выпью с вами последний бокал вина.
-- Отменно! Отменно! -- вскричал Пнин. -- Давайте прикончим мой
cruchon1.
Они расположились поудобнее, и д-р Гаген заговорил:
-- Вы -- замечательный хозяин, Тимофей. А эта минута -- одна из
приятнейших. Мой дедушка говорил, что стакан доброго вина надо смаковать
так, словно он -- последний перед казнью. Интересно, что вы кладете в этот
пунш. Интересно также, действительно ли вы намереваетесь, как утверждает
наша очаровательная Джоан, купить этот дом?
-- Не то, чтобы намереваюсь, -- так, потихоньку присматриваюсь к этой
возможности, -- с булькающим смешком ответил Пнин.
-- Я сомневаюсь в разумности этого шага, -- продолжал Гаген, нянча в
ладонях стакан.
-- Естественно, я надеюсь в конце концов получить постоянный контракт,
-- с некоторым лукавством сказал Пнин. -- Я уже девять лет, как внештатный
профессор, или как это здесь называют "помощник профессора". Годы бегут.
Скоро я буду заслуженный помощник в отставке. Гаген, почему вы молчите?
-- Вы ставите меня в очень неловкое положение, Тимофей. Я надеялся, что
вы не поднимете этого вопроса.
-- Я не поднимаю вопроса, я лишь говорю, что надеюсь, ну, не на
следующий год, так хотя бы к сотой годовщине отмены рабства Вайнделл мог бы
принять меня в штат.
-- Видите ли, мой дорогой друг, я должен сообщить вам прискорбную
тайну. Это пока неофициально, так что вы должны обещать мне никому об этом
не говорить.
-- Клянусь, -- подняв руку, сказал Пнин.
-- Вы не можете не знать, -- продолжал Гаген, -- с какой любовной
заботой я создавал наше замечательное отделение. Я тоже уже не молод. Вы
говорите, Тимофей, что провели здесь девять лет. Я же двадцать девять лет
всего себя отдавал этому университету! Все мои скромные способности. Мой
друг, профессор Крафт, недавно так написал мне: "Вы, Герман Гаген, один
сделали для Германии в Америке больше, чем все наши миссии сделали для
Америки в Германии". И что же происходит теперь? Я вскормил этого
Фальтернфельса, этого дракона, у себя на груди, и теперь он пролез на
ключевые посты. От подробностей этой интриги я вас избавлю.
-- Да, -- сказал Пнин со вздохом, -- интриги -- это ужасно, ужасно. Но
с другой стороны, честный труд всегда себя оправдывает. Мы с вами начнем в
следующем году несколько чудных курсов, я уж давно их обдумываю. О Тирании,
о Сапоге, о Николае Первом. Обо всех предтечах современных жестокостей.
Гаген, когда мы говорим о несправедливости, мы забываем об армянской резне,
о пытках, выдуманных в Тибете, о колонистах в Африке... История человека --
это история боли!
Гаген наклонился к другу и похлопал его по бугристому колену.
-- Вы чудесный романтик, Тимофей, и при более счастливых
обстоятельствах... Однако я должен сказать вам, что в ближайшем весеннем
семестре мы собираемся учинить нечто и впрямь небывалое. Мы учредим
Драматическую Программу -- с представлением сцен из различных авторов, от
Коцебу до Гауптмана. Я рассматриваю это как своего рода апофеоз... Но не
будем отвлекаться. Я тоже романтик, Тимофей, и потому не могу работать с
людьми вроде Бодо, как того желают наши попечители. Крафт в Сиборде уходит в
отставку, и мне предложили заменить его, начиная со следующей осени.
-- Поздравляю, -- тепло сказал Пнин.
-- Спасибо, мой друг. Это действительно хорошее и приметное положение.
Там я смогу применить накопленный здесь бесценный опыт в более широких
научных и административных масштабах. Конечно, поскольку я знаю, что Бодо не
оставит вас на германском отделении, я первым делом предложил им взять со
мной и вас, но мне было сказано, что славистов в Сиборде и так достаточно.
Тогда я переговорил с Блоренджем, однако и французское отделение тоже
заполнено. И это очень жаль, поскольку Вайнделл считает, что было бы слишком
большим финансовым бременем платить вам за два или три русских курса,
которые перестали привлекать студентов. Политические тенденции,
возобладавшие в Америке, не поощряют, как мы знаем, интереса к вещам,
связанным с Россией. С другой стороны, вам будет приятно узнать, что
английское отделение пригласило одного из ваших наиболее блестящих
соотечественников, действительно обворожительного лектора, я его слушал
однажды; по-моему, это ваш старый друг.
Пнин прочистил горло и спросил:
-- Это значит, что они меня увольняют?
-- Ну, Тимофей, не относитесь к этому так трагично. Я уверен, что ваш
старый друг Ѕ
-- Кто этот старый друг? -- прищурившись, осведомился Пнин.
Гаген назвал имя обворожительного лектора.
Наклонившись вперед, опершись о колена локтями, сжимая и разжимая
ладони, Пнин произнес:
-- Да, я знаю его лет тридцать, а то и дольше. Мы с ним друзья, но одно
я могу сказать совершенно определенно. Я никогда не буду работать под его
началом.
-- Не спешите, Тимофей, утро вечера мудренее. Может быть, удастся найти
какой-то выход. Как бы там ни было, у нас имеется прекрасная возможность как
следует все обсудить. Мы просто будем преподавать по-прежнему, вы и я, как
будто ничего не случилось, nicht war?1 Мы должны быть мужественными,
Тимофей!
-- Значит, они меня выставили, -- сказал Пнин, сжимая ладони и кивая
головой.
-- Да, мы с вами в одной лодке, в одной и той же лодке, Ѕ произнес
жизнерадостный Гаген и встал. Было уже очень поздно.
-- Ну, я иду, -- сказал Гаген, который был хоть и меньшим чем Пнин,
приверженцем настоящего времени, но также отдавал ему должное. -- Это был
чудесный вечер, и я ни за что не позволил бы себе испортить вам праздник, не
сообщи мне наш общий друг о ваших оптимистических планах. Доброй ночи. Да,
кстати... Жалование за осенний семестр вы, разумеется, получите целиком, а
там, глядишь, удастся чем-то разжиться для вас и в весеннем семестре, в
особенности, если вы согласитесь снять с моих старых плеч кое-какую рутинную
конторскую работу да примете живое участие в Драматической Программе в Новом
Холле. Я думаю, вам даже стоит попробовать сыграть какую-нибудь роль -- под
руководством моей дочери, -- это отвлечет вас от печальных мыслей. А теперь
-- сразу в постель и усыпите себя добрым детективом.
На крыльце он подергал неотзывчивую руку Пнина с силой, достаточной для
двоих. Затем взмахнул тростью и бодро сошел по ступеням.
Сетчатая дверь хлопнула за его спиной.
-- Der arme Kerl2, -- пробормотал про себя добросердый Гаген,
направляясь к дому. -- По крайней мере, я подсластил пилюлю.
13
Сбуфета и из гостиной Пнин перенес в кухонную раковину грязную посуду и
столовое серебро. Он поместил оставшуюся снедь в холодильник, под яркий
арктический свет. Ветчину и язык съели начисто, также и маленькие сосиски,
но винегрет успеха не имел, сохранилось, кроме того, довольно икры и мясных
пирожков, чтобы завтра можно было перекусить раз-другой. "Бум-бум-бум", --
сказал буфет, когда он проходил мимо. Обозрев гостиную, он приступил к
уборке. Последняя капля Пнин-пунша сверкала в прекрасной чаше. Джоан
раздавила в тарелке вымазанный губной помадой сигаретный окурок. Бетти
следов не оставила и даже снесла все бокалы на кухню. Миссис Тейер забыла на
тарелке, рядом с кусочком нуги, хорошенький буклет разноцветных спичек.
Мистер Тейер скрутил с полдюжины бумажных салфеток, придав им самые
прихотливые очертания. Гаген загасил растрепанную сигару о несъеденную кисть
винограда.
Перейдя в кухню, Пнин изготовился мыть посуду. Он снял шелковую куртку,
галстук и челюсти. Для защиты рубашки и смокинговых брюк он надел
субреточный пятнистый передник. Он соскоблил с тарелок в бумажный мешок
лакомые кусочки, чтобы после отдать их белой чесоточной собачонке с розовыми
пятнами на спине, которая иногда заходила к нему под вечер, -- ибо не
существует причин, по которым несчастье человека должно лишать радости
собаку.
Он приготовил в мойке мыльную ванну для тарелок, бокалов и серебра и с
бесконечной осторожностью опустил аквамариновую чашу в тепловатую пену.
Оседая и набирая воду, звучный флинтглас запел приглушенно и мягко. Пнин
ополоснул под краном янтарные бокалы и серебро и погрузил их туда же. Затем
извлек ножи, вилки, ложки, промыл их и стал вытирать. Работал он очень
медленно, с некоторой размытостью движений, которая в человеке менее
обстоятельном могла бы показаться рассеянностью. Собрав протертые ложки в
букетик, он поместил его в вымытый, но не вытертый кувшин, а затем стал
доставать их оттуда и протирать одну за одной. В поисках забытого серебра он
пошарил под пузырями, среди бокалов и под мелодичной чашей, и выудил щипцы
для орехов. Привередливый Пнин обмыл их и принялся вытирать, как вдруг
ногастая штука каким-то образом вывернулась из полотенца и рухнула вниз,
точно человек, свалившийся с крыши. Пнин почти поймал щипцы, пальцы
коснулись их на лету, но лишь протолкнули в укрывшую сокровище пену и за
нырком оттуда донесся мучительный клекот бьющегося стекла.
Пнин швырнул полотенце в угол и, отвернувшись, с минуту простоял, глядя
в темноту за порогом распахнутой задней двери. Зеленое насекомое, крохотное
и беззвучное, кружило на кружевных крыльях в сиянии яркой голой лампы,
висевшей над лоснистой лысой головою Пнина. Он выглядел очень старым -- с
приоткрытым беззубым ртом и пеленою слез, замутившей пустые, немигающие
глаза. Наконец, застонав от мучительного предчувствия, он повернулся к
раковине и, собравшись с силами, глубоко погрузил в воду руку. Осколок
стекла укусил его в палец. Он осторожно вынул разбитый бокал. Прекрасная
чаша была невредима. Взяв свежее кухонное полотенце, Пнин продолжил
хозяйственные труды.
Когда все было вымыто и вытерто, и чаша, отчужденная и безмятежная,
стояла на самой надежной полке буфета, и маленький яркий дом был накрепко
заперт в огромной ночи, Пнин присел за кухонный стол и, достав из его ящика
листок желтоватой макулатурной бумаги, расцепил автоматическое перо и
принялся составлять черновик письма:
"Дорогой Гаген, -- писал он ясным и твердым почерком, позвольте мне
ремюзировать (зачеркнуто) резюмировать разговор, состоявшийся нынче ночью.
Должен признаться, он отчасти меня поразил. Если я имел честь правильно вас
понять, вы сказали..."
* Глава седьмая *
1
Первое мое воспоминание о Тимофее Пнине связано с кусочком угля,
залетевшим мне в левый глаз в весеннее воскресенье 1911 года.
Стояло одно из тех резких, ветренных, сияющих петербургских утр, когда
последние прозрачные куски ладожского льда уже унесены Невою в залив, и
индиговые волны ее, вздымаясь, плещут в береговой гранит, и причаленные к
стенке огромные буксиры и барки мерно трутся и скрипят, и медь и красное
дерево заякоренных паровых яхт сияют под изменчивым солнцем. Я испытывал
прекрасный новый английский велосипед, подаренный мне на двенадцатый день
рождения, и пока я катил к нашему розоватого камня дому на Морской по
гладкой, ровно паркет, деревянной панели, сознание того, что я серьезнейшим
образом ослушался гувернера, терзало меня меньше, чем зернышко жгучей боли
на крайнем севере моего глазного яблока. Домашние средства вроде
прикладывания ватки, смоченной в холодном чае, или примененья методы,
называемой "три к носу", только ухудшили положение, и когда я назавтра
проснулся, то, что засело под верхним веком, ощущалось как твердый
многогранник, при каждом слезливом моргании погружавшийся на все большую