откуда вдруг выскакивал обнаженный беспомощный король. Старик
же играл божественно. Первый раз, когда тетя, натягивая
перчатки, скороговоркой сказала: "я, к сожалению, должна уйти,
но вы посидите, сыграйте в шахматы с моим племянником, спасибо
за чудные ландыши",-- в первый раз, когда старик сел и сказал
со вздохом: "давненько не брал я в руки... ну-с, молодой
человек,-- левую или правую?"-- в первый этот раз, когда через
несколько ходов уже горели уши и некуда было сунуться,-- Лужину
показалось, что он играет совсем в другую игру, чем та, которой
его научила тетя. Благоухание овевало доску. Старик называл
королеву ферзем, туру -- ладьей и, сделав смертельный для
противника ход, сразу брал его назад, и, словно вскрывая
механизм дорогого инструмента, показывал, как противник должен
был сыграть, чтобы предотвратить беду. Первые пятнадцать партий
он выиграл без всякого труда, ни минуты не думая над ходом, во
время шестнадцатой он вдруг стал думать и выиграл с трудом, в
последний же день, в тот день, когда старик приехал с целым
кустом сирени, который некуда было поставить, а тетя на
цыпочках бегала у себя в спальне и потом, вероятно, ушла черным
ходом,-- в этот день, после долгой, волнующей борьбы, во время
которой у старика открылась способность сопеть, Лужин что-то
постиг, что-то в нем освободилось, прояснилось, пропала
близорукость мысли, от которой мучительной мутью заволакивались
шахматные перспективы. "Ну, что ж, ничья",-- сказал старик. Он
двинул несколько раз туда и сюда ферзем, как двигаешь рычагом
испортившейся машины, и повторил: "Ничья. Вечный шах". Лужин
попробовал тоже, не действует ли рычаг, потеребил, потеребил и
напыжился, глядя на доску. "Далеко пойдете,-- сказал старик,--
Далеко пойдете, если будете продолжать в том же духе, Большие
успехи. Первый раз вижу... Очень, очень далеко..."
Он же ему объяснил нехитрую систему обозначений, и Лужин,
разыгрывая партии, приведенные в журнале, вскоре открыл в себе
свойство, которому однажды позавидовал, когда отец за столом
говорил кому-то, что он-де не может понять, как тесть его
часами читал партитуру, слышал все движения музыки, пробегая
глазами по нотам, иногда улыбаясь, иногда хмурясь, иногда на
минуту возвращаясь назад, как делает читатель, проверяющий
подробность романа,-- имя, время года. "Большое, должно быть,
удовольствие,-- говорил отец,-- воспринимать музыку в
натуральном ее виде". Подобное удовольствие Лужин теперь начал
сам испытывать, пробегая глазами по буквам и цифрам,
обозначавшим ходы. Сперва он научился разыгрывать партии,--
бессмертные партии, оставшиеся от прежних турниров,-- беглым
взглядом скользил по шахматных нотам и беззвучно переставлял
фигуры на доске. Случалось, что после какого-нибудь хода,
отмеченного восклицанием или вопросом, смотря по тому, хорошо
или худо было сыграно, следовало несколько серий ходов в
скобках, ибо примечательный ход разветвлялся подобно реке, и
каждый рукав надобно было проследить до конца, прежде, чем
возвратиться к главному руслу. Эти побочные, подразумеваемые
ходы, объяснявшие суть промаха или провидения, Лужин
мало-помалу перестал воплощать на доске и угадывал их гармонию
по чередовавшимся знакам. Точно так же, уже однажды разыгранную
партию он мог просто перечесть, не пользуясь доской: это было
тем более приятно, что не приходилось возиться с шахматами,
ежеминутно прислушиваясь, не идет ли кто-нибудь; дверь, правда,
он запирал на ключ, отпирал ее нехотя, после того, как медная
ручка много раз опускалась,-- и отец. приходивший смотреть, что
он делает в сырой, нежилой комнате, находил сына, беспокойного
и хмурого, с красными ушами; на столе лежали тома журнала, и
Лужин старший охвачен бывал подозрением, не ищет ли в них сын
изображений голых женщин. "Зачем ты запираешь дверь?--
спрашивал он (и маленький Лужин втягивал голову в плечи, с
ужасающей ясностью представляя себе, как вот-вот, сейчас, отец
заглянет под диван и найдет шахматы).-- Тут прямо ледяной
воздух. И что же интересного в этих старых журналах? Пойдем-ка
посмотреть, нет ли красных грибов под елками".
Были красные грибы, были. К мокрой, нежно-кирпичного цвета
шапке прилипали хвойные иглы, иногда травинка оставляла на ней
длинный, тонкий след. Испод бывал дырявый, на нем сидел порою
желтый слизень,-- и с толстого, пятнисто-серого корня Лужин
старший ножичком счищал мох и землю, прежде чем положить гриб в
корзину. Сын шел за ним, отстав на пять-шесть шагов, заложив
руки за спину, как старичок, и не только грибов не искал, но
даже отказывался смотреть на те, которые с довольным кряканием
откапывал отец. И иногда, в конце аллеи, полная и бледная, в
своем печальном белом платье, не шедшем ей, появлялась мать и
спешила к ним, попадая то в солнце, то в тень, и сухие листья,
которые никогда не переводятся в северных рощах, шуршали под ее
белыми туфлями на высоких, слегка скривившихся каблуках. И
как-то, в июле, на лестнице веранды, она поскользнулась и
вывихнула ногу, и долго потом лежала,-- то в полутемной
спальне, то на веранде,-- в розовом капоте, напудренная, и
рядом, на столике, стояла серебряная вазочка с бульдегомами.
Нога скоро поправилась, но она осталась лежать, как будто
решив, что так ей суждено, что именно это жизнью ей
предназначено. Д лето было необыкновенно жаркое, комары не
давали покоя, с реки день-деньской раздавались визги купавшихся
девиц, и в один такой томный день, рано утром, когда еще слепни
не начали мучить черной пахучей мазью испачканную лошадь, Лужин
старший уехал на весь день в город. "Пойми же, наконец. Мне
необходимо повидаться с Сильвестровым,-- говорил он накануне,
расхаживая по спальне в своем мышиного цвета халате.-- Какая
ты, право, странная. Ведь это важно. Я сам предпочел бы
остаться". Но жена продолжала лежать, уткнувшись лицом в
подушку, и ее толстая, беспомощная спина вздрагивала. Все же он
утрем уехал,-- и сын, стоя в саду, видел, как над зубчатым
рядом елочек, отгораживавших сад от дороги, несся бюст кучера и
шляпа отца.
Он в этот день затосковал. Все партии в старом журнале
были изучены, все задачи решены, и приходилось играть самому с
собой, а это безнадежно кончалось разменом всех фигур и вялой
ничьей. И было невыносимо жарко. От веранды на яркий песок
ложилась черная треугольная тень. Аллея была вся пятнистая от
солнца, и эти пятна принимали, если прищуриться, вид ровных,
светлых и темных, квадратов. Под скамейкой тень распласталась
резкой решеткой. Каменные столбы с урнами, стоявшие на четырех
углах садовой площадки, угрожали друг другу по диагонали. Реяли
ласточки, полетом напоминая движение ножниц, быстро вырезающих
что-то. Не зная, что делать с собой, он побрел по тропинке
вдоль реки, а за рекой был веселый визг, и мелькали голые тела.
Он стал за ствол дерева, украдкой, с бьющимся сердцем,
вглядываясь в это белое мелькание. Птица прошумела в ветвях, и
он испугался, быстро пошел назад, прочь от реки. Завтракал он
один с экономкой, молчаливой, желтолицой старухой, от которой
всегда шел легкий кофейный запах. Затем, валяясь на диване в
гостиной, он сонно слушал всякие легкие звуки, то Крик иволги в
саду, то жужжание шмеля, влетевшего в окно, то звон посуды на
подносе, который несли вниз из спальни матери,-- и эти сквозные
звуки странно преображались в его полусне, принимали вид
каких-то сложных, светлых узоров на темном фоне, и, стараясь
распутать их, рн уснул. Его разбудила горничная, посланная
матерью... В спальне было темновато и уныло; мать привлекла его
к себе, но он так напрягся, так отворачивался, что пришлось его
отпустить. "Ну, расскажи мне что-нибудь",-- сказала она тихо.
Он пожал плечами, ковыряя пальцем колено, "Ничего не хочешь
рассказать?"-- спросила она еще тише. Он посмотрел на ночной
столик, положил в рот будьдегом и стал его сосать,-- взял
второй, третий, еще и еще, пока рот не наполнился сладкими,
глухо стукавшимися шарами. "Бери, бери, сколько хочешь",--
шептала она и, выпростав руку, старалась как-нибудь его
погладить. "Ты совсем не загорел в этом году,-- сказала она,
погодя.-- А может быть, я просто не вижу, тут такой мертвый
свет, все синее. Подними жалюзи, пожалуйста. Или нет, постой,
останься. Потом". Дососав бульдегомы, он справился, можно ли
ему уходить. Она спросила, что он сейчас будет делать, не хочет
ли он поехать на станцию к семичасовому поезду встречать отца.
"Отпустите меня,-- сказал он.-- У вас пахнет лекарством",
По лестнице он попробовал съехать, как делалось в школе,
как он сам никогда в школе не делал; но ступени были слишком
высокие. Под лестницей, в шкалу, еще не до конца исследованном,
он поискал журналов. Журнал он выкопал, нашел в нем шашечный
отдел, глупые неповоротливые плошки, тупо стоявшие на доске, но
шахмат не было. Под руку все попадался альбом-гербарий с сухими
эдельвейсами и багровыми листьями и с надписями детским,
тоненьким, бледно-лиловым почерком, столь непохожим на
теперешний почерк матери: Давос, 1885 г.; Гатчина, 1886 г. Он в
сердцах стал выдирать листья и цветы и зачихал от мельчайшей
пыли, сидя на корточках среди разбросанных книг. Потом стало
так темно под лестницей, что уже страницы журнала, который он
снова перелистывал, стали сливаться в серую муть, и иногда
какая-нибудь небольшая картинка обманывала, казалась в
расплывчатой темноте шахматной задачей. Он засунул кое-как
книги в шкал, побрел в гостиную, вяло подумал, что, верно, уже
восьмой час, так как буфетчик зажигает керосиновые лампы.
Опираясь на трость и держась за перила, в сиреневом пеньюаре,
тяжело спускалась мать, и лицо у нее было испуганное. "Я не
понимаю, почему твой отец еще не приехал",-- сказала она и, с
трудом передвигаясь, вышла на веранду, стала вглядываться в
дорогу между еловых стволов, обтянутых там и сям ярко-рыжим
лучом.
Он приехал только к десяти, опоздал, оказывается, на
поезд, очень много было дел, обедал с издателем,-- нет, нет,
супа не нужно. Он смеялся и говорил очень громко и шумно ел, и
Лужин вдруг почувствовал, что отец все время смотрит на него,
точно ошеломлен его присутствием Обед как-то слился с вечерним
чаем, мать, облокотясь на стол, молча щурилась, глядя на
тарелку с малиной, и, чем веселее рассказывал отец, тем больше
она щурилась. Потом она встала и тихо ушла, и Лужину
показалось, что все это уже раз было. Он остался на веранде
один с отцом и боялся поднять голову, все время чувствуя на
себе пристальный, странный взгляд.
"Как вы изволили провести время? -- вдруг сказал отец.--
Чем занимались?" "Ничем",-- ответил Лужин. "А теперь что вы
собираетесь делать? -- тем же напряженно шутливым голосом,
подражая манере сына говорить на вы, спросил Лужин старший.--
Хотите уже спать ложиться или тут со мной посидеть?" Лужин убил
комара и очень осторожно, снизу и сбоку, взглянул на отца. У
отца была крошка на бороде, и неприятно насмешливо блестели
глаза. "Знаешь что? -- сказал он, и крошка спрыгнула.-- Знаешь
что? Давай во что-нибудь сыграем. Хочешь, например, я тебя
научу в шахматы?"
Он увидел, как сын медленно покраснел, и, пожалев его,
поспешно добавил: "Или в кабалу,-- там есть карты в столике".
"А шахмат у нас нет",-- хрипло сказал Лужин и опять осторожно
взглянул на отца, "Хорошие остались в Петербурге,-- спокойно
сказал отец,-- но, кажется, есть старые на чердаке. Пойдем,
посмотрим".
Действительно,-- при свете лампы, которую высоко держал
