Ирина Муравьева
Филемон и Бавкида
Повесть
1
В загородном летнем доме жили Филемон и Бавкида. Солнце просачива-
лось сквозь плотные занавески и горячими пятнами расползалось по от-
висшему во сне бульдожьему подбородку Филемона, его слипшейся морщи-
нистой шее, потом, скользнув влево, на соседнюю кровать, находило ко-
рявую, сухую руку Бавкиды, вытянутую на шелковом одеяле, освещало ее
ногти, жилы, коричневые старческие пятна, ползло вверх, добиралось до
открытого рта, поросшего черными волосками, усмехалось, тускнело и
уходило из этой комнаты, потеряв всякий интерес к спящим. Потом разда-
валось кряхтенье. Она просыпалась первой, ладонью вытирала вытекшую
струйку слюны, тревожно взглядывала на похрапывающего Филемона, убеж-
далась, что он не умер, и, быстро сунув в разношенные тапочки затекшие
ноги, принималась за жизнь.
Она хлопотала и торопилась, потому что к тому моменту, как он прос-
нется, нужно было приготовить завтрак, сходить за водой, вымыть терра-
су - грязи она не терпела. Питьевую воду набирали из колодца, а та,
которая шла из садовых кранов, считалась недостаточно чистой, поэтому
ею только умывались, мыли посуду, стирали. Ночью был сильный дождь,
глинистые дорожки скользили. Боясь упасть, она осторожно ступала наде-
тыми на босу ногу галошами, перегнувшись на правую сторону, где вспы-
хивала от ее неловких движений ледяная прозрачная вода в узком и высо-
ком эмалированном ведре.
- Женя! Евгень Васильна! - дребезжал Филемон. - Который час?
Она приотворяла дверь с террасы:
- Да уж десятый, Ваня. Вставай. Прошла голова?
- Померяй-ка лучше, - прокашливался Филемон. - А то кто его зна-
ет...
- Береженого Бог бережет, - успокаивала она и, присев на краешек
постели, охватывала его руку черным резиновым рукавом измерительного
аппарата. Оба затаивали дыхание. Бульдожий подбородок Филемона мелко
дрожал от слабости. - Ну, вот и хорошо, - облегченно вздыхала она. -
Вот и молодец. Сто сорок на восемьдесят. Иди чай пить. Скоро Аленушку
привезут.
Три года назад младшая дочь Татьяна родила большое бледное дитя.
Татьяна была не замужем, и долго никто не обращал на нее внимания - до
того она походила на отца, вся в его бульдожью породу. Но вот наконец
съездила в туристическую по Венгрии и Чехословакии и вернулась оттуда
беременной.
"Он у меня женится, мерзавец! - грохотал Филемон. - А не то в поро-
шок сотру! Полетит из органов, сукин сын! Куда Макар телят... Ишь рас-
поясылись!"
Но время шло, Татьяна так и жила нерасписанной, таскала свой острый
живот на предзащиту, стучала ночами на машинке, пропадала в библиоте-
ке, а за месяц до родов получила-таки кандидатскую степень и место
старшего преподавателя в Политехническом институте. Это, наверное,
заставило призадуматься работника органов с небольшой ранней лысиной и
аккуратным лицом, который хоть и не женился, но не избегал ее, иногда
ронял сквозь каменные губы нерешительные предположения о трехкомнатном
совместном кооперативе и на второй день после рождения ребенка принес
в роддом кулечек подтаявшей маслянистой клубники.
Девочку назвали Аленушкой, и чем старше она становилась, тем меньше
подходило ей это сказочное длинное имя. Обезумевшая от материнских
инстинктов Татьяна раскормила бедную Аленушку до подопытных размеров.
В три года она выглядела на шестилетнюю, и вещи ей приходилось поку-
пать в той секции "Детского мира", где было написано "Одежда для млад-
ших школьников". С песнями, причитаниями, игрушками, книжками, коло-
тушками усаживали за стол плотно обернутое салфеткой мучнистое с ог-
ромными бантами создание и заталкивали в упирающийся рот булки с паюс-
ной икрой, куски молодой телячьей печенки, черную смородину, тертую с
сахаром, заливали густым морковным соком. Спеленутая салфетками Але-
нушка пробовала сопротивляться, кричала басом, колотила плотными нож-
ками по высокому детскому стульчику. "А вот летит, летит, летит воро-
бышек, - умоляла Татьяна, - а вот мы его сейчас - ам!" Аленушка дави-
лась, ее рвало съеденным, и тут же ее умывали, переодевали в чистое
для младших школьников, дрожащими руками мазали новую икру на новые
булки, пронзительной машиной давили бугристую рыночную морковь...
- Вставай, Ваня, - говорила Бавкида. - Сегодня Аленушку привезут.
- Ну? - радостно ужасался Филемон. - На рынок, значит, надо, а,
Жень?
- Сходим, сходим, пока жары нет. Или ты дома оставайся. Я одна.
- Да чего одна? Я с тобой, - дребезжал он. - Э-хе-хе... Вместе жи-
ли, вместе помирать будем... Э-хе-хе...
Она следила, чтобы он не забыл принять все свои лекарства, капала в
его мутные выпуклые глаза заграничные капли, лезла под кровать и,
расставив огромные растрескавшиеся пятки, долго шарила там в поисках
его закрытых башмаков на микропорке. Вместе шли на рынок, и так же,
как он, она суетливо здоровалась со знакомыми, хвалила хорошую погоду,
расспрашивала про здоровье, льстила чужим детям в колясках и даже пос-
меивалась так же, как он: "Э-хе-хе, хе-хе..."
Иногда на Филемона находили приступы ярости. Она пугалась их, пото-
му что каждый такой приступ мог кончиться инсультом. Поселковые маль-
чишки ломали рябину, сидя верхом на чужом заборе. Филемон набухал ли-
ловой кровью и бросался на забор с высоко поднятой палкой, украшенной
тяжелым набалдашником: "Я вас сейчас! Хулиганье поганое! Убью своло-
чей!" - хрипел он. Она сзади хватала его за локти: "Пойдем, Ваня!
Брось ты их! Ва-а-ня!" Тяжело отдуваясь и дыша со свистом, Филемон
продолжал свой путь к станции, медленно успокаиваясь: "Ну, сволота!
Ну, погань! Перестрелять не жалко!" И опять она поддакивала: "Да уж,
конечно... Мараться об них... Себя бы поберег!" - "Порядка нет, Евгень
Васильна! - грустнел бледно-лиловый от недавнего гнева Филемон. - По-
тому такое поведение, что ни в чем никакого порядка... Распусти-
лись..." - "Молчи ты, Ваня, - пришептывала она и тут же улыбалась кри-
вой лицемерной улыбкой: - Ты смотри, кого мы встретили! Сколько лет,
сколько зим!" - "Э-хе-хе, - обмякал Филемон, смешно приседая от косно-
язычного умиления при виде очередного знакомого с колясоч-кой. - Вот,
значит, кто нас опередил! Нам поди и смородины на базаре не оставили?
Э-хе-хе..."
После обеда к дачному забору подъезжала ведомственная машина. Не-
расписанный зять помогал доставить Аленушку к деду с бабкой. Из машины
вылезала худая с тяжелой челюстью и ярко-белыми ломкими волосами Тать-
яна, изнемогая под тяжестью заснувшей дочери. Они кубарем скатывались
с лестницы ей навстречу. "А вот и наши, а вот и наши, - сюсюкал Филе-
мон. - Давай, Женя, на стол накрывай. Вот и приехали. Внученьку дедуш-
ке привезли..." Пообедав, уставшая Татьяна в открытом сарафане собира-
ла ягоды или качалась в гамаке с газетой, а они наполняли водой пласт-
массовую ванночку, выставляли ее на солнце и вдвоем, стукаясь сгорб-
ленными плечами, купали в ней пузатую, перекормленную Аленушку, кото-
рая, выпучив голубые глаза в небо, расплескивала мыльную воду своими
пухлыми, неповоротливыми руками. Вечером Татьяна, подчернив брови и
густо намазавшись розовой помадой, торопилась на электричку, а они ос-
тавались с Аленушкой. Тогда Филемон начинал читать ей сказки: "Я б для
батюшки-царя родила богатыря", - бормотал он, сам засыпая и монотонно
покачивая детскую кроватку. Аленушка громко икала. "Ай беда какая! -
сокрушался Филемон. - Водички ей, Женя, малиновой водички внучень-
ке..."
Наикавшись и наглотавшись малиновой воды, Аленушка засыпала. Филе-
мон разворачивал газету. Она домывала посуду узловатыми плоскими паль-
цами. Усталость одолевала ее, и в голову лезли мысли о том, что завтра
нужно опять пойти на базар (забыли купить ревеня - у Филемона нелады с
желудком!), перестирать все Аленушкины маечки, вымыть наверху комнату,
потому что в пятницу Татьяна может приехать не одна, а с уклончивым
нерасписанным зятем, и тут уж надо в лепешку разбиться, но обеспечить
им семейный уют, и вкусный обед, и чистое, лоснящееся, сытое до икоты
дитя, чтобы у нерешительного мужчины с ранней лысиной и каменными гу-
бами появилось твердое ощущение, что вот это и есть его дом, дача, же-
на и дочь.
"Нет, - хрипел Филемон, грозя куда-то в газету седовласым дрожащим
кулаком. - Нет, при хозяине бы такого не было! Перестреляли бы всех к
такой-то матери!" Возводил закапанные заграничным раствором мутные
глаза на небольшой портрет в траурной рамке. Большеносое, черноусое
лицо, снизу подпертое жестким воротником военного френча, ласково и
коварно щурилось на Филемона. "Эх-хе- хе, - вздыхал тот, успокаиваясь,
- эхе-хе, Евгень Васильна... - И тут же понижал голос: - Женя, я ду-
маю, сообщить бы надо, что еврей этот иностранные газеты достает и чи-
тает - это раз, а самое-то главное - "голоса" ловит. С ихнего балкона
все слышно. Меня не проведешь! Сообщить бы надо, Евгень Васильна..."
Она насухо вытирала чистым полотенцем растопыренные пальцы: "Себя
побереги, Иван Николаич! Ты свое отслужил! Куда теперь сообщать?"
В глубине души ей казалось, что в свое время Филемон допустил про-
мах, слишком рьяно отстаивая ценности комсомольской юности и не согла-
шаясь на признание каких бы то ни было ошибок известного периода. Его
фанатическое упрямство и привело к тому, что сейчас, в старости, у них
не было персональной машины с шофером, приходящей прислуги, дачи в
Барвихе. Была, правда, однокомнатная квартира в доме на Кутузовском,
была хорошая пенсия, ведомственная поликлиника, заказы два раза в ме-
сяц. Но у других-то, помельче Филемона, не имевших за спиной долгие
годы ответственной работы в ЦК Узбекистана, - у других-то было больше!
И она жалостливо смотрела на своего честного несгибаемого старика,
уткнувшегося в газету под портретом большеносого покойника, и думала,
что, конечно, он опять прав: сообщить-то надо бы, но времена наступили
такие, что и не знаешь: куда сообщить? Кому? Как бы не засмеяли...
- Спать ложись, Ваня, - уговаривала она. - Аленушка может ночью
проснуться. Не выспимся... Завтра на рынок с утра. У меня обеда нет...
Ты с ней на полянке побудешь, пока я управлюсь...
Кряхтя, укладывались на кровати, застеленные одинаковыми шелковыми
одеялами. Филемон сразу же начинал посвистывать коротким свирепым но-
сом. Она еще поправляла подушку под Аленушкиной головой, проверяла,
выключен ли газ на кухне, закрыта ли на замок входная дверь. Опять ло-
жилась. Луна, просочившись сквозь щель занавески, лизала ее съехавшую
набок щеку с черным кустиком длинных волос. Из сада тянуло жасминовой
свежестью. Соловей, дождавшись своего часа, разрывался где-то между
землею и небом. Под его неутомимый голос она засыпала.
В одну из таких ночей ее разбудило тонкое бормотание. Она в страхе
открыла незрячие еще глаза, села на постели.
- Убь-ю-у, ай-я-я-я! У-у-у! Кыш! - бормотал тоненьким дробным голо-
сом Филемон, делая странные разрывающие движения слабыми белыми паль-
цами. - Убью-у-у-у сво-о-а-та-а-а!
- Ваня! - вскрикнула она и подбежала к нему. Лицо его было яр-
ко-багровым, веки плотно зажмурены. - Иван Николаич! - Не соображая,
что делает, она затрясла его за плечо.
Багровый Филемон раскрыл бульдожий рот с коротким мясистым языком,
который сразу вывалился наружу, как будто его оторвали. Тогда, сунув
босые ноги в резиновые калоши, она, как была в байковой ночной рубаш-
ке, простоволосая, выбежала на улицу и, задыхаясь, побежала по черной
дороге вниз, к сторожке, где был единственный на весь дачный поселок
телефон.
Через час два санитара заталкивали в машину накрытое белой просты-
ней короткое тело со свистом дышащего Филемона, а она, сжав обеими ру-
ками большую отвисшую грудь в байковой ночной рубашке, объясняла им,
что не может ехать с мужем в больницу, не с кем оставить внучку. Вер-
нувшись в полную черной серебристой тьмой комнату с открытым в жасми-
новые заросли окном, она села на развороченную постель, с которой
только что унесли багрового старика, и тихо, сдержанно всплакнула.
Слезы были какие-то неосознанные, почти механические: жалко же его.
Умрет, не дай Бог. Всю жизнь вместе. Готовые фразы отпечатались в ее
голове, словно кто-то написал их жирным шрифтом: "Умрет, не дай Бог.
Жалко его. Всю жизнь вместе".
Аленушка проснулась и басом заплакала. Она, надрываясь, взяла ее на
руки: "Нельзя, нельзя плакать. Дедушка заболел. Жалко дедушку". Але-
нушка икнула оглушительно и затихла.
Утром приехала на такси Татьяна, осталась с ребенком, а она помча-
лась в кремлевскую больницу, где в паутине трубочек плавился на крова-
ти слегка побледневший Филемон, узнавший ее и с трудом пошевеливший
своей заросшей седой шерстью рукой. Посидев с ним полчаса, одернув
простыню, обтерев влажным теплым полотенцем его бульдожье лицо, она с
бьющимся сердцем поплелась караулить в коридоре лечащего врача, чтобы
услышать от него, что Филемон не безнадежен, инсульта как такового нет
и надо надеяться, что дело пойдет на поправку. У нее отлегло от серд-
ца, и весь этот жаркий июль она провела в городе, каждый день таскаясь
на троллейбусе сначала на рынок, а потом в больницу, ночами варила ему
диетические супы, протирала куриную печенку, не доверяя даже кремлевке
и проборматывая про себя, что домашнее всегда лучше. Как-то раз, сидя
у его постели, она вдруг задремала, уронив худую голову с пегим пучком
волос на затылке. Во сне ей показалось, что она сидит на каких-то на-
рах в раскаленном, полном голых женщин бараке и причесывается. Прис-
нившееся было так нелепо и страшно, что она тут же и проснулась со
слабым старушечьим стоном. Перед ней лежал румяный Филемон в красной
домашней пижаме и с аппетитом хватал толстыми волосатыми пальцами при-
несенную ею клубнику. Спросонья ей показалось, что он порезался, что
пальцы его в крови, и она испугалась. Но почти выздоровевший Филемон
вдруг подмигнул ей правым, недавно избавленным от катаракты глазом и
спросил: "А помнишь, Евгень Васильна, как я за тебя посватался?" Она
затрясла головой, засмеялась, прикрыв ладонью рот, и сквозь смех отве-
тила: "Да кто это помнит! Сколько лет-то прошло? Пятьдесят почти! Вот
уж опомнился!" - "Да как! - и Филемон облизал сладкую клубничную кровь
с большого пальца. - Э-хе-хе... Дай, думаю, на ентой черненькой поже-
нюсь! И поженился! Помнишь, Жень?" Она тихо колыхалась от какого-то
щекочущего блаженного смеха: "И поженился? Греховодник ты старый, вот
что! Только что вылечили, и тут тебе такие разговоры! Лежи тихо! Мо-
жет, яблочко натереть? У меня и терка с собой, дома не стала, хотела,
чтоб свеженькое..." - "Да-а-а, - не слушая ее, продолжал Филемон. - И
поженился! И свадьбу сыграл! И увез енту черненькую за моря, за горы,
в глубокие норы! Э-хе-хе-хе..." Она достала из сумки терку, стала было
тереть ему яблочко и вдруг опять заснула, уронив голову. И опять голые
женщины обступили ее в раскаленном бараке.
Прошло больше года. Дачный сезон подходил к концу, хотя дни стояли
жаркие, полные солнца. В воскресенье утром она поднялась совсем рано,
нагрела ведро воды и почему-то понесла его за сарай, в глухие крапив-
ные заросли. "Вот здесь и помоюсь", - сказала она себе, начисто забыв,
что у них есть собственная банька, выкрашенная голубой пронзительной
краской. В баньке вчера парился Филемон. Она стегала его веником по
красной сгорбленной спине с большими угольно-черными родинками, а он,
придерживая ладонями седой живот, приказывал: "Поддай жарку, Евгень
Васильна! Жарку не жалей!" - "Да куда тебе жарку, Ваня, - образумлива-
ла она его, босая, в сатиновом полузастегнутом халате, вытирая сгибом
руки градом катившийся с лица пот. - Ты про давление свое подумай!
Жарку..." - "О-хо-хо! - рыкнул коротенький, лопающийся от густой крови
Филемон и отпустил живот на свободу. - Давление у меня в порядке. От
бани русскому человеку одно здоровье, больше ничего!" Он облокотился
руками на лавку, повернувшись к ней спиной, чтобы она еще постегала
его веником и смыла остатки мыльной пены. Ей вдруг стало тошно от этой
красной сгорбленной спины с угольно-черными родинками, расставленных
кривых ног в редких прилизанных волосах, хлопьев пены на ягодицах...
"Что-то мне душно здесь, Ваня, - пролепетала она. - Вытирайся да пой-
дем чай пить. Аленушку пора укладывать..." - "Душно? - струсил Филе-
мон. - Чего тебе душно? Пойдем, пойдем, раз такие дела..."
Пили чай на террасе: она, Филемон и Татьяна с Аленушкой. В саду с
мягким шелестящим звуком срывались с веток и падали на землю яблоки.
Каждое падение заставляло ее вздрагивать. На столе образовалось круг-
лое пятно света от низко висящего розового абажура, доставшегося им от
прежних хозяев дачи. В этом пятне светились мокрые зернышки красной
икры, белый хлеб с большими дырками, крупно нарезанный яблочный пирог
с золотыми, чуть подгоревшими боками. Голос Татьяны, уговаривающий
Аленушку допить сливки, звучал подобно утиному кряканью. Аленушка да-
вилась над стаканом и выпускала изо рта сливочные пузыри. "Ай-яй-яй, -
прокрякала Татьяна и голой костлявой рукой вытерла Аленушкин подборо-
док. - Вот бабушка сейчас наши сливочки - ам! Вот придет чужая нехоро-
шая девочка и наши сливочки - ам!" Аленушка задышала тяжело, как ля-
гушка, и ее слегка вырвало на кружевную грудку. "О-ох! - задребезжал
Филе- мон. - О-ох, внученька... Давай, Женя, тряпочку! Внученьку
опять..." Она было побежала в кухню за тряпкой, но вдруг остановилась
от страха: прямо на ее глазах раздувшееся животное с лиловыми, трясу-
щимися щеками лезло на другое животное, поменьше, с выпученными глаза-
ми и огромным зеленым бантом в голове, делающим его похожим на лягуш-
ку. Между этими двумя суетилась голая костлявая рыба с расходящимися
во все стороны ребрами и вставшими дыбом ломкими волосами. Рыба при
этом оглушительно крякала и разевала узкий голый рот с обломками белых
костей внутри. Она прислонилась к притолоке и зажмурилась. Голова мед-
ленно и торжественно зазвенела, как пасхальный колокол. "Давай, Женя,
тряпочку, - угрожающе произнес знакомый голос. - Тряпочку нам давай.
Ты чего?" Она открыла глаза. В круглом пятне абажурного света сидели и
смотрели на нее складчатый, красный после бани Филемон, голая до клю-
чиц бескровная Татьяна и насосавшаяся сладких жиров, замученная, ог-
ромная Аленушка с бело-розовой рвотой на кружевной грудке. Она спохва-
тилась, нашла тряпку и, почему-то дрожа от страха, подала ее Филемону.
Их руки слегка столкнулись. Ей показалось, что он сейчас ударит ее,
показалось, что в руке его лежит острое, вспотевшее, чем он сейчас пе-
рережет ей вены. Она быстро отступила и заискивающе улыбнулась. Тать-
яна подхватила Аленушку и побежала умывать ее на кухню. Филемон протя-
нул ей обратно ненужную тряпку. "Эхе-хе, хе-хе, - пробормотал он и,
уже не прячась, погрозил ей маленьким острым ножом. - Эхе-хе-хе, Ев-
гень Васильна..."
Ночью она почти не спала. Вставала, подходила к окну, смотрела на
скользкую, еле держащуюся на небе, переполненную соком луну. На громко
храпящего Филемона боялась даже оглянуться. Казалось, что, несмотря на
громкий храп, он наблюдает за ней из темноты. Под одеялом было немного
спокойнее. Одеяло было защитой, крепостью. Но как только она заворачи-
валась в него, глаза сразу же начинали слипаться. А спать было нельзя.
Филемон только и ждал, чтобы она заснула. Для чего? Она и сама не зна-
ла. То ей начинало казаться, что он не только не убьет ее, но, напро-
тив, полезет к ней ласкаться ("Сказал поженюсь - и поженился", - вспо-
миналось ей), и надо будет тихо лежать под тяжестью его большого мох-
натого живота, то казалось, что он выгонит ее на улицу, чтобы она сто-
рожила их дом вместо цепной собаки (какое-то воспоминание, связанное с
цепной собакой, мучило ее, но она не понимала, какое!), то - и это бы-
ло самое страшное - она почти чувствовала прикосновение его маленького
острого ножа с налипшими на нем волосками...
На рассвете она надела халат и начала беззвучно бродить по дому.
Вошла в детскую комнату. Вместо Аленушки на кровати лежала мертвая
разбухшая кукла и притворялась спящей. Кукла не хотела превращаться
обратно в человека, не хотела расти, потому что знала, что ее ждут од-
ни несчастья и насмешки. И она, ужасаясь, пожалела ее и погладила по
холодной голове своей закапанной старческими коричневыми пятнами ру-
кой. Потом крадучись поднялась наверх по скрипучей узкой лестнице, ос-
тановилась перед дверями, за которыми спали Татьяна и приехавший вече-
ром на электричке аккуратный несговорчивый зять. Сначала ей послыша-
лось хрипенье. Потом тихий булькающий звук женского горла, напоминаю-
щий плавное "рл-нрл-рл-нрл". Она поняла, что зять душит или уже заду-
шил Татьяну, но ей было страшно вмешаться, и она решила еще постоять и
послушать. "Рл-нрл-рл" прервалось, и кто-то закрякал Татьяниным голо-
сом. Слов она не поняла, хотя Татьяна произносила их очень отчетливо.
Зато тихие ответы зятя не только разобрала, но и сразу почему-то за-
помнила. "С любой в принципе женщиной можно получить физическое удо-
вольствие, - раздельно произнес зять и что-то перекусил, щелкнув зуба-
ми. - В принципе, я считаю, с любой. Но можно ли с любой женщиной ос-
таться жить семейной жизнью - это большой и большой вопрос. Принципи-
альный, я считаю". И он опять что-то перекусил. Татьяна гулко крякнула
в ответ. "Я в принципе не собираюсь уходить от этого разговора, - про-
должал зять. - Потому что время само за себя говорит. И если я буду
уверен, что в моем доме весь порядок будет подчиняться моим принципи-
альным требованиям, то я готов хоть завтра начать думать по поводу
этого решения. - Он еще немножко подушил ее, потому что Татьяна опять
хрипнула. - Мы в принципе можем расписаться, если этот шаг не отзовет-
ся в моей жизни беспорядком или неповиновением".
Из Татьяниного горла полилось "рл-нрл-рл", и тогда зять сказал:
"Согласен", и они оба замолчали.
Не выдержав, она тихонько приотворила дверь, заглянула в образовав-
шуюся щелку. Зять с висящей на боку длинной прядью волос, которую он
днем зачесывал через голову, чтобы закрыть лысину, лежал на бескров-
ной, худой Татьяне и несильно душил ее, то приподнимаясь, то опуска-
ясь. Ее приближения они не заметили и, голубовато-бледные от наступаю-
щего утра, продолжали свой разговор. Все это вызвало у нее смешанное
чувство ужаса и отвращения, хотя в глубине души вспомнилось, что ког-
да-то она сама желала, чтобы Татьяна и этот человек вот так лежали по
ночам в прибранной ею комнате. Сдерживая громкое дыхание, она спусти-
лась вниз, забралась под одеяло и крепко заснула.
Проснулась очень скоро, лихорадочно вскочила, нагрела на кухне вед-
ро воды и пошла за сарай, в глухие крапивные заросли. "Вот здесь и по-
моюсь", - сказала она себе и начала торопливо раздеваться. Раздевшись
догола и распустив по плечам жидкие пегие волосы, она начала осторожно
поливать себя водой из темно-синей в белых крапинках кружки. Вода была
слишком горячей, и все ее тело покрылось мурашками. Потом взяла кусок
хозяйственного мыла, быстро, крепко намылилась и опять зачерпнула воды
из ведра.
- Женя! - послышался где-то совсем близко дребезжащий голос Филемо-
на.- Евгень Васильна! Ты куда запропастилась?
Она в ужасе опустилась на корточки, вжала голову в задрожавшие ко-
лени. Лопухи и крапива скрывали ее от него. Земля закачалась от приб-
лижающихся шагов. Филемон шарил в траве большой палкой с тяжелым мед-
ным набалдашником, разыскивая свою Бавкиду. Бавкида раскорячившись си-
дела на земле в сизой пленке хозяйственного мыла. Зубы ее стучали от
страха. Она поняла, что он зашел за сарай и сейчас увидит ее. Тогда
она беззвучно сказала себе: "Спаси и пронеси, Господи!"- и отползла
прямо в крапиву, не чувствуя ожогов. В пяти шагах от нее стоял малень-
кий лиловый Филемон в летней белой панамке, белой ночной рубахе и туф-
лях на босу ногу. Он не видел ее своими мутными больными глазами.
- Женя! - пробормотал он, волнуясь. - Да где ж она подевалась!
Потом он снял со стенки ключ и начал открывать сарай. Она вспомни-
ла, что это был лагерный барак, а никакой не сарай, что сарай это
просто так, для отвода глаз, чтобы дачные соседи не приставали с расс-
просами, а на самом деле они только что приехали в Узбекистан из Моск-
вы, и Филемон заступил на место начальника женского лагеря. Она вспом-
нила, что осталась одна с только что родившейся Ларисой, что у нее
пропало молоко за время переезда, что она нагрела воды в большом чу-
гунном чане, потому что Ларису надо искупать и самой помыться. Дом,
который для них предназначался, был еще не готов, и поэтому они посе-
лились временно в маленьком, летнем, свалив все свои чемоданы прямо в
угол. Филемон уже распорядился, чтобы того, кто был ответствен за их
прием и жилье, как следует "пропесочили", и велел ей перетерпеть нес-
колько дней. Приехали они вчера, она измучилась от криков голодной до-
чери, от мигрени, которая, бывало, наваливалась на нее и не отпускала
по целым неделям. Их встретили на станции, повезли в дом к какому-то
жирному, словно перевязанному невидимыми ниточками поперек жира, узбе-
ку, там усадили на пуховые перины прямо на пол, кормили жирным пловом,
поили вином и горячим чаем, узбек улыбался улыбкой, похожей на опроки-
нувшийся месяц, и на груди его торопливо звенели медали. "Да-а, - ло-
жась спать, сказал ей Филемон, растягивая в зевоте бульдожью челюсть.
- Да-а... Наведу я им здесь порядок. Распоясылись..."
Он постоял еще немного, пошарил палкой. Потом снял свою панамку и
вытер ею глаза. Она никогда не видела, чтобы он плакал.
- Женя, - всхлипывая, сказал Филемон. - Ты где? Что ты меня пуга-
ешь? - Подбородок его мелко задрожал.
Она поняла, что он притворяется, желая вытащить ее из крапивы. "Нет
уж, хватит, - пробормотала она самой себе. - Нет уж, ты у меня покру-
тишься..."
Филемон повернулся и, всхлипывая, ушел в дом будить Татьяну и зятя.
А она, пригибаясь, переползла к той части забора, где была большая,
заставленная фанерными щитами дыра, и вырвалась на свободу. Прямо за
забором начинался еловый лес.
"У меня никто не убежит, - сказал Филемон и стукнул по столу воло-
сатой рукой. - Здесь лесов нет! Бежать некуда! Чтоб завтра были на
месте!" Она, перемывая посуду, одобрительно кивнула. Филемон "песочил"
стоящего перед ним угреватого человека в форме. Обжигаясь, ел приго-
товленный ею борщ - хороший, густой, кровянистый борщ, в котором пла-
вали кусочки желтого жира. Человек в форме смотрел в его тарелку злыми
затравленными глазами. "Понял меня? - прохрипел Филемон, опрокидывая в
рот рюмку и переводя дыхание, словно он только что вынырнул со дна ре-
ки. - Все! Можешь идти". Она вытерла руки чистым полотенцем, подсела к
нему: "Кто убежал-то, Ваня?" - "Две суки. Еврейка одна и русская. Вче-
ра еще. Найдут. Ну, уж я их пропесочу! Запомнят меня! - Его ясные го-
лубые глаза навыкате налились кровью. - Ну, уж запомнят!" Ребенок зап-
лакал в соседней комнате. Она пошла туда и вернулась. "Зубик-то ты наш
видел? - пропела она. - У Ляли второй зубик прорезался!" - "Ишь ты, -
одобрительно хмыкнул Филемон и потрепал ее по руке. - Зубик, гово-
ришь... Поглядим..." Они постояли над детской кроваткой, полюбовались
на маленький беличий зубик в детском ротике. "Ишь ты... - повторил Фи-
лемон и нахмурился. - А одна-то из этих стерв брюхатая ушла. Беремен-
ная, мне доложили. На шестом месяце". - "Ну? - удивилась она. - Ребен-
ка, значит, даже не пожалела. Сама пропадет и его погубит. Мать тоже
мне!" - "Пойдем, Женя, прокатимся! - зевнул Филемон. - Заворачивай
девку. Ветерком подышим!" Он сидел впереди, рядом с шофером. Она сза-
ди. Степь была покрыта темно-красными маками, горела огнем. "Ишь ты, -
сказал он, оборачиваясь к ней и улыбаясь во всю ширину челюсти. - Пом-
нишь, как в Большом в царской ложе сидели? Такой же вроде цвет..."
Ночью он навалился на нее своим сытым мохнатым животом. Она угодливо,
боясь разонравиться ему, притворно-радостно задышала. "Ты моя черну-
шечка, - засыпая, пробормотал он через несколько минут. - Ишь ты...
Убью сук. Сказал - и убью. На дереве повешу. Распоясылись..."
К полудню ее нашли и привели домой. Она покорно вышла из леса - го-
лая, вся в багровых крапивных ожогах, безжизненно опустив свои боль-
шие, плоские от работы руки. Зять с одной стороны и веснушчатый мили-
ционер - с другой нерешительно подталкивали ее к калитке, и милицио-
нер, хмурясь, делал неловкие движения, стараясь как-то заслонить ее,
хотя, по счастью, именно в этот момент на аллейке никого не было, кро-
ме прислонившейся к забору бескровной Татьяны, которая при виде матери
затряслась, как в ознобе, и стала стаскивать с себя кофту.
- Тут такое дело, - сказал, хмурясь, милиционер, не глядя на Тать-
яну. - Тут, я понимаю, медицинская помощь нужна. Дом для умалишенных.
Или еще что-нибудь. Но мы тут вам не подмога.
- Мама, - прыгающими губами выдохнула Татьяна. - Ты чего?
- Незачем в принципе задавать ненужные вопросы, - отчетливо сказал
зять и разозлился. - Нужно ввести ее в дом.
Она услышала то, что он сказал, и затрясла головой.
- Сама войду, сама войду, - залопотала она. - Обедать пора, сама,
сама...
Поддерживаемая Татьяной, поднялась по ступенькам террасы и в дверях
увидела Его. Толстый, испуганный Филемон глядел на свою голую, растре-
панную, в красных пятнах по всему телу Бавкиду и пятился, оседая и
закрывая лицо волосатыми руками. Бавкида подавилась от ужаса и чуть не
упала. Зять и Татьяна подхватили ее.
- Папа! - истерически крикнула Татьяна. - Дай ей одеться! Дай
что-нибудь! Нельзя же так!
- Сейчас, сейчас, - засуетился Филемон, оседая и пятясь. - Что же
это такое, батюшки мои!
Он стащил с вешалки какой-то старый плащ и осторожно, боясь дотро-
нуться до голой старухи, передал его дочери. Татьяна дрожащими руками
натянула на нее плащ и, плача, сказала:
- Что делать-то будем?
- Увезти, увезти, - испуганно задрожал Филемон. - Как же так? Ле-
читься надо. Врачи, они свое дело знают... Лечиться надо... А то что
же... Заболела наша бабушка... Беда-то...
Вдруг Бавкида упала на колени перед Татьяной. Зять не успел подхва-
тить ее:
- Служить вам буду. Ноги твои мыть буду. Не прогоняй.
- Ма-а-ма! - разрыдалась Татьяна. - Господи! Иди в комнату, ложись.
Спи. Мама!
Стуча зубами, она вошла в комнату и, не снимая плаща, забралась в
постель. "Сплю, сплю, - забормотала она. - Непорядок какой... Сплю".
Филемон плакал и вытирал трясущиеся бульдожьи щеки седыми кулаками.
- Ты уж тогда меня-то отвези в город, - умолял он Татьяну. - Или уж
вы, Борис, окажите милость, помогите до Москвы престольной добраться.
Я с больным человеком в одном доме не могу находиться. Мне вид ее мо-
жет спазмы сосудов вызвать.
- Папа, - рассудительно говорила взявшая себя в руки Татьяна. - Го-
рячку не надо пороть. Понаблюдаем ее пару дней. Я все равно здесь. Бо-
ря здесь сегодня и завтра. Жалко же. Может, это минутное помешательст-
во, возрастное.
- В принципе может такое быть, - подтвердил зять. - Мне говорили, у
нас в отделе у одного товарища был такой же эпизод с теткой. Прошел в
принципе бесследно...
2
"Можно я, Ваня, дома останусь? - прошептала она сквозь сон. - Дети
нездоровы, и я какая-то..." - "Нет, - ответил Филемон. - Нельзя. Обя-
зана быть на концерте. Все начальство будет. И чтобы без фокусов".
Зал был переполнен. Они сидели в первом ряду. На сцене, украшенной
флагами и цветами, в три ряда стояли женщины в белых халатах. Во сне
она вспомнила, что это было особой гордостью Филемона, его изобретени-
ем: шестьдесят новых больничных халатов доставили в лагерь за неделю
до концерта. Мертвые женщины, одетые для погребения, во всем белом и
чистом, разевая гнилозубые рты, пели громкими голосами: " ... и танки
наши быстры..." Филемон морщился от удовольствия, хотя нижняя половина
его лица сохраняла свое обычное свирепое выражение. Допевшие песню по-
койницы по команде повернулись налево и, шаркая ногами в войлочных
больничных тапочках, пошли за кулисы. Зал зааплодировал. Потом на сце-
не появились три другие женщины, не участвовавшие в пении, в тех же
белых халатах, с большими маковыми венками на головах, отчего каза-
лось, что из волос у них рвется пламя, и вручили приехавшему начальст-
ву огромную вышитую подушку, с красным шелковым обещанием посередине:
"Честным трудом на благо Родины заслужим прощение партии и народа!"
Сон прятал от нее того, кто вместе с Филемоном поднялся по ступенькам.
Она ощущала только само слово "начальство", и постепенно ей стало ка-
заться, что Филемон поддерживал волосатыми пальцами шершавое и темное,
в скрипящих сапогах, не имеющее ни лица, ни тела. Начальство протянуло
что-то вместо руки, чтобы взять подаренную подушку, и тут одна из по-
койниц с красным огнем в волосах плюнула ему в лицо. "Сволочь! - кри-
чала покойница, которую уже уволакивали, торопливо, на ходу избивая. -
Сволочь!" Ей зажали рот, но она успела еще выкрикнуть сквозь кровь и
пену: "Пропадите вы все пропадом! Сволочь".
Страшно было смотреть на Филемона, сидящего рядом с ней в первом
ряду и ждущего окончания концерта. Каменный и неподвижный, он уже не
аплодировал, не морщился. Зубы его тихонько скрипели. Потом повернул
на нее невидящие глаза: "Домой поедешь одна. На ужине тебе делать не-
чего". - "А ты?" - кутаясь в плащ, натянутый Татьяной на голое, обож-
женное крапивой тело, прошептала она. "Что я? - переспросил Филемон и
сжал бугристый черный кулак. - У меня дела есть".
В доме хорошо и вкусно пахло пловом, виноградным вином, свежим хле-
бом. Старуха узбечка, из местных, поклонилась ей, шепотом сказала, что
дети давно спят. Она сбросила на ковер надоевший плащ, вытянулась на
кровати, закрыла глаза. Ночью пришел Филемон. От него резко, удушливо
пахло потом. "Ну, - спросила она и села на перине. - Нашли Аленушку?"
"Приказываю расстрелять, - ответил Филемон и раскрыл в зевоте тяжелую
челюсть. - Саботаж в пользу иностранной разведки. Враг действовал в
условиях лагеря. Распоясылись... - Он поставил к стенке новые блестя-
щие сапоги, почесал под рубашкой живот: - Запомнят меня, так-то..."
- Как она проснется, ты меня предупреди, - трусливо прошамкал Филе-
мон и спрятался за большой, голубой, в красных цветах чайник. - Не мо-
гу ее видеть. Пока не убедимся. Нет уж, дудочки... Болезнь болезни -
рознь... Умереть не дадут спокойно... Что за дела?
Татьяна подошла и наклонилась над ней. На Татьяне был белый боль-
ничный халат. Маки в волосах давно почернели и высохли. Запах плова и
свежего хлеба шел от ее наклонившегося тела.
- Мама, - сказала Татьяна. - Лучше тебе?
- Аленушка-то где? - вдруг схитрила она, вспомнив, как зовут ту ма-
ленькую женщину с бантом в голове. - Полдничать пора. Скажи, чтобы ей
ягод нарвали. - При слове "ягоды" ее слегка затошнило, но она справи-
лась, виду не подала. - Скажи, чтобы нарвали, а то я на вас всех жало-
ваться буду. Есть куда, слава Богу. Не в пустыне живем. Голодом мучае-
те ребенка...
Татьяна испуганно вздохнула и вышла на террасу. Филемон и зять пос-
мотрели на нее.
- Лучше, - неуверенно сказала Татьяна. - Поспала. Приходит в себя.
- На все время нужно, - согласился зять. - Конечно, мы вас с поте-
рявшим рассудок человеком не оставим. Хотя в принципе это немалые хло-
поты...
Ночью она проснулась и поняла, что это последняя ночь перед свадь-
бой. Завтра они поженятся. Руки у него железные, крепкие. Когда он па-
ру дней назад схватил ее за грудь, она еле перевела дыхание от боли.
Что же, мужчина. Они все такие. За этим, по крайней мере, как за ка-
менной стеной. Боль и потерпеть можно. В деревне у него мать и сестра.
Сам до всего дошел, сам образование получил. На таких земля держится.
И власть советская. И все, чего мы добились, на таких держится. А
грудь так просто не оторвешь. Она засмеялась в темноте. Посидела, по-
думала. И вдруг поняла, что ей надо сделать. Завтра он проснется и
первым делом выпьет свой кефир, купленный на станции. Каждое утро он
пьет кефир со смородиной. Это до завтрака. Потом уж они завтракают
вместе. Аленушку кормят в четыре руки, в две глотки. Песни и сказки -
до хрипа. Так вот в этот кефир лучше всего и высыпать. Сразу высыплю,
никто не догадается. И никакой свадьбы. Татьяна с Аленушкой проснутся,
все уже сделано, завтрак давно на столе. А он ушел. Куда ушел? Откуда
я знаю? Ушел, и все. До сих пор грудь ломит. Вот ведь какой грубый.
Зато жизнь прожили - дай Бог всякому. А высыпать все-таки надо. Потому
что страшно. Главное, что страшно. Придет и опять схватит. Ночью раз-
денется догола и навалится. Опять рвота, роды. Страшно. Стараясь не
скрипеть дверью, она вышла на террасу, нежно освещенную переполненной
соком луной. Взяла стеклянную тоненькую розетку для варенья. Молоток
из тамбура. Вышла на лестницу. Разбила розетку молотком. Никто и не
услышал. Спит. Хорошо. Она принялась тихонько колотить по розетке мо-
лотком, стараясь измельчить разбитые куски. Узбеки любят этот способ.
Легко, чисто. Как кровь пойдет из живота, так уже все. Она собрала
расколотое, зажала его в кулаке, вернулась на террасу. Открыла дверцу
битком набитого холодильника. Всыпала осколки в масленку. Закрыла ее
крышкой. Вытерла руки и заодно поменяла у рукомойника полотенце. ("Вот
уж Татьяна неряха!") Вернулась в комнату, в которой его не было (шел-
ковая застеленная кровать мерцала пустотой!), завернулась в одеяло и
заснула.
"Какой отец! Какой отец! - пела она своей матери, разворачивая
свертки с подарками. У матери от жадности горели глаза. Руки тряслись.
Мать была запугана, труслива, лицемерна. В детстве она боялась ее до
тошноты и, став взрослой, никогда не советовалась с ней и никогда ни-
чем не делилась. - Все для детей! Все для детей! Татьяна хочет балетом
заниматься. Другой бы отец - знаешь как? Цыкнул бы: какая из тебя ба-
лерина! Выбрось дурь из башки! А этот: на здоровье! Поступишь в учили-
ще Большого театра. Пляши, пока не надоест! Все для детей!" Мать схва-
тила дрожащими руками отрез серого габардина. "И это мне?" - расплы-
лась она в такой же кривой и фальшивой улыбке, которой улыбалась ее
дочь, желая сказать кому-то приятное. "Все тебе. Все он. Так и сказал:
уважить надо. Сам все отбирал. И обувь, и теплое. Так и сказал: Нине
Тимофеевне с уважением от родного зятя. Ха-ха-ха! Видишь, какой?" Мать
трясла скользкой головой: "Конечно, Женя, конечно. Вы, понятно, на ка-
кой службе были... Тяжело, я думаю. Не всякого пошлют. Только самых
достойных. Кристальной души людей. Понятно, понятно. Климат-то там ка-
кой? Погода какая?" - "Жарко, мама, очень. Летом очень уж жарко. Но
дом у нас был чудесный. Две террасы, сад фруктовый - свой. Весной кра-
сота такая, что глазам больно: маки кругом, вся пустыня, все холмы в
маках. Так и горят. Чудесно. Я с детьми. Нянька была, женщина приходи-
ла через день, полы мыла. Еще одна приходила готовить. Все местные. На
концерты, в театр мы в город ездили. Шофер свой, машина. Я тебе говорю
- все". Мать завистливо свистела тонким пупырчатым горлом: "Ну-и-и! А
меня спрашивали: как там ваша дочка после столицы в таких местах? Я
говорю: все в порядке, все хорошо, а у самой душа болит: как ты там,
думаю. Одна все-таки. Двое детей. Иван занят поди целый день". - "За-
нят - это правда. Целый день занят. С преступниками же дело имели.
Разве о себе вспомнишь? Страшные люди. Враги. Но Ваня всегда был гума-
нен. Ни одного несправедливого поступка. Дисциплина. Потому что ведь
они тоже люди. Ведь они на исправление посланы. Мы надеялись, что в
них совесть проснется. Мы старались".
Маленький восковой Филемон постучал в комнату Татьяны. Она открыла
ему в нейлоновом халате с кружевами, заспанная.
- Папа, что ты не спишь? Вы меня с ума сведете!
- Понимаю, понимаю, - забормотал Филемон. - А все же хотелось бы в
город попасть. Глаз не сомкнул. Боюсь. С умственно неполноценными дела
не имел. Отродясь. С бандитами - да, с преступными элементами, но с
здоровыми. А здесь глаз не сомкнул.
- Господи! - завелась Татьяна. - Ты себя послушай! Она тебе кто?
Чужая, что ли? Вы же жизнь прожили!
- Да это кто вспоминает, - задрожал Филемон и переступил ногами в
больших желтых тапочках. - Прожили, прожили. Всяко было. А что же мне
сейчас в жертву ее болезни остаток дней приносить? Не для того я кровь
проливал, да... На самых тяжелых участках. Жизнь прожили. Кто его зна-
ет, как мы прожили?
- Ты, никак, заговариваешься? - ужаснулась Татьяна. - Папа! Ну,
хоть жалость-то в тебе осталась? Ты посмотри на нее!
- Жалость, жалость, конечно, - скороговоркой выдохнул Филемон. -
Меня всю жизнь никто не жалел. Все для других. Все для вас. Теперь
имею право на отдых. Она меня, может, зарезать хочет. Кто знает, что
больному человеку в голову придет?
- Да какое зарезать! - зашаталась Татьяна. - Ее пальцем тронешь,
она падает!
- Именно, именно, - прошамкал Филемон и жарко задышал ей в лицо зе-
леным луком. - Мне сон был. Именно что зарезать. Чужая душа - потемки.
Беда. Отвезите меня в город.
- Оставь меня! Что ты меня будишь посреди ночи! - Татьяна захлопну-
ла дверь перед его носом.
Зять приподнялся с подушек. Длинная прядь свисала с лысой головы:
- Это же не дом, а сумасшедший дом, если разобраться! И если вы ду-
маете, что я при своей нагрузке могу тянуть еще и это... Очень сожа-
лею, но вынужден поправить...
...Она слышала, как они возятся где-то, ходят по лестнице, шепчут-
ся. Очень хорошо. Теперь они будут ее бояться. А то что же это такое:
все спихнули на одного человека. И воду носи, и детей воспитывай, ве-
чером в Большом театре надо быть. Сам товарищ Сталин придет. В царской
ложе все и рассядутся. У Филемона, как назло, выскочил ячмень. Прямо
перед балетом. Он даже зарычал от злости. "Ваня, - говорю, - Ваня! Это
же не преступление! У всякого может случиться!" Он чуть не с кулаками:
"Понимаешь свиную пятницу! Товарищу Сталину на глаза с таким рылом по-
казаться!" Ячмень смазали яичным белком, припудрили немного, чтобы не
так заметно. Все равно глаз - как машинная фара. Она не любила украше-
ний. Но Филемон велел надеть ожерелье. Она согласилась. Пусть так, как
он хочет. Платье малиновое, ожерелье белое. Откуда он его принес? Не
сказал. Ожерелье странно пахло. То ли телом чужим, то ли каким-то де-
ревом. "Почему у тебя-то усы? - вдруг разозлился Филемон. - Ты кто:
мужик или баба?" Она посмотрела в зеркало: действительно - усы. Вот
здесь две волосинки и здесь одна. Как же это они выросли? Она и не за-
метила. Выдрала щипчиками. Когда товарищ Сталин вошел в ложу, они все
встали. У Филемона глаз с припудренным ячменем налился слезами, подбо-
родок задрожал. Вот ведь как мужчины умеют чувствовать. Разве по нему
скажешь? Отец-то заботливый, и муж... Мало сказать "заботливый", сюсю-
кать не любит, а все в дом, все в семью, ни на одну женщину никогда и
не посмотрел...
"Ты меня завтра ночевать не жди, - сказал Филемон. - Мне надо по
лагерям проехать. Ревизия. Нелады там, я слышал. Порядка нет". Уехал.
В доме хорошо, чисто, виноградным вином пахнет, хлебом. Ночью духота.
Она все с себя сбросила, даже простыню. Спокойно, привольно. Никто
пальцами по ней не шарит, никто не храпит в шею. Он вернулся через три
дня веселый. Лицо, правда, усталое, помятое. Пообедал и завалился
спать. До нее даже не дотронулся. На следующий день опять как сквозь
землю провалился. И через день то же самое. Возвращался помятый, весе-
лый, свирепый. На нее, на детей - ноль внимания. Стала стирать ему ру-
баш-ку - вся в женских волосах. Светлые, как паутинки. Она ничего не
сказала, сделала вид, что так и надо. Мужчина. Они все такие. Этот-то
хоть первый раз сорвался. А то все работа, все семья. Пусть покуражит-
ся. Добрее будет. Хотя, конечно, душа заныла. Она ее стиснула руками,
выжала, выкрутила, как тряпку, ни слезинки. Пусть его. Куда он от меня
денется? Лариса, Татьяна. Что он нас на лагерницу какую-нибудь проме-
няет? Так и не узнала, чьи были те волосы. Месяца два он возвращался
домой поздно, до нее не дотрагивался. Ну, и хорошо, хоть тело отдохну-
ло. Потом опять навалился с неохотой, молча. Наладилось постепенно.
Все как всегда. Их разве переделаешь?
Пойдем на рынок, Аленушке ревеня купим, тебе ревеня купим, мне ре-
веня купим. Аленушке-то зачем ревень? А что же такого? Это она сейчас
маленькая, а когда вырастет? Тоже будет с желудком мучиться. Пусть ре-
вень полежит про запас. Вон какая дивчина вымахала, скоро свататься
будут. Эхе-хе-хе... Борис этот какой-то непонятный. Женится хорошо, а
не женится - еще лучше. Это я вам по секрету. Татьяну уж очень жалко.
Она у нас только на вид такая суровая. А сердце слабое. Роды были
поздние, сколько крови потеряла, кесарево сделали. И боится она этого
Бориса, как огня боится. Он и по неделям может не звонить. Очень за-
нят. Конечно, такая работа, что не расслабишься, не до гулянок. Хотя о
ребенке мог бы подумать. Нельзя же все на одного человека. Это сейчас
Филемон стал так ластиться: "Женя, Женя, давай прислугу наймем, что ты
все одна, а раньше, бывало, как рыкнет: а ну, поворачивайся! Ишь ты,
барыня! Мы всех бар давно вырезали!" Она слова поперек - никогда. Го-
ворили же про Булдаева, что он жену своими руками повесил. Надоела и
повесил. Пост такой занимал, что никто и не пикнул. Самоубийство на
почве болезни мозга. Не справилась женщина. Может, и так. А слухи хо-
дили разные. Филемон тоже как-то на нее разозлился и заорал: "Удавлю
своими руками!" Она, конечно, посмеялась... Мужчина. Они все такие.
Только бы покуражиться...
- Ты же хотел остаться сегодня, - умоляюще сказала Татьяна. - У те-
бя же отгулы...
Зять шумно втянул кофе в длинное узкое горло.
- Сегодня не получится. Вся эта неделя забита в принципе. Но если
что... Я буду ждать сообщений. Конечно, если что... Я пришлю машину.
У Татьяны вздрогнул бульдожий отцовский подбородок:
- Ты извини, Боренька, что так вышло... Старые люди...
- Да, - согласился зять. - Жуткое дело - эта старость. Хоть бы
средство какое придумали... Принципиально бы легче стало. Где она? В
комнате?
- Спит, - вздохнула Татьяна. - Я решила не входить пока. И отец
спит. Наглотался валидола.
- Что ему ночью-то не спалось? - пробормотал зять и опять втянул
кофе. - Струсил, что ли?
- Ах, не спрашивай! - помрачнела Татьяна, и по ее бескровности по-
бежали красные полосы. - Как подумаю, до чего они дошли! Ведь ты
вспомни, как они жили! Рука в руку, душа в душу. Не знали, как друг
другу угодить. Слова грубого не слышали...
- Да, - опять согласился зять. - Жить бы так всем. Что называется:
"пара".
Тут она и вышла из спальни, семеня ногами и слегка приседая от са-
харной улыбчивости. Плаща на ней не было, было платье с белым воротни-
ком, праздничное. Зачем только такое платье и привезли на дачу? Сдуру,
должно быть. Но вот и пригодилось. Волосы она не успела причесать, так
и болтались, пегие, по плечам. А туфли надела. Татьяна ахнула:
- Мама!
- Что - мама? - заулыбалась она, пряча страх. - Я тебе уже сорок
лет мама! Ха-ха-ха! Поспала и думаю: пора за дело! А то так всю жизнь
проспишь! Обед-то готовили на сегодня?
Зять и Татьяна переглянулись. Она неторопливо подсела к столу. На-
лила себе чаю дрожащими руками. Главное, чтобы они не поняли, как она
боится. Спросить бы про него: жив ли? Она заулыбалась пуще:
- А вы, Борис, никак удирать собираетесь? Жаль, жаль... Погода та-
кая... Сходили бы на речку, рыбу бы поудили.
От слова "речка" тоже стало не по себе. Вода ведь: бросят туда
ночью, в темноте, что потом кому докажешь? Отхлебнула чаю, поморщи-
лась: невкусно. Компот надо варить. Ревеня туда побольше, смородины,
крапивы. Кисло, густо, чтобы ложка стояла. Не умеет у меня Татьяна го-
товить, вот он на ней и не женится.
Зять кашлянул нерешительно:
- Ну, я так понимаю, в принципе, что основная опасность миновала.
Могу спокойно тебя оставить. - Он быстро поправил непокорную прядь,
облизнул губы с налипшей икринкой. Портфель в руку - и уже у калитки.
Так и след простыл.
- Пойду Аленушке грибов нарву, - лицемерно сказала она. - Или ма-
линки лесной. Я тебе всегда, Таня, говорила: небо и земля - наша мали-
на и лесная. Там и вкус, и аромат, все другое, никакого сравнения. Ви-
тамины.
- Мама! - рванулась было Татьяна. - Не ходи! Ты же слабая такая! И
что-то с тобой еще... Ну, не ходи!
Спросить бы ее, спросить бы: жив ли он? А то чего зря прятаться?
Может, его уже и закопали? Так я тогда платье сниму, туфли сброшу, бу-
дем обед варить. А если жив? Нет, уж рисковать не хочется. Это по мо-
лодости только тянет: рисковать. А уж в наши-то годы, эхе-хе-хе...
Отставила чашку, сказала разумно:
- Ладно тебе, Таня. Я вас с Лялей вырастила, Аленушку тебе выкорми-
ла, что ж ты меня теперь за дуру считаешь? Погулять по лесу нельзя? -
И пошла по лестнице, замирая от ужаса, потому что пришлось повернуться
к запертой двери в его спальню спиной. Проходя мимо куста смородины,
смахнула червяка с ветки (все ягоды пожрали, ребенка кормить нечем!).
У калитки обернулась: он стоял в дверях и смотрел на нее. Рот его был
открыт, глаза мутные (капли-то забыли!), белая ночная рубашка, босой.
Она прикинула: бросится догонять или нет? Да куда ему! Ноги корявые,
неловкие. Она успеет убежать. Так что вот теперь я и позабавлюсь: по-
машу ему рукой: "Здравствуй, Ваня! Доброе утро!" Она помахала Филемону
дрожащими пальцами.
- Куда это она? - просипел Филемон, хватаясь за Татьянино плечо. -
Куда она пошла-то?
- Погулять, - тихо сказала Татьяна. - Ягод хочет нарвать. Ей лучше.
- Доченька! - захлюпал Филемон. - Ты у меня одна на свете! Сделай
милость: увези!
- Говорю тебе: ей лучше! Погулять пошла! Завтракать садись!
Через два часа бросились искать: Татьяна и две сердобольные сосед-
ки. Прочесали весь лес. Нету. Татьяна побежала в милицию, история пов-
торилась. Нашли в осиннике и привели. Она прижимала руки к сердцу, оп-
равдывалась: "Да что вы, ей-Богу! Погулять нельзя! Мне доктор велел
дышать лесным воздухом!" Соседки только плечами пожимали: "Вы глядите,
Таня, а может, и правда: ничего такого? Ну, устала ваша мама на кухне
пахать, ну, хочется ей расслабиться! Что вы с ума-то сходите?" "Вот и
я говорю! - смеялась она. - Не дают мне подышать! Всю жизнь на мне ез-
дят! Уж, кажется, перед смертью-то имею право! Погулять-то я имею пра-
во?" Татьяна смотрела на нее сжимающимися и разжимающимися зрачками:
"Ты меня разыгрываешь, что ли? Что с тобой?" - "Да говорю тебе челове-
ческим языком: ничего! - отмахнулась она. - Устала я на кухне пахать!
Тебе и все то же самое скажут! Дай ты мне проветриться!" Татьяна не
выдержала, заплакала: "Мама! Пожалей меня! У меня голова кругом идет!
Ты в себе или нет?"
Хорошо, что она проста, ничего не поймет. Пусть считает, что мне
погулять хочется. У нее мозги всегда были какие-то дырявые. В науке
умна, а в жизни хуже младенца. Ее-то я обведу вокруг пальца, лишь бы
она уехала, лишь бы нас с ним вдвоем оставили. Я его сама и закопаю.
Все равно, пока все в свои руки не возьмешь, ничего не получится. Кто
- кого. Убежать не дали. Выход один. Тоже страшно, конечно. Зато это
уж самый последний страх. Еще попугаюсь немножко и - свобода.
"Нет уж, дудки! - хохотал Филемон. - Ты мне свою племяшку не подсо-
вывай! У меня баба - во! На большой палец! Женился - и как в раю! Ува-
жение полное. Скажу: ноги мой -и будет мыть! Нет! Такую поискать! Вот
она приедет через недельку и милости просим! Убедисся сам. Зверь-ба-
ба!" - "Как звать-то? - спросил наполнивший стаканы холодной прозрач-
ной водкой, в расстегнутом на груди френче. - Скажи, как звать, и
выпьем за твою бабу!" - "Женей, - ласково прохрипел Филемон. - Такая
чернушечка, кошечка такая, крепышечка..." - "Ишь, тебя скрутило, - ус-
мехнулся слушатель. - Никогда за тобой такой нежности не знал..." -
"Какая нежность? - удивился Филемон и опрокинул в рот стакан. - Неж-
ность, говоришь... На нашей работе нежничать не положено. Я на этих
баб насмотрелся, сам знаешь! Пять лет в начальниках проторчал. И го-
лых, и всяких. Они при мне мыться были обязаны, если захочу, во как!
Для порядка! Я ж как врач! Лечу их, сук, к жизни возвращаю!" - "Ну, и
как? - скривился приятель. - Мылись? Для порядка?" - "А чего? Конечно,
мылись! Мылись-вытирались, не сопротивля- лись!" - "Соскучишься ты без
этой работы!" - "Да нет, уж хватит, - помрачнел Филемон. - Поважнее
есть дела на свете. Раз партия посылает, мое дело подчиниться. А Женя
за мной - как лошадь за хозяином. Беру за повод и веду. Вот как..."
Не справлюсь я с ним, ни за что не справлюсь. Плохо. Он ведь все
притворяется. И то, что старый, и то, что больной. Никакой он не ста-
рый. Если тогда не умер, то уж никогда и не умрет. Будет мучить. Ноги
свои заставит мыть. Сначала Аленушку искупаю, а потом в этой воде (не
греть же лишний раз!) буду ему ноги мыть. Вот и стекло не подействова-
ло. Мало наколола. Но теперь уж не исправишь. Молоток спрятали, розет-
ки спрятали. Уходить пора. Жили люди в лесу, еще как жили! Целыми
семьями, с детьми. Обживусь - и Аленушку с Татьяной к себе возьму. Ма-
ленькие мои дочки. Родила, выкормила. Обживусь и заберу от него. А то
он их еще в этот барак спрячет. Скажет: "Поработайте-ка! Распоясы-
лись... Не будет вам никакого театра. Никаких таких балетов".
Она тихо натянула платье. Сняла наволочку с подушки, положила в нее
резиновые галоши, батон хлеба, мыло в мыльнице. Кажется, все. Это на
первое время. Там уж люди помогут. Здесь, конечно, лесов нет, но маки
погуще всех лесов будут. Спрячусь в маки, а там видно. Узбеки нас лю-
бят. У них здесь до советской власти такое было! Каменный век. Она
спустилась с лестницы, держась за перила. Лунный свет наполз на ее ли-
цо. Небо серело в ожидании рассвета. Ей вдруг захотелось поцеловать
Аленушку. Она положила наволочку на ступеньку, бесшумно вернулась в
комнату. Аленушки нигде не было. Она попыталась вспомнить, куда же ее
могли уложить спать, и запуталась. В боковой комнате он, наверху Тать-
яна. Где же Аленушка? Неужели с ним? Господи, Господи! Она мелко зак-
рестилась непривычными пальцами. Ведь он притворяется! Как же Татьяна
не понимает? Она постояла в темноте, переминаясь с ноги на ногу. Ну, в
другой раз. Прощайте.
1994
Бостон
