стол начальника:
- Угощайтесь, товарищ начальник!.. И вы, пожалуйста! - Это уже
старшему телеграфисту. - И вам одну. - Он обращался к девушке, подающей
телеграмму, и достал очередную конфету опять из правого кармана...
- Я сегодня деньрожденник, угощайтесь!
- Те-тенька, у меня денег больше нет, - с ужасом гудел я в это время,
потому что был уверен: конфеты из правого кармана отравлены. И я не мог
закричать: "Не ешьте!". До сих пор стыжусь, когда вспоминаю эту секунду.
Мне, идиоту, казалось важнее поймать шпиона, чем спасти людей...
- Тетенька, дайте тогда конфе-е-етку...
Но поздно, поздно! Она уже хрустела этой карамелькой, а бумажка с
розовым котом, аккуратно разглаженная, красовалась под стеклом на ее
столе.
- Вот какой! - сказала Тамара Ефимовна. - Какие наглые пошли дети,
просто ужас! Вы слышали, Феденька?
Все уставились на меня, лишь толстый телеграфист трещал на своей
машине.
Федя обмахивался конвертами, как веером.
- Любишь сладенькое, а? Ты ж эту не съел, сластена... - Он
приглядывался ко мне очень внимательно.
Я начал отступать к двери, бормоча:
- Симке, по справедливости... Одну мне - одну ей... Сестре, Симке...
- Без всяких усилий я выглядел совершенно несчастным и жалким.
Девушка, подающая телеграмму, покраснела - ей было стыдно за меня.
Федя сказал:
- Держи, семьянин, оп-ля!
Я не шевельнулся, и конфета (из правого кармана) унала на линолеум.
В эту секунду я почувствовал, что телеграфист, не поднимая головы и
ничего не говоря, подал знак Феде. И сейчас же со мной случилось ужасное:
будто меня проглотило что-то огромное и я умер, но только на секунду или
две. Огромное выплюнуло меня. Конфета еще лежала на чистом квадратике
линолеума, между мной и гитаристом, и он смотрел на меня как бы с испугом.
Кто-то проговорил: "Очень нервный ребенок". Девушка сунулась поднять
конфету, но Федя нагнулся сам, опустил конфету мне в руку и легонько
подтолкнул меня к двери. Бам! - ударила дверь.
Я стоял на тротуаре, мокрый от волнения, как грузовая лошадь.
А за стеклом почти уже все двигали челюстями, жевали проклятые
конфеты. Даже толстый телеграфист - я видел, как он сунул карамельку за
щеку.
Они оживленно разговаривали. Кто-то показал пальцем, что я стою за
окном, и я сорвался с места и ринулся к Сурену Давидовичу.
Двойная обертка
Степка не вернулся. В кладовой Верка чистил мелкокалиберный пистолет.
Сурен Давидович брился, устроившись на своей койке под окошком, в глубине
каморки.
- Гитарист раздает отравленные конфеты! - выпалил я. - Вот!
Сур выключил бритву.
- Эти конфеты? Почему же они отравлены? Вот водичка, напейся...
Правда, я отчаянно хотел пить. Глотнул, поперхнулся. Верка тут же
врезал мне между лопаток.
- Отстань, краснобровкин! - зарычал я. - На почту он пришел и раздает
конфеты. В правом кармане отравленные, а в левом - не знаю.
- Опять почта? Сегодня слишком много почты. - Сур взял развернутую
конфету, посмотрел. - Ты говоришь, отравлены? Тогда яд подмешали прямо на
фабрике. Смотри, поверхность карамелек абсолютно гладкая. Давай посмотрим
другую. - Он стал разворачивать вторую конфету и засмеялся: - Лешик,
Лешик! Ты горячка, а не следопыт... - Сур снял одного розового кота, а под
ним самодовольно розовел второй такой же.
Валерка захихикал. Дураку было понятно, что отравитель не станет
заворачивать конфетку в две одинаковые бумажки.
- Кот в сапогах, - сказал Сур. - Автомат на фабрике случайно обернул
дважды.
Ох я осел!.. Я невероятно обрадовался и немного разозлился. С одной
стороны, было чудесно, что конфеты не отравлены и Тамар Фимна и остальные
останутся в живых. С другой стороны, зачем он раздавал конфеты? Если
бы отравленные, тогда понятно, зачем. А простые? Или он карманы перепутал
и своим дал отравленные, а чужим - и мне тоже - хорошие? Но я-то, я,
следопыт!.. В конфетной обертке не смог разобраться. Действительно, кот в
сапогах. А я все думал: почему нарисован кот с бантиком, а называется
"Сказка"? Сапоги плохо нарисованы - не то лапки черные, не то сапоги.
"Попался бы мне этот художник!.." - думал я, рассказывая о происшествиях
на почте.
Я упорно думал о неизвестном художнике, чтобы не вспоминать про то,
как я умирал. Об этом я не рассказал, а насчет всего остального рассказал
подробно. Верка таращил глаза и ойкал - наверно, Сур объяснил ему кое-что,
пока меня не было.
Сур записал мой доклад в блокнот. Потыкал карандашом в листок:
- Из правого кармана он угощал всех, а из левого кармана - по выбору.
Так, Лешик? В лесу он же говорил, что надо купить конфет... Хорошие
дела...
- В левом отравленные! - страшным шепотом заявил Верка. - Точно, дядя
Сурен!
- Не будем торопиться. - Он включил бритву. - Романтика хороша в
меру, гвардейцы. (Ж-ж-ж-жу-жу... - выговаривала бритва.) Думаю, что все
объяснится просто и не особенно романтично.
- Шпионы! - сказал я. - Тут не до романтики.
Он выключил бритву.
- Скажи, а я, случаем, не шпион?
- Вы?
- Я. Живу в подвале, домой не хожу, даю мальчикам странные поручения.
Подозрительно?
- Вы хороший, а они шпионы, - сказал Верка.
- Никто не имеет права, - сердито сказал Сур, - обвинить человека в
преступлении, не разобравшись в сути дела. Поняли?
- Поняли, - сказал я. - Но мы ведь не юристы и не следователи. Мы же
так, предполагаем просто.
- Не юрист? Вот и не предполагай. Если я скажу тебе, что, возможно -
понимаешь, возможно, - Киселев затеял ограбление? Горячка! Ты будешь
считать его виноватым! А так даже думать нельзя, Лешик.
- Вот так так! А что можно?
- Изложить факты Павлу Остаповичу, когда он придет. Только факты.
Долгонько же он...
Верка сказал:
- Он обещал быстро прийти. Говорит, освободится и живой ногой явится.
Сур посмотрел на часы. Я понял его. Он думал о Степке. Но кто разыщет
Степку лучше, чем милиция?
Мы стали ждать. Сурен Давидович велел мне быть в кладовой, а сам
пошел в стрелковый зал. Верка побежал во двор, высматривать капитана
Рубченко. Я от волнения стал надраивать пистолет, только что вычищенный
Веркой. Гоняя шомпол, заглянул в блокнот Сура.
Он был прав, в пеньке хранится оружие, с конфетами передаются,
предположим, записки, но почему все хватались за сердце?
И тут Верка промчался в тир с криком:
- Дядя Сурен, дядя Павел пришел!
Капитан Рубченко
Павел Остапович Рубченко - друг Сура. Раньше они дружили втроем, но
третий, Валеркин отец, умер позапрошлой осенью. Для нас Павел Остапович
был вроде частью Сура, и я чуть на шею ему не бросился, когда он вошел,
большой, очень чистый, в белоснежной рубашке под синим пиджаком. Он редко
надевал форму.
- Здравия желаю, пацан!
- Здравия желаю, товарищ капитан!
- Какие у вас происшествия? Пока вижу - проводите чистку оружия.
Опять школой пренебрегаешь?
- У, такие происшествия... Вы Степку не видели?
Он Степку не видел. Тут заглянул Сур и попросил одну минуту
подождать, пока он примет винтовки. Рубченко кивнул в сторону тира и
покачал пальцем. Сур сказал: "Вас понял" - и позвал меня оттащить
винтовки. Ого! Рубченко не хотел, чтобы его здесь видели, следовательно,
уже известно кое-что... Я выскочил, бегом пота ил винтовки. Сур даже
чистку отменил, чтобы поскорее выпроводить студентов из тира, и сам запер
входную дверь. Теперь нам никто не мог помешать, а Степка, в случае чего,
откроет замок своим ключом или позвонит в звонок. Я уселся так, чтобы
видеть двор через окно. Сурен Давидович прикрыл дверь в кладовую, закурил
свой астматол и показал на меня:
- Вот наш докладчик.
Рубченко поднял брови и посмотрел довольно неприветливо. По-моему,
каждый милицейский начальник удивится, если его притащат по жаре слушать
какого-то пацана.
- Алеша - серьезный человек. Рассказывай подробно, пожалуйста, - и
открыл свой блокнот.
Я стал рассказывать и волновался чем дальше, тем пуще. "Где же
Степка?" - колотило у меня в голове. Я вдруг забыл, как Федя познакомился
с таксистом, какие слова они говорили у пенька. Сур подсказал мне по
блокноту. Рубченко теперь слушал со вниманием, кивал, поднимал брови.
Когда я добрался до разговора о конфетах - первого, еще на проселке, -
хлопнула входная дверь, и в кладовую влетел Степка.
Мы закричали: "У-рур-ру!", Сурен Давидович всплеснул руками. Степан
порывался с ходу что-то сказать и вдруг побелел, как стенка. "Что за
наваждение! - подумал я. - Упустил он гитариста, что ли?"
Степка встал у двери, уперся глазами в пол - как воды в рот набрал.
Таким белым я его еще не видывал.
Наверно, Сур что-то понял. Почувствовал, вернее. Он быстро увел
Степку под окошко, посадил на койку и налил воды, как мне только что.
Степка глотал громко и выпил два стакана кряду.
- Набегался хлопчик, - ласково сказал Рубченко. - Вода не холодная в
графине? Напьешься холодного, раз-раз - и ангина!
Степка и тут промолчал. Даже Верке-несмышленышу стало совестно - он
заулыбался и засиял своими глазищами: не обижайся, мол, дядя Павел, Степка
хороший, только чудной.
Сурен Давидович сказал:
- Степа принимал участие в этом деле. (Рубченко кивнул.) После Алеши
он тоже кое-что расскажет. Хорошо, Степик?
Степка пробормотал:
- Как скажете, Сурен Давидович.
Кое-как я продолжал говорить, а сам смотрел на Степку. Они с Суром
сидели напротив света, так что лица не различались. Я видел, как Сур подал
ему винтовку и шомпол, придвинул смазку. Сам тоже взял винтовку. И они
стали чистить. Степка сразу вынул затвор, а Сур, придерживая ствол под
мышкой, открыл тумбочку и достал пузырек с пилюлями против астмы. Я в это
время рассказал про пустую поляну и про следы в одну сторону, а Рубченко
кивал и приговаривал:
- Так, так... Не было следов? Так, так... Подожди, Алеша, он
повернулся к Степке: - Ты, хлопчик, до самого города проехал в такси?
Степка сказал:
- До места доехал.
- Куда же?
- Въехал в ваш двор, со стороны улицы Ленина. Через арку.
- Они тебя обнаружили?
- Я спрыгнул под аркой. Не обнаружили.
- Молодец! - горячо сказал Рубченко. - Ловко! Проследил, что они
делали впоследствии?
В эту секунду Сурен Давидович щелкнул затвором и пробурчал:
- Каковы мерзавцы! Патрон забыли в стволе...
Капитан повернулся к нему:
- Прошу не мешать! Речь здесь идет о государственном преступлении!
Во! Я чуть не лопнул от гордости. Говорил я им, говорил - шпионаж! Я
страшно удивился, почему Степка не обрадовался. Он швырнул свою винтовку
на кровать и сказал тихим, отчаянным голосом:
- Сурен Давидович... Вон он, - Степка ткнул пальцем прямо в Рубченко,
- он тоже хватался за сердце перед пеньком. Он - "Пятиугольник двести". Я
видел.
Мы замерли. Мы просто остолбенели. Представляете? И капитан сидел
неподвижно, глядя на Степку. Сурен Давидович прохрипел:
- Остапович, как это может быть?
Но капитан молчал. А Степка вдруг прикрыл глаза и откинулся к стене.
Тогда Рубченко выставил подбородок и ответил:
- Объясню без свидетелей. Государственная тайна! - и опять уставился
на Степана.
Он смотрел сурово, словно ожидая, что Степка должен отречься от своих
слов. Но где там! Степка вскочил и выкрикнул:
- Объясняйте при нас!
Сур прохрипел снова:
- Остапович, как это может быть?
- Пустяки, пустяки, - ответил Рубченко и живо завозился руками у себя
на груди. - Ничего не может быть...
Поперек комнаты ширкнуло прозрачное пламя, щелкнула винтовка. Я
