Дробызгалова? Спасибо...
Да, влекла Мишу американская сказка, мнился ему
волшебный Брайтон-Бич - центр русскоязычной еврейской
колонии, где, под эмигрантские мелодии и напевы, все как
один счастливы и дружны, пьют в блеске витрин и бриллиантов
сытые его собратья-перебежчики шампанское с русской водкой,
и уж они-то всегда готовы протянуть руку помощи, не говоря
об элементарной моральной поддержке...
Миша не представлял себе маленькую полутрущобную улочку с
мостом "подземки", тесные ресторанчики, поток прохожих, где
очень редко различишь русское лицо, - очерченный океанским
прибоем краешек задворок Америки. Жалкое гетто.
Здесь, в Кельне, Миша находился в центре культуры,
благополучия, хорошего вкуса, традиций и даже большего
изобилия.
Но Миша того не ведал. Однако интуитивно решился он на
грамотный и простенький, в общем-то, шаг: сдаться властям,
как политический беженец. И сдался, угодив из уюта гостиницы
на казенную койку спецобщежития, где очутился в компании
югославов, поляков, цыган и румын - публики темной
интеллектуально, к антисанитарии привычной с детства и
тюрьму считавшей вполне подходящим местом для передышки
между своими криминальными мероприятиями.
В отличие от основного контингента, Миша не бузил,
алкоголя и наркотиков не употреблял, воровством в магазинах
не промышлял, а жил в соответствии с предписанным режимом,
вежливо раскланивался с комендантом, консультируясь у него
частенько по поводу тонкостей немецкого языка, усердно им
изучаемого, ходил с вымытой головой и в чистой рубашке, что,
конечно же, производило благоприятное впечатление на
администрацию, нечасто встречавшую в этих стенах столь
нравственного и интеллигентного персонажа.
Легенда Миши как политического беженца также отличалась
изящной незамысловатостью: дескать, виною была страстная
любовь, чей результат выразился в лишении им девственности
дочери начальника районного КГБ, кто, в свою очередь, узнав
о данном торжестве плоти, от брака дочери с сыном
осужденного партийного работника категорически отказался, и
, из соображений слепой отцовской мести, подвергнул Мишу
уголовному преследованию за надуманные валютные операции,
используя при этом свой авторитет в карательных структурах
власти.
Еще пышно цвел пустоцвет "перестройки", еще стояла
Берлинская стена, возле которой лишь начинали бушевать
страсти, и шустрый как веник Горбачев сновал по Европе,
встречаясь-раскланиваясь-болтая, запечатляя иудины поцелуи
на старческих щеках ракового больного Хонеккера; еще
проникновение русских на Запад исчислялось разрозненными
единичными экземплярами, а потому Миша Аверин, оказавшийся в
привилегированном в то время меньшинстве, без особенных
хлопот получил постоянную прописку на немецкой земле и -
влился, а точнее, - вклинился в свободное, как ему тогда
казалось,западное общество.
Активный и свободолюбивый коммерсант по натуре, он же - следуя
прошлой совдеповской терминологии - "махровый спекулянт",
Михаил быстро уяснил, что приложение своим силам среди
закормленных бюргеров навряд ли найдет.
Перепродажа дефицитного товара в тоталитарном Союзе не требовала
особенных физических и умственных усилий; необходимым
условием для этого являлась лишь отвага и пренебрежение
коммунистической моралью; здесь же подобное поощрялось,
однако было сопряжено с вкладом в дело немалого капитала,
налогами, бухгалтерской волокитой, изучением рынка и -
весьма скромными в своем итоге дивидентами, если и не
откровенным прогаром бизнеса, поскольку выдержать
конкуренцию в условиях всеобщего изобилия - задача нелегкая.
Тем не менее, Михаил не унывал. В конце концов, жизнь его
ныне протекала в развитой цивилизованной стране, давшей ему
статус, бесплатную квартиру и медобслуживание, различного
рода пособия, курсы по изучению языка, и, хотя по завершении
безмятежного периода адаптации ожидался прессинг со стороны
властей в отношении трудоустройства, он был к тому готов,
решив: коли сильно нажмут, что же - пойдем на крайние меры:
будем работать...
В очередной раз получив пособие на жизнь, а также сумму
на приобретение мебели и телевизора, Михаил отправился в
торговый центр, где, с полчаса пошлявшись для вида, сделал
затем официальное заяление ответственному лицу: дескать,
буквально пять минут назад неизвестным карманником у него
был похищен бумажник с деньгами и с паспортом, и, если
администрация не в силах выявить преступный элемент, то
пусть хотя бы даст Мише официальную справку о данном
инциденте.
Для составления справки пригласили представителей полиции,
отнесшихся к беженцу сочувственно, и уже на следующий день
конторе по социальной помощи пришлось повторно раскошелиться
на утраченную ее подопечным сумму, ибо - как оставить
нуждающегося человека без материальной поддержки?- а что же
касается полиции, то и ей пришлось выписать Михаилу Аверину
солидный синий паспорт постоянно проживающего в Германии
лица, что, безусловно, был куда более действеннее для
передвижений по миру, нежели серпасто-молоткастый ущербный
документик...
Гуманистические основы богатейшего государства мира Михаил
эксплуатировал безжалостно.
Он даже не подозревал, что поступками его руководил тот
подспудный негативный опыт, что был невольно накоплен всей
предыдущей жизнью в стране, где ложь и насилие,
задрапированные красными коммунистическими логунгами,
въедались в каждую клеточку сознания ее обитателей, чей
принцип " хочешь жить - умей вертеться", хотя и не
провозглашался всенародно, однако был превосходно известен
каждому.
То же, хотя и в меньшей мере, относилось к сокурсникам
Михаила по изучению сложного немецкого языка: полякам,
румынам и прочим национальным меньшинствам из
разваливающегося социалистического лагеря, чью компанию,
впрочем, Аверин воспринимал с некоторой долей брезгливости
за ее бескультурие, жуликоватость и мелко-криминальные
наклонности.
А посему угнетало Мишу одиночество и бездеятельность,
хотелось ему какого-то большого и долговременного дела,
хотя, с другой стороны, каких свершений можно ожидать от
примитивного спекулянта, пускай и обладающего даром
выдающегося авантюриста?
Но судьба, или же тот, кто ведает тайные желания и
устремления человеков, порою волшебно их воплощает в
действительность. И миг, когда рухнула стена, разделявшая
два Берлина, стал в жизни Аверина эпохальным, пусть поначалу
отнесся он к данному событию равнодушно и даже с опаской:
мол, хлынут теперь сюда, в процветающий Кельн, толпы
изголодавшихся социалистических немцев, а на хрена,
извините, они н а м?..
Миша мыслил, подобно втиснувшемуся в переполненный
троллейбус пассажиру, сначала требовавшему от публики
уплотниться, а после огрызающемуся на заднего, еще висящего
на поручне: мол, куда прешь, паскуда, не видишь, блядь,- все
занято!
Опасения оказались напрасными: немцы, в большинстве своем
организованные, ответственные и дисциплинированные, сумбура
в новой объединенной Германии не допустили, начав
равномерное, отлично продуманное развитие, и озападненный
славянин Аверин, по национальности способный быть отнесенным
к иудеям, ибо мама его являлась еврейкой, начал постигать ту
истину, что, пусть немец и восточный, социализмом
деформированный, порою умеющий лишь камень дробить, но немец
этот, в желтой форменной фуфайке молотком отбойным
орудующий, неизменно будет хозяином на этой земле, а вот
Миша - никогда. Миша - ауслэндер, чужак, изгой, и - имей бы
он гражданские права, "Мерседес" последней модели, виллу или
же замок, все равно отныне и вовек в Германии он будет всего
лишь жалким приживальщиком и паразитом в глазах как
обывателей, так и власть имущих. Аминь!
Невольно задумался Михаил и над тем, что, с разрушением
берлинской перегородки открывалась площадка с миллионными
массами еще не опомнившихся от гнета социалистических идей
немцев, естественно нуждавшихся в западных товарах народного
потребления. Не сыграть ли тут в какую-либо игру?
Миша мыслил неверно и наивно, ибо крупные корпорации уже
ледоколами прорубались намеченными маршрутами по восточным
территориям, осваивая заранее ими распределенные и
расчерченные с хирургической точностью и основательностью
рынки.
Но, самоуверенно обольщаясь непогрешимостью собственных
общих идей, давно и детально проработанных компетентными
экономическими аналитиками финансово-промышленных монстров,
Михаил принял к руководству слепую схему, где мысль рождает
действие, а действие - последующие мысли, пусть никаким
конкретным содержанием ни мысли, ни действия не отличаются.
Вспомнился Мише некий Курт Эрлингер, с кем полгода назад
познакомился он в одной из пивных Кельна. Курт, житель
Восточного Берлина, работник одного из НИИ, навещал в
Западной Германии дальних родственников.
Видок у социалистического германца был жалкий: дешевый
костюмчик, застириранная рубашечка, галстук, доставшийся,
видимо, в наследство от дедушки; неоднократно бывавшие в
ремонте ботинки...
Несомненным его достоинством в глазах Михаила являлось свободное
владение русским языком - Курт в свое время окончил
Московский университет.
Миша, с гордостью сознавая свое превосходство как
джентльмена из капиталистической мировой системы, щедро поил
стесненного в средствах Курта пивом и водкой, ностальгировал
по Москве; в итоге они обменялись телефонами, и вот теперь
Аверин решил напомнить об этой случайной пивной встрече и о
себе лично звонком в Берлин.
Курт Мишиному звонку внезапно обрадовался. Сообщил, что
произошли у него крупные перемены в жизни, причем, с таким
вздохом сообщил, будто вся берлинская стена на него именно и
обрушилась; сказал, что был бы не против увидеть Мишу у себя
в качестве гостя, на что получил незамедлительное согласие
Аверина, тут же отправившегося на вокзал.
Курт поселил Михаила у себя дома, в просторной
четырехкомнатной квартире, где проживали также жена Эмма и
двое малолетних детишек, слабо еще говоривших не только по-
немецки, но и вообще по-человечески, обходясь в основном
нескончаемым ором, а в редкие спокойные минуты -
нечленораздельным попискиванием. Долговременное проживание в
такой обстановке для Михаила, конечно же, исключалось.
Восточный Берлин произвел на Мишу впечатление ошеломляющее. Та
же Москва. Была здесь просто-таки копия Ленинского проспекта
с явно узнаваемым стилем "сталинского" градостроения; в
квартире же Курта Миша узрел щемяще знакомую гэдээровскую
мебелишку из древесно-стружечных плит и еще кучу утвари,
аналогичной той, что повсеместно бытовала в России во
времена развитого, ха-ха, социализма.
Идею об облагодетельствованиии восточных немцев западным
дефицитом Курт воспринял с восторгом. Сам он находился в
достаточно сложном материальном положении, ибо, как
чистосердечно признался, работал совместно с супругой вовсе
не в мифическом НИИ, а в "штази" - госбезопасности, ныне
расформированной и преданной анафеме.
Нет, утверждал Курт, они не оперативные работники, не
следователи, а рядовые бумагомаратели из экономического
департамента, но каток прошелся по всем равномерно, и
будущего теперь у них никакого: государственная служба
отныне исключена, только неквалифицированный труд или же
частный бизнес, а потому готовы они хоть куда, лишь бы где
