Ирина Муравьева
Филемон и Бавкида
Повесть
1
В загородном летнем доме жили Филемон и Бавкида. Солнце просачива-
лось сквозь плотные занавески и горячими пятнами расползалось по от-
висшему во сне бульдожьему подбородку Филемона, его слипшейся морщи-
нистой шее, потом, скользнув влево, на соседнюю кровать, находило ко-
рявую, сухую руку Бавкиды, вытянутую на шелковом одеяле, освещало ее
ногти, жилы, коричневые старческие пятна, ползло вверх, добиралось до
открытого рта, поросшего черными волосками, усмехалось, тускнело и
уходило из этой комнаты, потеряв всякий интерес к спящим. Потом разда-
валось кряхтенье. Она просыпалась первой, ладонью вытирала вытекшую
струйку слюны, тревожно взглядывала на похрапывающего Филемона, убеж-
далась, что он не умер, и, быстро сунув в разношенные тапочки затекшие
ноги, принималась за жизнь.
Она хлопотала и торопилась, потому что к тому моменту, как он прос-
нется, нужно было приготовить завтрак, сходить за водой, вымыть терра-
су - грязи она не терпела. Питьевую воду набирали из колодца, а та,
которая шла из садовых кранов, считалась недостаточно чистой, поэтому
ею только умывались, мыли посуду, стирали. Ночью был сильный дождь,
глинистые дорожки скользили. Боясь упасть, она осторожно ступала наде-
тыми на босу ногу галошами, перегнувшись на правую сторону, где вспы-
хивала от ее неловких движений ледяная прозрачная вода в узком и высо-
ком эмалированном ведре.
- Женя! Евгень Васильна! - дребезжал Филемон. - Который час?
Она приотворяла дверь с террасы:
- Да уж десятый, Ваня. Вставай. Прошла голова?
- Померяй-ка лучше, - прокашливался Филемон. - А то кто его зна-
ет...
- Береженого Бог бережет, - успокаивала она и, присев на краешек
постели, охватывала его руку черным резиновым рукавом измерительного
аппарата. Оба затаивали дыхание. Бульдожий подбородок Филемона мелко
дрожал от слабости. - Ну, вот и хорошо, - облегченно вздыхала она. -
Вот и молодец. Сто сорок на восемьдесят. Иди чай пить. Скоро Аленушку
привезут.
Три года назад младшая дочь Татьяна родила большое бледное дитя.
Татьяна была не замужем, и долго никто не обращал на нее внимания - до
того она походила на отца, вся в его бульдожью породу. Но вот наконец
съездила в туристическую по Венгрии и Чехословакии и вернулась оттуда
беременной.
"Он у меня женится, мерзавец! - грохотал Филемон. - А не то в поро-
шок сотру! Полетит из органов, сукин сын! Куда Макар телят... Ишь рас-
поясылись!"
Но время шло, Татьяна так и жила нерасписанной, таскала свой острый
живот на предзащиту, стучала ночами на машинке, пропадала в библиоте-
ке, а за месяц до родов получила-таки кандидатскую степень и место
старшего преподавателя в Политехническом институте. Это, наверное,
заставило призадуматься работника органов с небольшой ранней лысиной и
аккуратным лицом, который хоть и не женился, но не избегал ее, иногда
ронял сквозь каменные губы нерешительные предположения о трехкомнатном
совместном кооперативе и на второй день после рождения ребенка принес
в роддом кулечек подтаявшей маслянистой клубники.
Девочку назвали Аленушкой, и чем старше она становилась, тем меньше
подходило ей это сказочное длинное имя. Обезумевшая от материнских
инстинктов Татьяна раскормила бедную Аленушку до подопытных размеров.
В три года она выглядела на шестилетнюю, и вещи ей приходилось поку-
пать в той секции "Детского мира", где было написано "Одежда для млад-
ших школьников". С песнями, причитаниями, игрушками, книжками, коло-
тушками усаживали за стол плотно обернутое салфеткой мучнистое с ог-
ромными бантами создание и заталкивали в упирающийся рот булки с паюс-
ной икрой, куски молодой телячьей печенки, черную смородину, тертую с
сахаром, заливали густым морковным соком. Спеленутая салфетками Але-
нушка пробовала сопротивляться, кричала басом, колотила плотными нож-
ками по высокому детскому стульчику. "А вот летит, летит, летит воро-
бышек, - умоляла Татьяна, - а вот мы его сейчас - ам!" Аленушка дави-
лась, ее рвало съеденным, и тут же ее умывали, переодевали в чистое
для младших школьников, дрожащими руками мазали новую икру на новые
булки, пронзительной машиной давили бугристую рыночную морковь...
- Вставай, Ваня, - говорила Бавкида. - Сегодня Аленушку привезут.
- Ну? - радостно ужасался Филемон. - На рынок, значит, надо, а,
Жень?
- Сходим, сходим, пока жары нет. Или ты дома оставайся. Я одна.
- Да чего одна? Я с тобой, - дребезжал он. - Э-хе-хе... Вместе жи-
ли, вместе помирать будем... Э-хе-хе...
Она следила, чтобы он не забыл принять все свои лекарства, капала в
его мутные выпуклые глаза заграничные капли, лезла под кровать и,
расставив огромные растрескавшиеся пятки, долго шарила там в поисках
его закрытых башмаков на микропорке. Вместе шли на рынок, и так же,
как он, она суетливо здоровалась со знакомыми, хвалила хорошую погоду,
расспрашивала про здоровье, льстила чужим детям в колясках и даже пос-
меивалась так же, как он: "Э-хе-хе, хе-хе..."
Иногда на Филемона находили приступы ярости. Она пугалась их, пото-
му что каждый такой приступ мог кончиться инсультом. Поселковые маль-
чишки ломали рябину, сидя верхом на чужом заборе. Филемон набухал ли-
ловой кровью и бросался на забор с высоко поднятой палкой, украшенной
тяжелым набалдашником: "Я вас сейчас! Хулиганье поганое! Убью своло-
чей!" - хрипел он. Она сзади хватала его за локти: "Пойдем, Ваня!
Брось ты их! Ва-а-ня!" Тяжело отдуваясь и дыша со свистом, Филемон
продолжал свой путь к станции, медленно успокаиваясь: "Ну, сволота!
Ну, погань! Перестрелять не жалко!" И опять она поддакивала: "Да уж,
конечно... Мараться об них... Себя бы поберег!" - "Порядка нет, Евгень
Васильна! - грустнел бледно-лиловый от недавнего гнева Филемон. - По-
тому такое поведение, что ни в чем никакого порядка... Распусти-
лись..." - "Молчи ты, Ваня, - пришептывала она и тут же улыбалась кри-
вой лицемерной улыбкой: - Ты смотри, кого мы встретили! Сколько лет,
сколько зим!" - "Э-хе-хе, - обмякал Филемон, смешно приседая от косно-
язычного умиления при виде очередного знакомого с колясоч-кой. - Вот,
значит, кто нас опередил! Нам поди и смородины на базаре не оставили?
Э-хе-хе..."
После обеда к дачному забору подъезжала ведомственная машина. Не-
расписанный зять помогал доставить Аленушку к деду с бабкой. Из машины
вылезала худая с тяжелой челюстью и ярко-белыми ломкими волосами Тать-
яна, изнемогая под тяжестью заснувшей дочери. Они кубарем скатывались
с лестницы ей навстречу. "А вот и наши, а вот и наши, - сюсюкал Филе-
мон. - Давай, Женя, на стол накрывай. Вот и приехали. Внученьку дедуш-
ке привезли..." Пообедав, уставшая Татьяна в открытом сарафане собира-
ла ягоды или качалась в гамаке с газетой, а они наполняли водой пласт-
массовую ванночку, выставляли ее на солнце и вдвоем, стукаясь сгорб-
ленными плечами, купали в ней пузатую, перекормленную Аленушку, кото-
рая, выпучив голубые глаза в небо, расплескивала мыльную воду своими
пухлыми, неповоротливыми руками. Вечером Татьяна, подчернив брови и
густо намазавшись розовой помадой, торопилась на электричку, а они ос-
тавались с Аленушкой. Тогда Филемон начинал читать ей сказки: "Я б для
батюшки-царя родила богатыря", - бормотал он, сам засыпая и монотонно
покачивая детскую кроватку. Аленушка громко икала. "Ай беда какая! -
сокрушался Филемон. - Водички ей, Женя, малиновой водички внучень-
ке..."
Наикавшись и наглотавшись малиновой воды, Аленушка засыпала. Филе-
мон разворачивал газету. Она домывала посуду узловатыми плоскими паль-
цами. Усталость одолевала ее, и в голову лезли мысли о том, что завтра
нужно опять пойти на базар (забыли купить ревеня - у Филемона нелады с
желудком!), перестирать все Аленушкины маечки, вымыть наверху комнату,
потому что в пятницу Татьяна может приехать не одна, а с уклончивым
нерасписанным зятем, и тут уж надо в лепешку разбиться, но обеспечить
им семейный уют, и вкусный обед, и чистое, лоснящееся, сытое до икоты
дитя, чтобы у нерешительного мужчины с ранней лысиной и каменными гу-
бами появилось твердое ощущение, что вот это и есть его дом, дача, же-
на и дочь.
"Нет, - хрипел Филемон, грозя куда-то в газету седовласым дрожащим
кулаком. - Нет, при хозяине бы такого не было! Перестреляли бы всех к
такой-то матери!" Возводил закапанные заграничным раствором мутные
глаза на небольшой портрет в траурной рамке. Большеносое, черноусое
лицо, снизу подпертое жестким воротником военного френча, ласково и
коварно щурилось на Филемона. "Эх-хе- хе, - вздыхал тот, успокаиваясь,
- эхе-хе, Евгень Васильна... - И тут же понижал голос: - Женя, я ду-
маю, сообщить бы надо, что еврей этот иностранные газеты достает и чи-
тает - это раз, а самое-то главное - "голоса" ловит. С ихнего балкона
все слышно. Меня не проведешь! Сообщить бы надо, Евгень Васильна..."
Она насухо вытирала чистым полотенцем растопыренные пальцы: "Себя
побереги, Иван Николаич! Ты свое отслужил! Куда теперь сообщать?"
В глубине души ей казалось, что в свое время Филемон допустил про-
мах, слишком рьяно отстаивая ценности комсомольской юности и не согла-
шаясь на признание каких бы то ни было ошибок известного периода. Его
фанатическое упрямство и привело к тому, что сейчас, в старости, у них
не было персональной машины с шофером, приходящей прислуги, дачи в
Барвихе. Была, правда, однокомнатная квартира в доме на Кутузовском,
была хорошая пенсия, ведомственная поликлиника, заказы два раза в ме-
сяц. Но у других-то, помельче Филемона, не имевших за спиной долгие
годы ответственной работы в ЦК Узбекистана, - у других-то было больше!
И она жалостливо смотрела на своего честного несгибаемого старика,
уткнувшегося в газету под портретом большеносого покойника, и думала,
что, конечно, он опять прав: сообщить-то надо бы, но времена наступили
такие, что и не знаешь: куда сообщить? Кому? Как бы не засмеяли...
- Спать ложись, Ваня, - уговаривала она. - Аленушка может ночью
проснуться. Не выспимся... Завтра на рынок с утра. У меня обеда нет...
Ты с ней на полянке побудешь, пока я управлюсь...
Кряхтя, укладывались на кровати, застеленные одинаковыми шелковыми
одеялами. Филемон сразу же начинал посвистывать коротким свирепым но-
сом. Она еще поправляла подушку под Аленушкиной головой, проверяла,
выключен ли газ на кухне, закрыта ли на замок входная дверь. Опять ло-
жилась. Луна, просочившись сквозь щель занавески, лизала ее съехавшую
набок щеку с черным кустиком длинных волос. Из сада тянуло жасминовой
свежестью. Соловей, дождавшись своего часа, разрывался где-то между
землею и небом. Под его неутомимый голос она засыпала.
В одну из таких ночей ее разбудило тонкое бормотание. Она в страхе
открыла незрячие еще глаза, села на постели.
- Убь-ю-у, ай-я-я-я! У-у-у! Кыш! - бормотал тоненьким дробным голо-
сом Филемон, делая странные разрывающие движения слабыми белыми паль-
цами. - Убью-у-у-у сво-о-а-та-а-а!
- Ваня! - вскрикнула она и подбежала к нему. Лицо его было яр-
ко-багровым, веки плотно зажмурены. - Иван Николаич! - Не соображая,
что делает, она затрясла его за плечо.
Багровый Филемон раскрыл бульдожий рот с коротким мясистым языком,
который сразу вывалился наружу, как будто его оторвали. Тогда, сунув
босые ноги в резиновые калоши, она, как была в байковой ночной рубаш-
ке, простоволосая, выбежала на улицу и, задыхаясь, побежала по черной
дороге вниз, к сторожке, где был единственный на весь дачный поселок
телефон.
Через час два санитара заталкивали в машину накрытое белой просты-
ней короткое тело со свистом дышащего Филемона, а она, сжав обеими ру-
ками большую отвисшую грудь в байковой ночной рубашке, объясняла им,
что не может ехать с мужем в больницу, не с кем оставить внучку. Вер-
