Вот где истинный Гвоздь вопроса! И понимания этого, сдается мне, не
хватало не только Институту (смотри строку 517), но и самому поэту.
Для христианина никакая потусторонняя жизнь не является ни приемлемой, ни
вообразимой без участия Господа в нашей вечной судьбе, что, в свой черед,
подразумевает заслуженное воздаяние за всякое прегрешение, большое и малое.
В моем дневничке присутствует несколько извлечений из разговора между мной и
поэтом, бывшего 23 июня "на моей веранде после партии в шахматы, ничья". Я
переношу их сюда лишь для того, что они прекрасно высвечивают его отношение
к этому предмету.
Мне случилось упомянуть, -- забыл, в какой связи, -- о некоторых
отличиях его Церкви от моей. Нужно сказать, что наша земблянская
разновидность протестантства довольно близка к "верхним" англиканским
церквям, но обладает и кой-какими свойственными только ей одной возвышенными
странностями. Нашу Реформацию возглавил гениальный композитор, наша литургия
пронизана роскошной музыкой, и нет в целом свете голосов слаще, чем у наших
мальчиков-хористов. Сибил Шейд родилась в семье католиков, но уже в раннем
девичестве, как она сама мне рассказывала, выработала "собственную религию",
что, как правило, означает, в самом лучшем случае, полуприверженность к
какой-либо полуязыческой секте, в худшем же -- еле теплый атеизм. Мужа она
отлучила не только от отеческой епископальной церкви, но и от всех иных форм
обрядового вероисповедания.
По какой-то причине мы разговорились о помутившемся ныне понятии
"греха", о том, как оно смешалось с идеей "преступления", значительно более
плотски окрашенной, и я кратко остановился на своих детских впечатлениях от
некоторых обрядов нашей церкви. Мы исповедуемся на ухо священнику в богато
изукрашенном алькове, исповедчик держит в руке горящую свечу и стоит сбоку
от высокого пасторского кресла, очень похожего по форме на коронационный
трон шотландского короля. Бывши воспитанным мальчиком, я вечно боялся
закапать лилово-черный рукав священника жгучими восковыми слезами, что текли
по моим костяшкам, образуя тугую корочку; как завороженный, смотрел я на
освещенную выемку его уха, напоминавшую морскую раковину или лоснистую
орхидею, -- извилистое вместилище, казавшееся мне слишком просторным для
моих пустячных грехов.
ШЕЙД: Все семь смертных грехов пустячны, однако без трех из них -- без
гордыни, похоти и праздности -- поэзия никогда не смогла бы родиться.
КИНБОТ: Честно ли основывать возражения на устаревшей терминологии?
ШЕЙД: На ней основана любая религия.
КИНБОТ: То, что мы называем Первородным Грехом, никогда устареть не
может.
ШЕЙД: Об этом я ничего не знаю. В детстве я вообще считал, что речь
идет об убийстве L'homme est nй bon{1}.
КИНБОТ: И все же, основное определение греха -- это непослушание
Господней воле.
ШЕЙД: Как я могу слушаться того, чего не ведаю, и чего самую
существенность я вправе отрицать?
КИНБОТ: Те-те-те! А существенность грехов вы тоже отрицаете?
ШЕЙД: Я могу назвать только два: убийство и намеренное причинение боли.
КИНБОТ: Значит, человек, ведущий совершенно уединенную жизнь, не может
быть грешником?
ШЕЙД: Он может мучить животных. Может отравить источники своего
острова. Он может в посмертном заявлении оговорить невинного.
КИНБОТ: И стало быть, девиз?..
ШЕЙД: Жалость.
КИНБОТ: Но кто же внушил ее нам, Джон? Кто Судия жизни и Творец смерти?
ШЕЙД: Жизнь -- большой сюрприз. Не вижу, отчего бы смерти не быть еще
большим.
КИНБОТ: Вот тут-то я и поймал вас, Джон: стоит нам отвергнуть Высший
Разум, что полагает нашу личную потустороннюю жизнь и направляет ее, как нам
придется принять невыносимо страшное представление о Случайности,
распространенной на вечность. Смотрите, что получается. На всем протяжении
вечности наши несчастные призраки пребывают во власти неописуемых
превратностей. Им не к кому воззвать, не у кого испросить ни совета, ни
поддержки, ни защиты -- ничего. Бедный призрак Кинбота, бедная тень Шейда,
они могли заблудиться, могли поворотить не туда -- из одной лишь
рассеянности или просто по неведению пустякового правила нелепой игры
природы, -- если в мире вообще существуют какие-то правила.
ШЕЙД: Есть же правила в шахматных задачах: недопустимость двойных
решений, к примеру.
КИНБОТ: Я подразумевал сатанинские правила, которые противник скорее
всего нарушит, едва мы начнем их понимать. Вот почему не всегда работает
черная магия. Демоны, в телескопическом их коварстве, нарушают условия,
заключенные с нами, и мы опять погружаемся в хаос случайностей. Даже если мы
укротим случайность необходимостью и допустим безбожный детерминизм,
машинальность причин и следствий, с тем, чтобы посмертно дать нашим душам
сомнительное утешение метастатистики, нам все равно придется расплачиваться
личными неудачами, тысяча вторым автомобильным крушением сверх числа
намеченных на празднование Дня Независимости в Гадесе. Нет-нет, если
уж мы решаем всерьез относиться к загробной жизни, не стоит с самого начала
опускаться до уровня научно-фантастической нелепости или истории спиритизма
в эпизодах. Мысль о душе, ныряющей в беспредельную и беспорядочную загробную
жизнь без руководящего ею Провидения--
ШЕЙД: За углом всегда отыщется психопомпос, не так ли?
КИНБОТ: Но только не за этим, Джон. Без Провидения душе останется
уповать на осколки ее скорлупы, на опыт, накопленный в пору внутрителесного
заточения, по-детски цепляться за провинциальные принципы и захолустные
уложения, за индивидуальность, образованную по-преимуществу тенями, которые
отбрасывает решетка ее же собственной тюрьмы. Религиозное сознание и на миг
не утешится подобной идеей. Насколько разумнее -- даже с точки зрения
гордого безбожника! -- принять присутствие Божие: вначале как фосфорическое
мерцание, бледный свет в потемках телесной жизни, а после -- как
ослепительное сияние! Я тоже, я тоже, дорогой вы мой Джон, был в свое время
подвержен религиозным сомнениям. Церковь помогла мне перебороть их. Она
помогла мне также не просить слишком многого, не требовать слишком ясного
образа того, что невообразимо. Блаженный Августин сказал--
ШЕЙД: Отчего это каждый непременно норовит процитировать мне блаженного
Августина?
КИНБОТ: Как сказал Блаженный Августин: "Человек может понять,
что не есть Бог, но не способен понять, что Он есть". Думается, я знаю, что
Он не есть: Он не есть отчаяние, Он не есть страх, Он не есть земля в
хрипящем горле, ни черный гул в наших ушах, сходящий на нет в пустоте. Я
знаю также, что так или этак а Разум участвовал в сотворении мира и был
главной движущей силой. И пытаясь найти верное имя для этого Вселенского
Разума, для Первопричины, или Абсолюта, или Природы, я признаю, что
первенство принадлежит имени Божию.
Строка 550: Мистический нес вздор
Я должен сказать кое-что касательно более раннего примечания (к строке
12). Ученость и совестливость долго им занимались, и ныне я думаю,
что две строки, помещенные в том примечании, искажены и измараны поспешной
мечтательностью суждения. Только там, один-единственный раз во все то время,
что я пишу этот многотрудный комментарий, разочарование и обида довели меня
до порога подлога. Я вынужден просить читателя пренебречь приведенными там
строками (в которых, боюсь, и размер-то мной восстановлен неверно). Я мог бы
вычеркнуть их перед отдачей в печать, но тогда придется перерабатывать все
примечание или, по крайности, значительную его часть, а у меня времени нет
на подобные глупости.
Строки 557-558: Как отыскать в удушьи и в тумане янтарный нежный шар,
Страну Желаний
Лучший куплет во всей этой Песни.
Строка 576: другая
Я далек от того, чтобы намекать на существованье какой-то другой
женщины в жизни моего друга. Он смирно играл роль образцового мужа,
навязанную ему захолустными поклонниками, а кроме того, -- смертельно боялся
жены. Не раз приходилось мне одергивать сплетников, которые связывали имя
поэта с именем одной его студентки (смотри "Предисловие"). В
последнее время американские романисты, состоящие в большинстве членами
Соединенного факультета английской литературы, который, с какой стороны ни
взгляни, пропитан литературной одаренностью, фрейдистскими выдумками и
постыдной гетеросексуальной похотью гораздо пуще, чем весь прочий свет,
заездили эту тему до изнурения, -- и потому я навряд ли решусь на тягостную
церемонию представления вам сей юной особы. Да я и знал-то ее едва-едва.
Пригласил однажды к себе, -- скоротать вечерок с Шейдами, -- единственно
ради опровержения всех этих слухов; что очень кстати напомнило мне о
необходимости сказать нечто по поводу удивительного ритуала обмена
приглашениями, бытующего в унылом Нью-Вае.
Справившись в моем дневничке, я выяснил, что за пять месяцев близости с
Шейдами меня приглашали к их столу только три раза. Посвящение состоялось в
субботу, 14 марта, -- в тот раз я у них обедал, при чем присутствовали:
Натточдаг (с которым я всякий день видался в его кабинете), профессор по
кафедре музыки Гордон (этот полностью завладел разговором), заведующий
кафедрой русского языка и литературы (водевильный педант, о котором чем
меньше скажешь, тем будет и лучше) и три-четыре взаимозаменяемых дамы, одна
из которых (миссис Гордон, коли не ошибаюсь) пребывала в интересном
положении, а другая, вовсе мне неведомая, вследствие несчастного
послеобеденного распределения кресел, не переставая, с восьми до
одиннадцати, говорила со мной, а вернее сказать -- в меня. На следующем
приеме, -- то был менее представительный, но никак не более уютный souper,
-- в субботу 23 мая, присутствовали Мильтон Стоун (новый библиотекарь, с
которым Шейд до полуночи рассуждал о классификации некоторых документов,
касающихся Вордсмита), старый, добрый Натточдаг (с которым я продолжал
видеться каждодневно) и небезуханная француженка (снабдившая меня
исчерпывающими сведениями о преподавании иностранных языков в Калифорнийском
университете). Дата третьей моей и последней трапезы в книжечку не попала,
но, помнится, дело было июньским утром, -- я принес вычерченный мной
замечательный план Королевского Дворца в Онгаве с разного рода
геральдическими ухищрениями и с наложенными там и сям легкими мазками
золотистой краски, добыть которую стоило мне немалых трудов, -- и в знак
благодарности меня накормили наспех сготовленным завтраком. Нужно еще
прибавить, что как я ни роптал, вегетарианские ограничения моего стола во
все три раза были оставлены без внимания, -- мне неизменно подсовывали
продукт животного происхождения, окруженный или окружающий какую-нибудь
оскверненную зелень, которую одну я, быть может, еще и соблаговолил бы
отведать. Я отквитался и не без изящества. Из дюжины, примерно, моих
приглашений Шейды приняли точно три. Всякий раз я стряпал кушания из
какого-нибудь одного овоща, подвергая его такому же числу волшебных
превращений, какое выпало на долю любимого клубня Пармантье. И всякий
раз я приглашал лишь одного добавочного гостя для развлечения Сибил (у
которой, не угодно ли, -- тут мой голос возвышается до дамского визга, --
была аллергия на артишоки, на авокадо, на африканские желуди, словом, на
все, что начинается с "а"). Я не знаю ничего более губительного для
аппетита, чем присутствие старичков и старушек, которые, рассевшись вкруг
