страха. Она поняла, что он зашел за сарай и сейчас увидит ее. Тогда
она беззвучно сказала себе: "Спаси и пронеси, Господи!"- и отползла
прямо в крапиву, не чувствуя ожогов. В пяти шагах от нее стоял малень-
кий лиловый Филемон в летней белой панамке, белой ночной рубахе и туф-
лях на босу ногу. Он не видел ее своими мутными больными глазами.
- Женя! - пробормотал он, волнуясь. - Да где ж она подевалась!
Потом он снял со стенки ключ и начал открывать сарай. Она вспомни-
ла, что это был лагерный барак, а никакой не сарай, что сарай это
просто так, для отвода глаз, чтобы дачные соседи не приставали с расс-
просами, а на самом деле они только что приехали в Узбекистан из Моск-
вы, и Филемон заступил на место начальника женского лагеря. Она вспом-
нила, что осталась одна с только что родившейся Ларисой, что у нее
пропало молоко за время переезда, что она нагрела воды в большом чу-
гунном чане, потому что Ларису надо искупать и самой помыться. Дом,
который для них предназначался, был еще не готов, и поэтому они посе-
лились временно в маленьком, летнем, свалив все свои чемоданы прямо в
угол. Филемон уже распорядился, чтобы того, кто был ответствен за их
прием и жилье, как следует "пропесочили", и велел ей перетерпеть нес-
колько дней. Приехали они вчера, она измучилась от криков голодной до-
чери, от мигрени, которая, бывало, наваливалась на нее и не отпускала
по целым неделям. Их встретили на станции, повезли в дом к какому-то
жирному, словно перевязанному невидимыми ниточками поперек жира, узбе-
ку, там усадили на пуховые перины прямо на пол, кормили жирным пловом,
поили вином и горячим чаем, узбек улыбался улыбкой, похожей на опроки-
нувшийся месяц, и на груди его торопливо звенели медали. "Да-а, - ло-
жась спать, сказал ей Филемон, растягивая в зевоте бульдожью челюсть.
- Да-а... Наведу я им здесь порядок. Распоясылись..."
Он постоял еще немного, пошарил палкой. Потом снял свою панамку и
вытер ею глаза. Она никогда не видела, чтобы он плакал.
- Женя, - всхлипывая, сказал Филемон. - Ты где? Что ты меня пуга-
ешь? - Подбородок его мелко задрожал.
Она поняла, что он притворяется, желая вытащить ее из крапивы. "Нет
уж, хватит, - пробормотала она самой себе. - Нет уж, ты у меня покру-
тишься..."
Филемон повернулся и, всхлипывая, ушел в дом будить Татьяну и зятя.
А она, пригибаясь, переползла к той части забора, где была большая,
заставленная фанерными щитами дыра, и вырвалась на свободу. Прямо за
забором начинался еловый лес.
"У меня никто не убежит, - сказал Филемон и стукнул по столу воло-
сатой рукой. - Здесь лесов нет! Бежать некуда! Чтоб завтра были на
месте!" Она, перемывая посуду, одобрительно кивнула. Филемон "песочил"
стоящего перед ним угреватого человека в форме. Обжигаясь, ел приго-
товленный ею борщ - хороший, густой, кровянистый борщ, в котором пла-
вали кусочки желтого жира. Человек в форме смотрел в его тарелку злыми
затравленными глазами. "Понял меня? - прохрипел Филемон, опрокидывая в
рот рюмку и переводя дыхание, словно он только что вынырнул со дна ре-
ки. - Все! Можешь идти". Она вытерла руки чистым полотенцем, подсела к
нему: "Кто убежал-то, Ваня?" - "Две суки. Еврейка одна и русская. Вче-
ра еще. Найдут. Ну, уж я их пропесочу! Запомнят меня! - Его ясные го-
лубые глаза навыкате налились кровью. - Ну, уж запомнят!" Ребенок зап-
лакал в соседней комнате. Она пошла туда и вернулась. "Зубик-то ты наш
видел? - пропела она. - У Ляли второй зубик прорезался!" - "Ишь ты, -
одобрительно хмыкнул Филемон и потрепал ее по руке. - Зубик, гово-
ришь... Поглядим..." Они постояли над детской кроваткой, полюбовались
на маленький беличий зубик в детском ротике. "Ишь ты... - повторил Фи-
лемон и нахмурился. - А одна-то из этих стерв брюхатая ушла. Беремен-
ная, мне доложили. На шестом месяце". - "Ну? - удивилась она. - Ребен-
ка, значит, даже не пожалела. Сама пропадет и его погубит. Мать тоже
мне!" - "Пойдем, Женя, прокатимся! - зевнул Филемон. - Заворачивай
девку. Ветерком подышим!" Он сидел впереди, рядом с шофером. Она сза-
ди. Степь была покрыта темно-красными маками, горела огнем. "Ишь ты, -
сказал он, оборачиваясь к ней и улыбаясь во всю ширину челюсти. - Пом-
нишь, как в Большом в царской ложе сидели? Такой же вроде цвет..."
Ночью он навалился на нее своим сытым мохнатым животом. Она угодливо,
боясь разонравиться ему, притворно-радостно задышала. "Ты моя черну-
шечка, - засыпая, пробормотал он через несколько минут. - Ишь ты...
Убью сук. Сказал - и убью. На дереве повешу. Распоясылись..."
К полудню ее нашли и привели домой. Она покорно вышла из леса - го-
лая, вся в багровых крапивных ожогах, безжизненно опустив свои боль-
шие, плоские от работы руки. Зять с одной стороны и веснушчатый мили-
ционер - с другой нерешительно подталкивали ее к калитке, и милицио-
нер, хмурясь, делал неловкие движения, стараясь как-то заслонить ее,
хотя, по счастью, именно в этот момент на аллейке никого не было, кро-
ме прислонившейся к забору бескровной Татьяны, которая при виде матери
затряслась, как в ознобе, и стала стаскивать с себя кофту.
- Тут такое дело, - сказал, хмурясь, милиционер, не глядя на Тать-
яну. - Тут, я понимаю, медицинская помощь нужна. Дом для умалишенных.
Или еще что-нибудь. Но мы тут вам не подмога.
- Мама, - прыгающими губами выдохнула Татьяна. - Ты чего?
- Незачем в принципе задавать ненужные вопросы, - отчетливо сказал
зять и разозлился. - Нужно ввести ее в дом.
Она услышала то, что он сказал, и затрясла головой.
- Сама войду, сама войду, - залопотала она. - Обедать пора, сама,
сама...
Поддерживаемая Татьяной, поднялась по ступенькам террасы и в дверях
увидела Его. Толстый, испуганный Филемон глядел на свою голую, растре-
панную, в красных пятнах по всему телу Бавкиду и пятился, оседая и
закрывая лицо волосатыми руками. Бавкида подавилась от ужаса и чуть не
упала. Зять и Татьяна подхватили ее.
- Папа! - истерически крикнула Татьяна. - Дай ей одеться! Дай
что-нибудь! Нельзя же так!
- Сейчас, сейчас, - засуетился Филемон, оседая и пятясь. - Что же
это такое, батюшки мои!
Он стащил с вешалки какой-то старый плащ и осторожно, боясь дотро-
нуться до голой старухи, передал его дочери. Татьяна дрожащими руками
натянула на нее плащ и, плача, сказала:
- Что делать-то будем?
- Увезти, увезти, - испуганно задрожал Филемон. - Как же так? Ле-
читься надо. Врачи, они свое дело знают... Лечиться надо... А то что
же... Заболела наша бабушка... Беда-то...
Вдруг Бавкида упала на колени перед Татьяной. Зять не успел подхва-
тить ее:
- Служить вам буду. Ноги твои мыть буду. Не прогоняй.
- Ма-а-ма! - разрыдалась Татьяна. - Господи! Иди в комнату, ложись.
Спи. Мама!
Стуча зубами, она вошла в комнату и, не снимая плаща, забралась в
постель. "Сплю, сплю, - забормотала она. - Непорядок какой... Сплю".
Филемон плакал и вытирал трясущиеся бульдожьи щеки седыми кулаками.
- Ты уж тогда меня-то отвези в город, - умолял он Татьяну. - Или уж
вы, Борис, окажите милость, помогите до Москвы престольной добраться.
Я с больным человеком в одном доме не могу находиться. Мне вид ее мо-
жет спазмы сосудов вызвать.
- Папа, - рассудительно говорила взявшая себя в руки Татьяна. - Го-
рячку не надо пороть. Понаблюдаем ее пару дней. Я все равно здесь. Бо-
ря здесь сегодня и завтра. Жалко же. Может, это минутное помешательст-
во, возрастное.
- В принципе может такое быть, - подтвердил зять. - Мне говорили, у
нас в отделе у одного товарища был такой же эпизод с теткой. Прошел в
принципе бесследно...
2
"Можно я, Ваня, дома останусь? - прошептала она сквозь сон. - Дети
нездоровы, и я какая-то..." - "Нет, - ответил Филемон. - Нельзя. Обя-
зана быть на концерте. Все начальство будет. И чтобы без фокусов".
Зал был переполнен. Они сидели в первом ряду. На сцене, украшенной
флагами и цветами, в три ряда стояли женщины в белых халатах. Во сне
она вспомнила, что это было особой гордостью Филемона, его изобретени-
ем: шестьдесят новых больничных халатов доставили в лагерь за неделю
до концерта. Мертвые женщины, одетые для погребения, во всем белом и
чистом, разевая гнилозубые рты, пели громкими голосами: " ... и танки
наши быстры..." Филемон морщился от удовольствия, хотя нижняя половина
его лица сохраняла свое обычное свирепое выражение. Допевшие песню по-
койницы по команде повернулись налево и, шаркая ногами в войлочных
больничных тапочках, пошли за кулисы. Зал зааплодировал. Потом на сце-
не появились три другие женщины, не участвовавшие в пении, в тех же
белых халатах, с большими маковыми венками на головах, отчего каза-
лось, что из волос у них рвется пламя, и вручили приехавшему начальст-
ву огромную вышитую подушку, с красным шелковым обещанием посередине:
"Честным трудом на благо Родины заслужим прощение партии и народа!"
Сон прятал от нее того, кто вместе с Филемоном поднялся по ступенькам.
Она ощущала только само слово "начальство", и постепенно ей стало ка-
заться, что Филемон поддерживал волосатыми пальцами шершавое и темное,
в скрипящих сапогах, не имеющее ни лица, ни тела. Начальство протянуло
что-то вместо руки, чтобы взять подаренную подушку, и тут одна из по-
койниц с красным огнем в волосах плюнула ему в лицо. "Сволочь! - кри-
чала покойница, которую уже уволакивали, торопливо, на ходу избивая. -
Сволочь!" Ей зажали рот, но она успела еще выкрикнуть сквозь кровь и
пену: "Пропадите вы все пропадом! Сволочь".
Страшно было смотреть на Филемона, сидящего рядом с ней в первом
ряду и ждущего окончания концерта. Каменный и неподвижный, он уже не
аплодировал, не морщился. Зубы его тихонько скрипели. Потом повернул
на нее невидящие глаза: "Домой поедешь одна. На ужине тебе делать не-
чего". - "А ты?" - кутаясь в плащ, натянутый Татьяной на голое, обож-
женное крапивой тело, прошептала она. "Что я? - переспросил Филемон и
сжал бугристый черный кулак. - У меня дела есть".
В доме хорошо и вкусно пахло пловом, виноградным вином, свежим хле-
бом. Старуха узбечка, из местных, поклонилась ей, шепотом сказала, что
дети давно спят. Она сбросила на ковер надоевший плащ, вытянулась на
кровати, закрыла глаза. Ночью пришел Филемон. От него резко, удушливо
пахло потом. "Ну, - спросила она и села на перине. - Нашли Аленушку?"
"Приказываю расстрелять, - ответил Филемон и раскрыл в зевоте тяжелую
челюсть. - Саботаж в пользу иностранной разведки. Враг действовал в
условиях лагеря. Распоясылись... - Он поставил к стенке новые блестя-
щие сапоги, почесал под рубашкой живот: - Запомнят меня, так-то..."
- Как она проснется, ты меня предупреди, - трусливо прошамкал Филе-
мон и спрятался за большой, голубой, в красных цветах чайник. - Не мо-
гу ее видеть. Пока не убедимся. Нет уж, дудочки... Болезнь болезни -
рознь... Умереть не дадут спокойно... Что за дела?
Татьяна подошла и наклонилась над ней. На Татьяне был белый боль-
ничный халат. Маки в волосах давно почернели и высохли. Запах плова и
свежего хлеба шел от ее наклонившегося тела.
- Мама, - сказала Татьяна. - Лучше тебе?
- Аленушка-то где? - вдруг схитрила она, вспомнив, как зовут ту ма-
ленькую женщину с бантом в голове. - Полдничать пора. Скажи, чтобы ей
ягод нарвали. - При слове "ягоды" ее слегка затошнило, но она справи-
лась, виду не подала. - Скажи, чтобы нарвали, а то я на вас всех жало-
ваться буду. Есть куда, слава Богу. Не в пустыне живем. Голодом мучае-
те ребенка...
Татьяна испуганно вздохнула и вышла на террасу. Филемон и зять пос-
мотрели на нее.
- Лучше, - неуверенно сказала Татьяна. - Поспала. Приходит в себя.
- На все время нужно, - согласился зять. - Конечно, мы вас с поте-
рявшим рассудок человеком не оставим. Хотя в принципе это немалые хло-
поты...
Ночью она проснулась и поняла, что это последняя ночь перед свадь-
