истинно римский лидер. Какая трагедия для этого человека! И
что за трагедия для страны! Как для народа, так и для
отдельного индивидуума трагично иметь цели и не обладать
необходимыми средствами для их достижения. Франция
продолжает являться врагом немецкого народа. Ее непрерывная
дегенераци и ее частые "кризисы нервов" вынуждали нас
иногда преуменьшать важность ее действий. Если она еще
больше захиреет, что очень вероятно, то это не должно
привести к уменьшению недоверия к ней с нашей стороны. От
военной мощи Франции ныне остались одни воспоминания, и уж
хотя бы с данной точки зрения вы можете быть вполне уверены,
что она больше никогда не доставит нам неприятностей. Что бы
не говорили, эта война, по крайней мере, поставила Францию в
ту категорию, где ей надлежит быть: держава пятого разряда.
Но при всем этом, благодаря ее бесконечной коррупции и
неподражаемому искусству вымогательства, она все еще может
быть опасной для нас. И потому надо и впредь проявлять
недоверие и бдительность по отношению к ней. Пусть немцы
никогда не позволят убаюкать себя. Придерживаться строгих
принципов в отношениях с другими странами не представляется
возможным. Кроме того, нужно быть готовым приспособлять
политику к меняющимся условиям. И тем не менее можно с
уверенностью заявить, что Германия всегда найдет себе
стойких друзей среди тех людей, которые активно
сопротивляются еврейской заразе. Я уверен, что японцы,
китайцы и мусульманские народы всегда будут нам ближе, чем,
например, Франция, несмотря на нашу родственную кровь.
Трагедией Франции является ее постоянная дегенерация в
течение веков и развращение евреями ее высших классов.
Теперь же Франция обречена проводить еврейскую политику.
После поражения Рейха и предстоящего появления азиатского,
африканского и, вероятно, южно-американского национализма, в
мире останутся только две державы, которые в состоянии
противостоять друг другу: Соединенные Штаты и советская
Россия. И исторические, и географические законы вынудят обе
эти державы испытать свои силы либо военным путем, либо в
области экономики и идеологии. Те же самые законы неизбежно
заставят обе эти державы стать врагами Европы. Совершенно
ясно, что рано или поздно, обе эти державы пожелают найти
поддержку единственной выжившей великой нации в Европе -
немцев. И я отдаю себе полный отчет в том, что скажу сейчас:
любой ценой немцы должны избегать роли пешки в обоих
лагерях. При подобной конъюнктуре трудно определить - с
идеологической точки зрения, - что окажется более вредным:
еврейский американизм или еврейский большевизм. Возможно,
что под влиянием событий русские полностью избавятся от
еврейского марксизма, но только лишь для того, чтобы
возродить панславянизм вего самом свирепом и ненасытном
виде. Что же касается американцев, то, если они не избавятся
от ига нью-йоркского еврейства, их ждет гибель еще до
наступления поры зрелости. Тот факт, что они сочетают
обладание колоссальной материальной силой с явным
отсутствием интеллигентности, невольно наводит на мысль о
ребенке, пораженном слоновой болезнью. Не суждено ли этой
цивилизации погибнуть столь же быстро, как она развилась?
Если Америке не удастся выработать менее ребяческую
доктрину, чем та, которая в данный момент является как бы
моральным путеводителем и которая основана на возвышенных,
но химерических принципах и на так называемой христианской
науке, то возникнет вопрос: надолго ли она останется
преобладающе-белым континентом? Вскоре станет ясно, что у
этого колосса с глиняными ногами после его захватывающего
взлета осталось сил лишь на то, чтобы вызвать свое
собственное падение. И какая великолепная возможность
представится желтой расе с этим внезапным падением! Итак, в
этом жестоком мире, стало очевидным, что единственные белые
народы, у которых есть шансы выжить и процветать, - это те,
кто знает, как страдать и кто все еще обладает мужеством
бороться до конца, - даже тогда, когда положение выглядит
абсолютно безнадежным. И только те народы имеют право
говорить об обладании такого рода качествами, которые
способны вытравить из своих организмов смертельный яд
еврейства.
АДОЛЬФ ГИТЛЕР
ИЗ ЖИЗНИ РИЧАРДА ВАЛЛЕНБЕРГА
Наверное, это был их единственный откровенный разговор
с отцом, в котором тот впервые коснулся своего прошлого,
рассказав обо всем, что произошло с ним во время войны
именно так, как это обстояло в действительности, и что не
нашло своего отражения в иммиграционных анкетах, заполненных
им при переезде из Германии в США.
Ричард в ту пору находился в процессе развода со своей женой
Элизабет, - высокой брюнеткой, не менее эффектной, чем
кинозвезда с аналогичным именем, но по фамилии Тейлор.
Служаку из ЦРУ практичная Элизабет сменила на респектабельного
главу крупной адвокатской конторы, взявшегося, кстати,
быстрейшим и бесплатным образом процедуру развода и
оформление соответствующих документов осуществить; вместо
казенного жалования Ричарда в распоряжении супруги теперь
имелись иные денежные суммы и, наконец-то, воплотилась ее
давняя мечта о дорогих парижских туалетах, умопомрачительных
манто, бриллиантовых аксессуарах и новеньком "ягуаре", чей
белый кожаный салон изысканно гармонировал с янтарными
отделочными панелями из карельской березы.
Смертельно устав от рабочей суеты, равно как и от бесконечных
материальных претензий Элизабет по поводу раздела имущества
и недвижимости, Ричард взял неделю отпуска, решив повидать
отца и навестить могилу матери, умершей с год назад от
скоротечного рака.
Отец жил в пригороде Нью-Йорка, и через считанные часы
полуспортивный "фордик", мчась по широкой 95-й дороге,
окруженной в ту осеннюю пору золотым и багряным раздольем
великолепных лиственных лесов, привез Ричарда из
провинциальной столицы Америки в столицу мира, цитадель, как
ее называл отец, империализма, вздымавшую свои лощеные
небоскребы над широкой гладью Ист Ривер.
Миновав исполинские готические арки моста Verrazano, он съехал
на трассу Белт Парк Вэй, ведшую из мрачноватого, кирпично-
багрового Бруклина к тихим двухэтажным домикам Лонг Айленда,
в одном из которых проживал отец.
Он приехал днем, застав старика в сборах на глубоководную
рыбалку, и с радостью согласился присоединиться к нему,
сменив костюм на непромокаемый громоздкий комбинезон.
У отца была небольшая яхта, с которой тот управлялся,
несмотря на преклонный возраст, весьма решительно и умело,
как заправский моряк.
Вскоре полоска берега исчезла вдали, а с нею как бы сгинули
все служебные и семейные неурядицы; нос судна рассекал
легкую черноватую волну, вились чайки над мачтой, и Ричард
отдохновенно и восторженно ощущал подлинность пусть
временной, но прекрасной свободы в своем единении с
завораживающим чудом океанского простора, дышавшего ему в
лицо соленой, вольной свежестью бриза.
С рыбалки они вернулись уже поздним вечером,
пришвартовав яхту у пирса, в спокойной воде узкого
заливчика, извилиной вдававшегося в побережье.
Возиться с уловом трески и камбалы не хотелось; они закидали
рыбу мелким крошевом льда из хранящегося в морозильнике
пластикового мешка и, стянув с себя рыбацкие, грубой и
толстой вязки свитера, устроились возле камина, попивая
горячий глинтвейн, терпкий от корицы и бутонов гвоздичного
дерева.
Ослепительно золотая, нежная, как летящая в солнечном луче
паутинка, кончилась в тот день теплая осень, и уже ночью с
Атлантики нагнало тяжелые тучи, засвистал ветер, кидая в
штормовые черные валы, катящие на пустынные пляжи, кипы
листвы из прибрежных лесов, и за покрытыми холодной моросью
окнами будто шелестели шаги приближающейся скорой зимы.
Непогода словно бы приурочилась к Хэллуину - отчего-то
популярнейшему в Америке празднику нечисти, прошедшему,
впрочем, без обычных бурных молодежных увеселений, когда на
улицу вываливались толпы в масках ведьм, мертвецов и чертей;
промозглое ненастье принудило даже самых активных
энтузиастов встретить сомнительное торжество у домашнего
очага.
Итак, они сидели у камина, наслаждаясь глинтвейном и
уютом теплой комнаты; желтые листья липли к мокрым стеклам
окон, изредка пошипывали избытком пара клапаны батарей,
разноцветным пятном светил в углу телевизор - по тринадцатой
программе шел голливудский боевичок на тему второй мировой
войны...
И тут отец неожиданно произнес:
- Удивительная все же хреновина - этот американский
кинематограф! Порою смотришь - не оторваться. А в финале
понимаешь: очередное дерьмо! Если и есть исключения, то
разве - десяток картин...
Он с неприязнью выделил прилагательное "американский",
чему Ричард привычно не удивился: отец, проживший в Штатах
десятилетия, откровенно не любил эту страну, а ко всем
проявлениям патриотизма янки относился с брезгливым
скепсисом.
Однажды они сидели в ресторане, где после шоу, знаменуя
окончание вечера, грянул государственный гимн и публика, в
большинстве своем изрядно подвыпившая, прижав руки к
сердцам, грянула полупьяным хором осанну в честь
простершейся "от берега до берега" территории под сенью
"звездного флага полосатого"...
Ричард, хотя и не стал упражняться в вокале, однако
поднялся со стула, а отец же остался сидеть, не меняя
небрежной позы, причем, в глазах его стояло даже не
презрение, а какая-то холодная гадливость...
Впрочем, окружавшие их тогда тупые, сытые физиономии, и
разевающиеся пасти, выдыхающие вперемешку с пивным и
водочным перегарами слова национального гимна, положительных
эмоций, право, могли и не вызвать. Да и сам он, Ричард,
подумал тогда о некоем "демократическом фашизме",
пронизавшем американскую жизнь и во многом соответствовавшим
коммунистическим постулатам, также заставлявшим русских
горланить "Интернационал" на своих партийных сходках, что по
сути мало отличало и тех и других от германских нацистов,
голосивших за здравие Рейха и фюрера в своих пивнушках в
порыве верноподданического энтузиазма...
Он вообще находил официальное осуждение нацизма, как
некий блеф, ведь разноликая Америка, где смешалась кровь
всех рас, имела четкий, невзирая на цвет кожи, критерий
американского гражданина, слепо обязанного следовать всем
канонам определенного образа жизни, что создавало расу
определенного мировоззрения, отступление от которого
означало невозможность занять какие-либо ответственные
позиции в обществе. А что уж говорить об иммиграционных
анкетах, предписывающих указать как расовую принадлежность,
так и обязывающих новых поселенцев не принимать никакого
участия в публичных выступлениях, затрагивающих социальные
основы государства или же злободневные аспекты его
политики...
В той или иной мере, аналогичные условия преобладали и в
остальных странах, причем, не тоталитарных, а просвещенных
европейских, а такие же как Германия, Франция и Англия,
вообще являли собой образцы несомненного и всестороннего
приоритета национального большинства перед какими-нибудь
проживающими там неграми, китайцами или даже белокожими
иностранцами...
Выходило так, что осуждался не столько фашизм, сколько его
откровенная декларация и заимствованные символы времен
существования гитлеровской Германии типа свастики.
