проспишь! Обед-то готовили на сегодня?
Зять и Татьяна переглянулись. Она неторопливо подсела к столу. На-
лила себе чаю дрожащими руками. Главное, чтобы они не поняли, как она
боится. Спросить бы про него: жив ли? Она заулыбалась пуще:
- А вы, Борис, никак удирать собираетесь? Жаль, жаль... Погода та-
кая... Сходили бы на речку, рыбу бы поудили.
От слова "речка" тоже стало не по себе. Вода ведь: бросят туда
ночью, в темноте, что потом кому докажешь? Отхлебнула чаю, поморщи-
лась: невкусно. Компот надо варить. Ревеня туда побольше, смородины,
крапивы. Кисло, густо, чтобы ложка стояла. Не умеет у меня Татьяна го-
товить, вот он на ней и не женится.
Зять кашлянул нерешительно:
- Ну, я так понимаю, в принципе, что основная опасность миновала.
Могу спокойно тебя оставить. - Он быстро поправил непокорную прядь,
облизнул губы с налипшей икринкой. Портфель в руку - и уже у калитки.
Так и след простыл.
- Пойду Аленушке грибов нарву, - лицемерно сказала она. - Или ма-
линки лесной. Я тебе всегда, Таня, говорила: небо и земля - наша мали-
на и лесная. Там и вкус, и аромат, все другое, никакого сравнения. Ви-
тамины.
- Мама! - рванулась было Татьяна. - Не ходи! Ты же слабая такая! И
что-то с тобой еще... Ну, не ходи!
Спросить бы ее, спросить бы: жив ли он? А то чего зря прятаться?
Может, его уже и закопали? Так я тогда платье сниму, туфли сброшу, бу-
дем обед варить. А если жив? Нет, уж рисковать не хочется. Это по мо-
лодости только тянет: рисковать. А уж в наши-то годы, эхе-хе-хе...
Отставила чашку, сказала разумно:
- Ладно тебе, Таня. Я вас с Лялей вырастила, Аленушку тебе выкорми-
ла, что ж ты меня теперь за дуру считаешь? Погулять по лесу нельзя? -
И пошла по лестнице, замирая от ужаса, потому что пришлось повернуться
к запертой двери в его спальню спиной. Проходя мимо куста смородины,
смахнула червяка с ветки (все ягоды пожрали, ребенка кормить нечем!).
У калитки обернулась: он стоял в дверях и смотрел на нее. Рот его был
открыт, глаза мутные (капли-то забыли!), белая ночная рубашка, босой.
Она прикинула: бросится догонять или нет? Да куда ему! Ноги корявые,
неловкие. Она успеет убежать. Так что вот теперь я и позабавлюсь: по-
машу ему рукой: "Здравствуй, Ваня! Доброе утро!" Она помахала Филемону
дрожащими пальцами.
- Куда это она? - просипел Филемон, хватаясь за Татьянино плечо. -
Куда она пошла-то?
- Погулять, - тихо сказала Татьяна. - Ягод хочет нарвать. Ей лучше.
- Доченька! - захлюпал Филемон. - Ты у меня одна на свете! Сделай
милость: увези!
- Говорю тебе: ей лучше! Погулять пошла! Завтракать садись!
Через два часа бросились искать: Татьяна и две сердобольные сосед-
ки. Прочесали весь лес. Нету. Татьяна побежала в милицию, история пов-
торилась. Нашли в осиннике и привели. Она прижимала руки к сердцу, оп-
равдывалась: "Да что вы, ей-Богу! Погулять нельзя! Мне доктор велел
дышать лесным воздухом!" Соседки только плечами пожимали: "Вы глядите,
Таня, а может, и правда: ничего такого? Ну, устала ваша мама на кухне
пахать, ну, хочется ей расслабиться! Что вы с ума-то сходите?" "Вот и
я говорю! - смеялась она. - Не дают мне подышать! Всю жизнь на мне ез-
дят! Уж, кажется, перед смертью-то имею право! Погулять-то я имею пра-
во?" Татьяна смотрела на нее сжимающимися и разжимающимися зрачками:
"Ты меня разыгрываешь, что ли? Что с тобой?" - "Да говорю тебе челове-
ческим языком: ничего! - отмахнулась она. - Устала я на кухне пахать!
Тебе и все то же самое скажут! Дай ты мне проветриться!" Татьяна не
выдержала, заплакала: "Мама! Пожалей меня! У меня голова кругом идет!
Ты в себе или нет?"
Хорошо, что она проста, ничего не поймет. Пусть считает, что мне
погулять хочется. У нее мозги всегда были какие-то дырявые. В науке
умна, а в жизни хуже младенца. Ее-то я обведу вокруг пальца, лишь бы
она уехала, лишь бы нас с ним вдвоем оставили. Я его сама и закопаю.
Все равно, пока все в свои руки не возьмешь, ничего не получится. Кто
- кого. Убежать не дали. Выход один. Тоже страшно, конечно. Зато это
уж самый последний страх. Еще попугаюсь немножко и - свобода.
"Нет уж, дудки! - хохотал Филемон. - Ты мне свою племяшку не подсо-
вывай! У меня баба - во! На большой палец! Женился - и как в раю! Ува-
жение полное. Скажу: ноги мой -и будет мыть! Нет! Такую поискать! Вот
она приедет через недельку и милости просим! Убедисся сам. Зверь-ба-
ба!" - "Как звать-то? - спросил наполнивший стаканы холодной прозрач-
ной водкой, в расстегнутом на груди френче. - Скажи, как звать, и
выпьем за твою бабу!" - "Женей, - ласково прохрипел Филемон. - Такая
чернушечка, кошечка такая, крепышечка..." - "Ишь, тебя скрутило, - ус-
мехнулся слушатель. - Никогда за тобой такой нежности не знал..." -
"Какая нежность? - удивился Филемон и опрокинул в рот стакан. - Неж-
ность, говоришь... На нашей работе нежничать не положено. Я на этих
баб насмотрелся, сам знаешь! Пять лет в начальниках проторчал. И го-
лых, и всяких. Они при мне мыться были обязаны, если захочу, во как!
Для порядка! Я ж как врач! Лечу их, сук, к жизни возвращаю!" - "Ну, и
как? - скривился приятель. - Мылись? Для порядка?" - "А чего? Конечно,
мылись! Мылись-вытирались, не сопротивля- лись!" - "Соскучишься ты без
этой работы!" - "Да нет, уж хватит, - помрачнел Филемон. - Поважнее
есть дела на свете. Раз партия посылает, мое дело подчиниться. А Женя
за мной - как лошадь за хозяином. Беру за повод и веду. Вот как..."
Не справлюсь я с ним, ни за что не справлюсь. Плохо. Он ведь все
притворяется. И то, что старый, и то, что больной. Никакой он не ста-
рый. Если тогда не умер, то уж никогда и не умрет. Будет мучить. Ноги
свои заставит мыть. Сначала Аленушку искупаю, а потом в этой воде (не
греть же лишний раз!) буду ему ноги мыть. Вот и стекло не подействова-
ло. Мало наколола. Но теперь уж не исправишь. Молоток спрятали, розет-
ки спрятали. Уходить пора. Жили люди в лесу, еще как жили! Целыми
семьями, с детьми. Обживусь - и Аленушку с Татьяной к себе возьму. Ма-
ленькие мои дочки. Родила, выкормила. Обживусь и заберу от него. А то
он их еще в этот барак спрячет. Скажет: "Поработайте-ка! Распоясы-
лись... Не будет вам никакого театра. Никаких таких балетов".
Она тихо натянула платье. Сняла наволочку с подушки, положила в нее
резиновые галоши, батон хлеба, мыло в мыльнице. Кажется, все. Это на
первое время. Там уж люди помогут. Здесь, конечно, лесов нет, но маки
погуще всех лесов будут. Спрячусь в маки, а там видно. Узбеки нас лю-
бят. У них здесь до советской власти такое было! Каменный век. Она
спустилась с лестницы, держась за перила. Лунный свет наполз на ее ли-
цо. Небо серело в ожидании рассвета. Ей вдруг захотелось поцеловать
Аленушку. Она положила наволочку на ступеньку, бесшумно вернулась в
комнату. Аленушки нигде не было. Она попыталась вспомнить, куда же ее
могли уложить спать, и запуталась. В боковой комнате он, наверху Тать-
яна. Где же Аленушка? Неужели с ним? Господи, Господи! Она мелко зак-
рестилась непривычными пальцами. Ведь он притворяется! Как же Татьяна
не понимает? Она постояла в темноте, переминаясь с ноги на ногу. Ну, в
другой раз. Прощайте.
1994
Бостон
