рост
и уже не свернулось.
Завороженный, художник так и уставился вниз из-за ограждения
балкона. Пол чаши теперь исчез, спрятавшись под сверкающей мраморной
улицей. По обеим сторонам возвышались белые здания, все с портиками и
колоннами, а в дальнем конце возвышалось что-то похожее на Парфенон, но
по размеру никак не уступавшее главному зданию ООН в Нью-Йорке.
Улица бурлила людьми, которые издали казались карликами. Они
рассыпались по сторонам, когда по улице стремительно пролетела
четырехконная колесница, а затем опять стеклись вместе. Джонни слышно
было, как они злобно гудят - будто пчелиный рой. В воздухе витал
странный едкий запах.
Джонни озадаченно глянул на Глорма, затем на смуглого.
- Что это? - спросил он, указывая вниз.
Глорм подтолкнул смуглого.
- Рим, - начал смуглый, трясясь, словно от озноба. - Здесь играется
представление - в сорок четвертом году до нашей эры. Сейчас перед тобой
сцена, в которой Юлий Цезарь сожжет весь город дотла, потому что его не
сделают императором.
Едкий запах стал еще резче; снизу начала подниматься тонкая пелена
серо-черного дыма...
- Но он не жег Рим, - обиженно запротестовал Джонни. - И вообще это
не Рим - Парфенон расположен в Афинах.
- Так было раньше, - стуча зубами, ответил смуглый. - А мы все
изменили. Последняя группа, которая делала здесь живучки, сносно играла
небольшие сценки, но не тянула до цельного представления. Вот Глорм... -
он бросил вороватый взгляд на серебристого мужчину и слегка возвысил
голос, - понимает, что такое настоящее представление.
- Погоди-ка, погоди, - с трудом шевеля языком, пробормотал Джонни.
- Значит, вы пустились во все тяжкие, понастроили тут фальшивых
декораций - с этим безумным Парфеноном и всем прочим, когда можно просто
вернуться в прошлое и снять то, что было на самом деле?
- Bona! - прокричал усиленный голос Глорма. - Gi estu presata!
Сцена под ними бешено закружилась вокруг своей оси и погасла.
Глорм нетерпеливо повернулся к Джонни.
- Ну вот, - произнес он. - Ты не по-ни-май. Который ты тут видишь,
и есть, как твой говоришь, "на самом деле". Мы не строй декораций...
строй не декораций... не строй... Kiel oni gi diras?
- Мы не строили никаких декораций, - перевел смуглый.
- Putra lingvo! Мы не строили никаких декораций. Наш заставил во-он
тех римлян все тут построить. Они тоже не строй никаких декораций - они
строй Рим, другой. Твоя понимает? Никто не строй никаких декораций!
Настоящий Рим! Настоящий огонь! Настоящий трупы! Настоящий ис-то-ри-я!
Джонни уставился на него, разинув рот.
- Вы хотите сказать, что изменяете историю - только чтобы делать
фильмы?
- Живучки, - поправил смуглый.
- Ну да, живучки. Вы все тут, похоже, чокнутые. А что из-за этого
делается с людьми там, в будущем? Слушайте... а где мы сейчас? В каком
времени?
- По вашему календарю... мм... 4400 с чем-то. Примерно в двадцати
пяти столетиях от твоего времени.
- В двадцати пяти столетиях... Ну ладно, так что же происходит с
вами, когда вы изменяете римлян, как вам вздумается?
- Никаких, - выразительно ответил Глорм.
- Никаких? - тупо переспросил Джонни.
- Вообще никаких. Что бывает с собакой, когда твой отрубает хвост
ее матери?
Джонни немного подумал.
- Да, действительно "никаких".
- Правильно. Что, большой дело?
Джонни кивнул.
- А вот эта и правда ба-альшой дело. Но нам его делай по двадцать,
по сорок раз каждый год. Твоя знай, сколько теперь людей жить на
планета? - Не сделав ни малейшей паузы, Глорм сам же и ответил на свой
вопрос: - Тридцать миллиард. Знай, сколько народу ходит живучка?
Половина. Пятнадцать миллиард. В семь раз больше, чем на планета в твой
время. Старый, молодой. Глупый, умный. Живучка должен всех развлекать.
Не как твоя Голливуд. Там не искусство, не представление. Когда народ
думай, там, глубоко... - он похлопал себя по лбу, - какой-то есть
правда, тогда я делай этот правда - и этот получается и правда правда!
Это есть искусство! Вот это есть представление!
- Нью-Йорк вы по крайней мере не очень-то изменили, - заметил
Джонни себе в защиту.
Выпученные глаза Глорма, казалось, вот-вот вывалятся.
- Не изменили! - Он фыркнул и повернулся. Его усиленный голос снова
зазвенел в ушах: - Donu al mi frugantan kvieton de Nov-Jorko natura!
Произошло какое-то коловращение плывущих фигур вокруг висящей
металлической груды. Глорм в нетерпении сжал кулаки. Довольно долгое
время спустя пол чаши снова расцвел.
Джонни затаил дыхание.
Иллюзия была столь безупречной, что пол, казалось, куда-то выпал: в
тысяче футов под ними, освещенный утренним солнцем, лежал остров
Манхэттен; Джонни видел стоящие на якоре в заливе суда и ясные отблески
Гудзона и Ист-Ривер, убегающие на север в туманы над Бронксом.
Первое, что бросилось ему в глаза, была беспорядочная шахматная
доска заполнявших весь остров низеньких строений; густое скопление
небоскребов в южной части и разрозненное в средней отсутствовали.
- Угадай, в который год, - послышался голос Глорма. Джонни
нахмурился.
- Около 1900-го? - Нет, не может быть, тут же с тревогой подумал
он. Слишком много было мостов - даже больше, чем в его время.
Глорм от души рассмеялся.
- То, что твой смотрит, есть Нов-Йорк 1956 года - до тех, как мы
его изменить. Твой думай, это ваши изобресть небоскреб? О нет. Это наши
их изобресть.
- Для "Рабов бродвейской зарплаты", - почтительно вставил смуглый.
- Первая живучка Глорма. Какое представление!
- Теперь ты понимать? - снисходительно спросил Глорм. -
Давным-давным мне хотелось рассказать о том актеру, увидеть его морда.
Ну вот - теперь твой понял. - Его тощая физиономия сияла. - Твой есть
актер; мой есть продюсер, режиссер. Продюсер, режиссер есть все. Актер
есть дерьмо! Значит, твой отдаст мне инштрумент.
- Дудки, - вяло ответил Джонни.
- Отдаст, - заверил Глорм. - Твой очень скоро его отпустит.
Тут Джонни потрясенно обнаружил, что рука его заметно немеет. Так
вот зачем понадобились эти объяснения! А теперь они дождались, чего
хотели. Он действительно готов был отпустить кошелек - уже вот-вот.
Значит...
- Послушай! - отчаянно выговорил художник. - А как насчет людей в
будущем - я имею в виду ваше будущее? Они тоже делают живучки? А если
так, то разве ты для них не актер?
Физиономия Глорма вытянулась от ярости.
- Kracajp! - сказал он. - Ну погоди... - Он взглянул на устройство
в руке у Джонни и сжал кулаки.
Хватка Джонни ослабла. Скоро ему придется отпустить кошелек - и что
тогда? Обратно в свое время? Опять быть посмешищем, неотвратимо
приближаясь к...
Рука страшно устала. Вот-вот кулак разожмется.
...И ничего тут поделать Джонни не мог. Ему предвиделась
бесконечная цепочка халтурщиков, где на плечах у каждого стояли Глормы -
на всем пути в неведомое будущее, которое было слишком велико, чтобы
измениться. Все это, подумалось ему, не более пугало и ужасало, чем
другие формы вселенской тирании, уже явленные человеческому разуму; с
этим можно было бы жить, не будь его роль столь неприятной...
Кулак разжался.
Улыбаясь, Глорм протянул руку к повисшему в воздухе кошельку.
Пальцы его сделали что-то такое, за чем Джонни уследить не сумел, - и
вдруг кошелек опустился прямо Глорму на ладонь.
Там он еще некоторое время трясся и мерцал, будто замедляющийся
волчок. Затем внезапно разошелся на коричневую монетку и пенсне. Снова
началось мерцание, в какой-то яркой кляксе последовательно появлялись
авторучка, записная книжка, часы, зажигалка. Затем оба предмета
