"Травиате", на концертах слушал рояль только в начале, а затем
глядел, уже не слушая, на руки пианиста, отражавшиеся в черном
лаке. Но музыкальный вечер с исполнением вещей покойного тестя
пришлось устроить поневоле: уж слишком молчали газеты,--
забвение было полное, тяжкое, безнадежное,-- и жена с дрожащей
улыбкой повторяла, что это все интриги, интриги, интриги, что и
при жизни завидовали дару се отца, что теперь хотят замолчать
его славу. В открытом черном платье, в чудесном бриллиантовом
ошейнике, с постоянным выражением сонной ласковости на пухлом,
белом лице, она принимала гостей тихо, без восклицаний,
нашептывая что-то быстрое, нежное по звуку, и, втайне шалея от
застенчивости, все время искала глазами мужа, который
подвигался туда-сюда мелкими шажками, с выпирающим из жилета
крахмальным панцирем, добродушный, осторожный, с первыми
робкими потугами на маститость. "Опять вышла нагишом",-- со
вздохом сказал издатель художественного журнала, взглянув
мимоходом на Фрину, которая, благодаря усиленному освещению,
была особенно ярка. Тут маленький Лужин попался ему под ноги и
был поглажен по голове. Лужин попятился. "Какой он у вас стал
огромный",-- сказал дамский голос сзади. Он спрятался за чей-то
фрак. "Нет, позвольте, позвольте,-- загремело над его
головой.-- Нельзя же предъявлять таких требований к нашей
печати". Вовсе не огромный, а напротив, очень маленький для
своих лет, он ходил между гостей, стараясь найти тихое место.
Иногда кто-нибудь ловил его за плечо, спрашивал ерунду. В зале
было тесно от золоченых стульев, которые поставили рядами.
Кто-то осторожно вносил в дверь нотный пюпитр.
Незаметными переходами Лужин пробрался в отцовский
кабинет, где было темно, и сел в угол, на оттоманку. Из далекой
залы, через две комнаты, доносился нежный вой скрипки.
Он сонно ел) шал, обняв коленки и глядя на кисейный
просвет меж неплотно задвинутых штор, в котором лиловатой
белизной горел над улицей газовый фонарь. По потолку изредка
таинственной дугой проходил легкий свет, и на письменном столе
была блестящая точка -- неизвестно что: блик ли в тяжелом
хрустальном яйце или отражение в стекле фотографии. Он чуть
было не задремал и вдруг вздрогнул оттого, что на столе
зазвонил телефон, и сразу стало ясно, что блестящая точка -- на
телефонной вилке. Из столовой вошел буфетчик, включил на ходу
свет, озаривший лишь письменный стол, приложил трубку к уху и,
не заметив Лужина, опять вышел, осторожно положив трубку на
кожаный бювар. Через минуту он вернулся, сопровождая господина,
который, попав в круг света, схватил со стола трубку, другой
рукой нащупал сзади себя спинку кресла. Слуга прикрыл за собой
дверь, заглушив далекий перелив музыки. "Я слушаю",-- сказал
господин. Лужин из темноты смотрел на него, боясь двинуться и
смущенный тем, что совершенно чужой человек так удобно расселся
у отцовского стола. "Нет, я уже отыграл",-- сказал он, глядя
вверх и что-то трогая на столе белой беспокойной рукой.
Извозчик глухо процокал по торцам. "Вероятно",-- сказал
господин. Лужин видел его профиль, нос из слоновой кости,
блестящие черные волосы, густую бровь. "Я, собственно говоря,
не знаю, почему ты мне сюда звонишь,-- тихо сказал он,
продолжая теребить что-то на столе.-- Если только для того,
чтобы проверить..." "Чудачка",-- рассмеялся он и стал
равномерно покачивать ногой в лакированной туфле. Потом он
очень ловко подложил трубку между ухом и плечом и, изредка
отвечая "да", "нет", "может быть", взял в обе руки то, что oпl
на столе потрагивал. Это был небольшой гладкий ящик, который на
днях кто-то подарил отцу. Лужин еще не успел посмотреть, что
внутри, и теперь с любопытством следил за руками господина. Но
тот не сразу открыл ящик. "И я тоже,-- сказал он.-- Много раз,
много раз.
Спокойной ночи, девочка". Повесив трубку, он вздохнул и
открыл ящик. Однако, он так повернулся, что из-за его черного
плеча Лужин ничего не видел. Он осторожно подвинулся, но на пол
соскользнула подушка, и господин быстро оглянулся. "Ты что тут
делаешь? -- спросил он, в темном углу разглядев Лужина,--
Ай-ай, как нехорошо подслушивать!" Лужин молчал. "Как тебя
зовут?"-- Дружелюбно спросил господин. Лужин сполз с дивана и
подошел. В ящике тесно лежали резные фигуры. "Отличные
шахматы,-- сказал господин.-- Папа играет?" "Не знаю",-- сказал
Лужин. "А ты сам умеешь?" Лужин покачал головой. "Вот это
напрасно. Надо научиться. Я в десять лет уже здорово играл.
Тебе сколько?"
Осторожно открылась дверь. Вошел Лужин старший,-- на
цыпочках. Он приготовился к тому, что скрипач еще говорит по
телефону, и думал очень деликатно прошептать: "Продолжайте,
продолжайте, а, когда кончите, публика очень просит еще
чего-нибудь". "Продолжайте, Продолжайте",-- сказал он по
инерции и, увидев сына, запнулся. "Нет, нет, уже готово,--
ответил скрипач, вставая.-- Отличные шахматы. Вы играете?"
"Неважно",-- сказал Лужин старший. ("Ты что же тут делаешь? Иди
тоже послушать музыку..."). "Какая игра, какая игра,-- сказал
скрипач, бережно закрывая ящик.-- Комбинации, как мелодии. Я,
понимаете ли, просто слышу ходы". "По-моему, для шахмат нужно
иметь большие математические способности,-- быстро сказал Лужин
старший.-- У меня на этот счет... Вас ждут, маэстро". "Я бы
лучше партишку сыграл,-- засмеялся скрипач, идя к двери.-- Игра
богов. Бесконечные возможности". "Очень древнее изобретение,--
сказал Лужин старший и оглянулся на сына.-- Ну, что же ты? Иди
же!" Но Лужин, не доходя до залы, ухитрился застрять в
столовой, где был накрыт стол с закусками. Там он взял тарелку
с сандвичами и унес ее к себе в комнату. Он ел, раздеваясь,
потом ел в постели. Когда он уже потушил, к нему заглянула
мать, нагнулась над ним, блеснув в полутьме бриллиантами на
шее. Он притворился, что спит. Она ушла и долго-долго, чтобы не
стукнуть, закрывала дверь.
Он проснулся на следующее утро с чувством непонятного
волнения. Было ярко, ветрено, мостовые отливали лиловым
блеском; близ Дворцовой Арки над улицей упруго надувалось
огромное трехцветное полотно, сквозь которое тремя разными
оттенками просвечивало небо. Как всегда в праздничные дни, он
вышел гулять с отцом, но это не были прежние детские прогулки:
полуденная пушка уже не пугала, и невыносим был разговор отца,
который, придравшись ко вчерашнему вечеру, намекал на то, что
хорошо бы начать заниматься музыкой. За завтраком был последний
остаток сливочной пасхи (приземистая пирамидка с сероватым
налетом на круглой макушке) и еще непочатый кулич. Тетя, все та
же милая, рыжеволосая тетя, троюродная сестра матери, была
весела чрезвычайно, кидалась крошками и рассказала, что Латам
за двадцать пять рублей прокатит ее на своей "Антуанете",
которая, впрочем, пятый день не может подняться, между тем, как
Вуазен летает, как заводной, кругами, да притом так низко, что,
когда он кренится над трибунами, видна даже вата в ушах у
пилота. Лужин почему-то необыкновенно ясно запомнил это утро,
этот завтрак, как запоминаешь день, предшествующий далекому
пути. Отец говорил, что хорошо бы после завтрака поехать на
острова, где поляны сплошь в анемонах, и, пока он говорил, тетя
попала ему крошкой прямо в рот. Мать молчала,-- и вдруг, после
второго блюда, встала и, стараясь скрыть дрожащее лицо,
повторяя шепотом, что "это ничего, ничего, сейчас пройдет",--
поспешно вышла. Отец бросил салфетку на стол и вышел тоже.
Лужин никогда не узнал, что именно случилось, но, проходя с
тетей по коридору, слышал из спальни матери тихое всхлипывание
и увещевающий голос отца, который громко повторял слово
"фантазия".
"Уйдем куда-нибудь",-- зашептала тетя, красная, притихшая,
с бегающими глазами,-- и они оказались в кабинете, где над
кожаным креслом проходил конус лучей, в котором вертелись
пылинки. Она закурила, и в этих лучах мягко и призрачно
закачались складки дыма. Это был единственный человек, в
присутствии которого он не чувствовал себя стесненным, и сейчас
было особенно хорошо: странное молчание в доме и как будто
ожидание чего-то. "Ну, будем играть во что-нибудь,-- поспешно
сказала тетя и взяла его сзади за шею.-- Какая у тебя тоненькая
шея, одной рукой можно..." "Ты в шахматы умеешь? -- вкрадчиво
спросил Лужин и, высвободив голову, приятно потерся щекой об ее
васильковый шелковый рукав. "Лучше в дураки",-- сказала она
рассеянно. Где-то хлопнула дверь. Она поморщилась и, повернув
лицо в сторону звука, прислушалась. "Нет, я хочу в шахматы",--
сказал Лужин. "Сложно, милый, сразу не научишь". Он пошел к
письменному столу, отыскал ящик, стоявший за портретом. Тетя
встала, чтобы взять пепельницу, в раздумье напевая окончание
какой-то своей мысли: "Это было бы ужасно, это было бы
ужасно..." "Вот,-- сказал Лужин и опустил ящик на низенький
турецкий столик с инкрустациями. "Нужно еще доску,-- сказала
она.-- И знаешь, я тебя лучше научу в поддавки, это проще".
"Нет, в шахматы",-- сказал Лужин и развернул клеенчатую доску.
"Сперва расставим фигуры,-- начала тетя со вздохом.--
Здесь белые, там черные. Король и королева рядышком. Вот это --
офицеры. Это -- коньки. А это-- пушки, по краям. Теперь..." Она
вдруг замерла, держа фигуру на весу и глядя на дверь.
"Постой,-- сказала она беспокойно.-- Я, кажется, забыла платок
в столовой. Я сейчас приду". Она открыла дверь, но тотчас
вернулась. "Пускай,-- сказала она и опять села на свое место.--
Нет, не расставляй без меня, ты напутаешь. Это называется --
пешка. Теперь смотри, как они все двигаются. Конек, конечно,
скачет". Лужин сидел на ковре, плечом касаясь ее колена, и
глядел на ее руку в тонком платиновом браслете, которая
поднимала и ставила фигуры. "Королева самая движущаяся",--
сказал он с удовольствием и пальцем поправил фигуру, которая
стояла не совсем посреди квадрата. "А едят они так,-- говорила
тетя.-- Как будто, понимаешь, вытесняют. А пешки так: бочком.
Когда можно взять короля, это называется шах; когда ему некуда
сунуться, это -- мат. Ты должен, значит, взять моего короля, а
я твоего. Видишь, как это все долго объяснять. Может быть, в
другой раз сыграем, а?" "Нет, сейчас",-- сказал Лужин и вдруг
поцеловал ее руку. "Ах ты, милый,-- протянула тетя,-- откуда
такие нежности... Хороший ты все-таки мальчик". "Пожалуйста,
будем играть",-- сказал Лужин и, пройдя по ковру на коленках,
стал так перед столиком. Но она вдруг поднялась с места, да так
резко, что задела юбкой доску и смахнула несколько фигур. В
дверях стоял его отец.
"Уходи к себе",-- сказал он, мельком взглянув на сына.
Лужин, которого в первый раз в жизни выгоняли из комнаты,
остался от удивления, как был, на коленях. "Ты слышал?"--
сказал отец. Лужин сильно покраснел и стал искать на ковре
упавшие фигуры. "Побыстрее",-- сказал отец громовым голосом,
каким он не говорил никогда. Тетя стала торопливо, кое-как,
класть фигуры в ящик. Руки у нее дрожали. Одна пешка никак не
хотела влезть. "Ну, бери, бери,-- сказала она,-- бери же!" Он
медленно свернул клеенчатую доску и, с темным от обиды лицом,
взял ящик. Дверь он не мог прикрыть за собой, так как обе руки
были заняты. Отец быстро шагнул и так грохнул дверью, что Лужин
уронил доску, которая сразу развернулась; пришлось поставить на
пол ящик и свертывать ее опять. За дверью, в кабинете, сперва
было молчание, затем -- скрип кресла, принявшего тяжесть, и
прерывистый вопросительный шепот тети. Лужин брезгливо подумал,
