Тонко пропищала рация на ремне убитого мной лже-полицейского.
Дружок его еще пребывал в беспамятстве, проводить с ним
воспитательно-разъяснительную работу не было времени, а потому
отвечать пришлось мне.
- Да, - сказал я грубым и развязным голосом, подражая
убиенному, - Паркер на связи.
- Что у вас там? - донесся встревоженный вопрос.
- Он взят, - пробурчал я. - Все нормально. Мы беседуем.
Ждите внизу.
Некоторое время в эфире царило настороженное молчание. Затем далекий
голос подозрительно и с неохотой произнес:
- О`кей...
Контуженный мною секретчик, перекособоченный кандалами, замычал и тяжко
перевернулся на бок, звякнув осколками моего бывшего
замечательного столика.
Я осторожно присел на диван, превозмогая с каждой минутой
усиливающуюся боль в груди.
Паршивая это штука - переломанные ребра, хотя и не смертельная.
Причиняет большие неудобства, препятствуя глубокому дыханию и
резким телодвижениям. И никакими лекарствами тут не поможешь -
покуда не срастутся косточки, терпи, сопя от большого
огорчения...
В дверь позвонили.
- Угу? - спросил я неопределенным голосом из безопасного -
для возможной пули - удаления от двери.
Некоторое время за дверью молчали. Молчал и я. Наконец последовал
озлобленный приказ:
- Паркер, открой...
- Щ-щас! - сказал я по-русски. С издевочкой. - Размечтались!
В дверь кто-то агрессивно ломанулся, но тут послышался
далекий голос, что-то изрекший по рации, от двери поспешили прочь
удаляющиеся шаги, и - наступила тишина...
Спустя пять минут дверной звонок брякнул вновь.
- Ну? - устало спросил я.
- Толя, это Сергей, открывай, все в порядке...
Я позволил себе совершить рискованный, с точки зрения
эсэсовского дедушки Курта, поступок: заглянул в смотровой глазок,
откуда порой способна вылететь, долбанув простачка в глаз,
пуля...
В сплющенной мутной сфере виднелось лицо Сергея, а за ним, в
узком пространстве коридора чернела едва ли не рота
полицейских...
Настоящих, понятное дело.
И я открыл замки.
Через день я сидел в одном из кабинетов знакомого небоскреба в
Манхэттене, избранного штаб-квартирой иммиграционных служб, ФБР
и, полагаю, ЦРУ, перед пожилым, очень спокойным и
доброжелательным господином, к которому меня привел Сергей.
Мне задавалось много вопросов. И не предъявлялось, замечу,
никаких обвинений.
Я честно рассказал обо всем, что произошло в конвойной роте
номер шестнадцать, когда я содействовал побегу осужденного Олега
Меркулова - личности неординарной и глубоко мне симпатичной силой
своей воли и целостностью натуры; поведал о своих берлинских
похождениях и злоключениях, о встрече с Олегом уже здесь, в
Америке, умолчав, правда, о совместных с ним операциях силового
характера...
- В общем, - закончил я, - человек мне верил. И попросил его
подстраховать... На сомнительной встрече с сомнительными людьми.
В итоге же получилась херня...
- Вы знали, чем он здесь занимается?
- И знать не хотел! Мы были друзьями, повязанными этим
побегом... Все.
- И чем вы намерены заниматься теперь, после получения
гражданства? - спросил пожилой человек, глядя на меня не без
юмора.
- Пойду, наверное, в нью-йоркскую полицию, - сказал я. -
Может, на что и сгожусь там, нет? Или меня посадят за убийство
вашего коллеги?
- Не было ни убийства, ни коллеги, - произнес пожилой
человек с заминкой. - А насчет нью-йоркской полиции... что ж...
Вы там, чувствую, натворите дел...
- Вы против?
- Как сказать... Нет, я поддержу рекомендацию Сергея. И даже
с пристальным интересом буду наблюдать за вашей судьбой... А что,
кстати, у вас с родителями?
- То есть? - испуганно спросил я.
- Где они собираются жить? С вами или в России?
- Я послал им вызов. Пусть приедут, осмотрятся...
Собеседник привстал из-за стола, протянув мне руку.
- Удачи вам, Анатолий... И попрошу вас запомнить: с той же
естественной, бесхитростной якобы простотой, с какой вы сейчас
обогнули многие острые углы в нашем разговоре, принципиально
умолчав о достаточно важных вещах...
- Неправда...
- Правда! Так вот. Поместите, руководствуясь именно этим
принципом, в свой, так сказать, отдельный, закрытый файл памяти
все случившееся с вами позавчера...
- Это само собой, - уверил я мрачно.
- И учтите: у вас не должно остаться никаких хвостов... Вы
понимаете, что я имею в виду.
- Понимаю.
- Тогда прощайте. Да, и отдайте мне документы этого... Генри
Райта, кажется?
Родители мои прибыли в Нью-Йорк ясным весенним деньком - прозрачно-
солнечным, беспечным, предвещающим скорое жаркое лето.
Этот славный нью-йоркский апрель... С его легким утренним
холодком, высоким огромным небом, синей океанской тушью и
желтыми, в сухой прошлогодней траве, холмами вдоль побережья
Кбнбйгб bay...
Я мчался в аэропорт по сухой залитой солнцем трассе, еще не
без труда уясняя, что сейчас, ступив на первый, нижний этаж
аэрофлотовского терминала, увижу выходящих из дверей таможни
родителей...
Неужели такое случится?
И - случилось.
- Просто не верю, что я снова в Америке, - сказала маман,
стирая с моей щеки свою губную помаду. - Вот же, довелось все-
таки...
- Себя же и благодари... - уточнил я.
- Ну я тоже, положим, к тому причастен... - подал скромную
реплику папа, державшийся несколько скованно и поглядывающий на
меня с какой-то опаской.
Папа, видимо, боялся, что я вспомню ему прошлое... И
напрасно. В последнее время я обнаружил в себе незаурядную
философскую терпимость ко многим человеческим слабостям,
поступкам и вообще несообразностям бытия. К тому же недаром
сказано: не суди...
Мы улеглись спать, когда время уже перевалило глубоко за
полночь, и я, ворочаясь в постели, все еще не мог постичь, что
вот и развязался клубок хитросплетения наших судеб, и, как и
прежде, двадцать лет назад, мы снова ночуем все вместе в
американской квартире, только теперь квартира оплачивается не
казенными деньгами, а своими, и слава Богу, ибо не надо зависеть
от кого-то и как-то, не надо шептаться по углам, чтобы сказать,
что думаешь, и никого не точит поганенький страх перед доносом,
наветом, высылкой...
Через какое же дерьмо им, моим родителям, все же пришлось пройти
в той, краснознаменно-партийной реальности убогого рабского
пресмыкания!..
Я вспомнил Олега. Он, конечно же, желал не возврата того
окостенелого прошлого, не реконструкции рассыпавшегося в прах
красного Вавилона; он хотел новой страны, но какой?.. Построенной
на уцелевших руинах?
Я много думал об этом, но решил для себя так: идеи - идеями,
партии - партиями, а народ - народом. И он сам выберет себе суть
и форму жизни. И что уж выживет - точно. Несмотря ни на козни
врагов, ни на коварство их планов. Слишком большой он, и, хотя
славен обилием дураков, умных в нем тоже изрядное число.
И они выберутся из-под обломков навернувшейся империи,
стряхнув с себя ее пыль и крошево. А за ними потянутся и другие.
Утречком я, полицейский группы оперативного реагирования,
облачившись в защитный жилет, черную кожаную куртку, форменную
фуражку и сунув в кобуру свой боевой "глок", отправился,
посвистывая, на свою ментовскую работу, столкнувшись у подъезда с
женщиной, выгружавшей из такси, стоящего рядом с ожидавшей меня
патрульной машиной, большой хорошо знакомый мне чемодан.
- Извините, - сказала она, тронув меня за рукав.
- Ничего, Ингред, не беспокойся, - ответил я по-немецки.
Некоторое время она стояла с открытым ртом, глядя оторопело то на мою
форму, то на полицейскую машину, где виднелся мой напарник,
призывно махавший мне рукой.
- Ты... - молвила она упавшим голосом.
- Да, я. Тороплюсь на утренний развод. - Подхватив ее
чемодан, я донес его до стойки портье.
- Ты служишь в полиции?..
- Тебе не нравится?
- Толья... Мне нравится, но...
- В квартире, - поведал я, - мои мама и папа. Скажи им
"доброе утро". И еще скажи, что ты моя невеста. Если я прав,
конечно, в таком определении...
Она обняла меня, приникнув всем телом к моей угловатой
полицейской амуниции. Покатилась по полу свалившаяся с головы
фуражка с серебристой эмблемой...
И сердце мое вдруг тронул ледяной крысиной лапкой внезапный
страх: все слишком хорошо, а потому - надолго ли?..
Оттрубив дневную смену, я подъехал к дому и сразу же отправился в
гараж - взять из "беретты" отвертки, дабы подвинтить
разболтавшуюся дверцу кухонной полки.
Открыл багажник, склонился над ним, и тут тихий голос за моей
спиной со смешком произнес:
- Вот как проходит, оказывается, срочная служба у некоторых
дезертиров...
У меня, находящегося в положении крайне беспомощном,
возникла, конечно, идейка потянуться к пистолету, но идейка была
явно бессмысленной...
Я разогнулся, увидев стоящего поодаль... Михаила
Александровича.
- Ну, привет, изменник Родины, - произнес он безразличным
тоном.
Я, разогнувшись, молча кивнул, вспоминая канцелярию
конвойной роты и то, прошлое его лицо на фоне строевого плаца,
серого казарменного кирпича...
- Прогуляемся? - предложил он.
- Да можно и здесь поговорить...
Он закурил, болезненно поморщившись.
- Ну, здесь, так здесь... Олег сказал, что, в случае... ну,
ты понимаешь, в каком-таком случае...
- Олег сказал, - перебил я, - что вы придете за дискетой. И
вы пришли. Так?
- Так.
- Никаких проблем. Дискета у меня.
- Как было дело? - хмуро и резко спросил он.
Я объяснил.
- Ну и что ты собираешься делать теперь? Служить здешним
блюстителем порядка? - спросил он с неприязненным сарказмом.
- А вы хотите предложить мне нечто иное?
- Я могу предложить тебе нечто иное, - с нажимом подтвердил
он.
- Спасибо, не надо, - сказал я. - Мы сейчас на последнем
перекрестке... И дороги наши от него расходятся.
- А ты слабоват оказался, парень, - откликнулся он с явным
презрением. - И пустоват... Увы! В холуи подался, значит...
- Я благодарен вам за искренность, Михаил Александрович, -
ответил я вежливо. - И той же искренностью вам отплачу.
Докладываю: я сделал для себя очень простой и ясный выбор.
Основанный на моих довольно-таки примитивных, возможно, внешних и
внутренних качествах. Я буду планомерно и, надеюсь,
профессионально давить убийц, наркодилеров и грабителей. Получая
за это вполне приемлемую для моих запросов зарплату. И защищая
неискушенных в насилии обывателей. Чтобы они были спокойны за
себя, за дом, за детей. За главные, замечу, человеческие
ценности. Везде и всюду одинаковые. А ваши глобальные сверхзадачи
связаны с кровушкой и с людоедством. Что негативно влияет на мою
впечатлительную натуру - слабоватую и пустоватую, как вы изволили
ее определить.
- Ладно. - Он затушил окурок каблуком. - Дискету!
- Вам придется подняться со мной в дом, она в квартире. Или,
если отпустите меня одного...
- Я не боюсь, что ты начнешь названивать в Эф-би-ай, -
холодно произнес он. - Во-первых, ты знаешь нас... Во-вторых, у
тебя есть собственные общечеловеческие ценности... и рисковать
ими ты никогда не станешь...
Я поднялся в квартиру.
Маман и Ингред готовили ужин. На столе горели свечи. Папаня
предавался распитию пива.
Я взял дискету и спустился с ней вниз.
- Вот, возьмите...
