Николай Александрович. - Но теперь я твердо верю, что самое тяжелое позади
и что не будет уж так трудно, как раньше. А затем я намереваюсь стать
резким и ядовитым... Спи спокойно и сладко".
Расставшись с мужем, императрица не смогла скрыть удовлетворения от
одержанной ею победы. В течении нескольких дней с ее уст лились потоком
слова похвалы и радости: "Я глубоко убеждена, что близятся великие и
прекрасные дни твоего царствования
[#пропущена страница#]
помочь свалить Протопопова и обещать впредь воздерживаться от
вмешательства в государственные дела. В довершении всего, Трепов обещал
"старцу" дальнейшую поддержку в стычках с иерархами церкви. Распутин, и
без того обладавший огромной властью и не нуждавшийся в деньгах, лишь
расхохотался в лицо посреднику.
Осенью 1916 года в петроградском обществе, наряду с неприязнью к
Распутину, укоренились антивоенные настроения. В ресторанах и барах
гостиниц "Астория" и "Европейская" - лучших в городе - собирались толпы
гуляк, в их числе и много офицеров, которым надлежало в это время
находиться на фронте. Вместо этого они пили шампанское. Продлевать себе
отпуск и ошиваться в тылу уже не считалось зазорным. Появление Карсавиной
в балетах "Сильвия" и "Водяная лилия" в конце сентября ознаменовало начало
театрального сезона. На Палеолога, сидевшего в великолепном, голубом с
позолотой зале, неизгладимое впечатление произвела нереальность
представшей его взору картины: "Роскошная зала с лазоревой драпировкой с
золотыми гербами переполнена: сегодня открытие зимнего сезона... Начиная
креслами партера и кончая последним рядом верхней галереи, я вижу лишь
радостные и улыбающиеся лица... Неприятные мысли о текущем моменте,
зловещие картины войны, мрачные перспективы будущего рассеялись, как бы по
мановению волшебного жезла, при первых звуках оркестра. Приятное
очарование застилает все глаза". Увеселения продолжались всю осень. На
сцене Народного Дома а "Борисе Годунове" и "Дон Кихоте", исполнял свои
знаменитые партии несравненный Федор Шаляпин. В Мариинском театре
ставились великолепные балеты, такие, как "Египетские ночи" и "Исламея и
Эрос". Уводила зрителей в волшебный мир сказки Матильда Кшесинская,
прима-балерина Императорского балета, танцевавшая знаменитую партию в
"Дочери фараона". По ветвям над головой балерины, исполняя роль обезьяны,
скакал двенадцатилетний ученик балетной школы, которого пыталась
подстрелить из лука Кшесинская. 6 декабря, после спектакля ученика - это
был Жорж Баланчин - привели в императорскую ложу, где его представили
государю и императрице. Царь ласково улыбнулся юному танцовщику и,
потрепав мальчика по плечу, подарил ему серебряную коробку, наполненную
шоколадными конфетами [(Спустя полвека, пытаясь передать впечатление,
какое на него произвела императрица, Баланчин сказал: "Красивая, красивая,
как Грейс Келли". (Прим. авт.).]
Но для большинства населения России императрица была предметом
ненависти и презрения. Шпиономания приобретала в стране самые дикие формы.
Большинство русских были твердо убеждены в существовании прогерманской
партии, имевшей покровителей в самых верхних эшелонах власти. Правда, царя
к числу германофилов не относили. Люди знали, что государь не раз заявлял:
"Заключить мир теперь - это значит одновременно бесчестье и революция".
Знали, что он считал предателями тех, кто пойдет на сделку с врагом, пока
германский сапог топчет русскую землю. Однако не пользовавшуюся
популярностью императрицу вместе с реакционером Штюрмером, носившим
немецкое имя, и Протопопова, встречавшегося в Стокгольме с германским
агентом, открыто обвиняли в измене. После отречения царя от престола в
Александровском дворце в Царском Селе был произведен обыск с целью найти
подпольные радиостанции, с помощью которых заговорщики, по общему мнению,
поддерживали тайные контакты с противником.
Все были уверены, что Распутин - платный немецкий агент. Однако,
начиная с 1916 года, ни германская, ни русская разведка не могла
представить доказательств такого рода деятельности "старца". Да и вряд ли
он мог быть шпионом. Отказавшись от взятки Трепова, он отказался бы и от
немецких денег. Какой иностранец мог бы наделить его большей властью, чем
та, какой он и без того обладал? Ко всему, Распутин не жаловал
чужестранцев, особенно англичан и немцев. Скорее всего, сведения, какими
обладал Распутин, выуживались из него германскими агентами. "Было бы
необъяснимо, - утверждал Керенский, - если бы германский генеральный штаб
не использовал его [Распутина]. Проникнуть же в число распутинских
поклонников не составляло труда. Он выступал против войны и не отталкивал
от себя тех, кто придерживался таких же взглядов. Среди его окружения было
столько всевозможного народа, зачастую с подозрительным или позорным
прошлым, что появление новых персонажей едва было бы кем-то замечено.
Распутин непрочь был поговорить и похвастать, так что агенту ничего не
оставалось, как слушать его да на ус наматывать".
Есть основания полагать, что именно так и было. Морис Палеолог писал
21 октября 1916 года: "Из всех тайных агентов Германии, я думаю, нет более
активного, чем банкир Манус... Я сильно подозреваю, что он являлся главным
распределителем немецких субсидий. Каждую среду у него обедает Распутин...
Есть, конечно, несколько милых женщин для оживления пира... Пьют всю ночь
напролет; Распутин очень скоро пьянеет; он тогда болтает без конца. Я не
сомневаюсь, что подробный отчет об этих оргиях отправляется на следующий
день в Берлин с комментариями и точными подробностями в подтверждение".
Причина, по которой обвинили в измене императрицу, была пустяковой.
Когда Александра Федоровна разослала раненым германским офицерам,
находившимся в русских госпиталях, молитвенники, этот невинный повод
назвали доказательством ее сговора с немцами. Английский атташе, Нокс,
встретил на фронте русского генерала от артиллерии, который, пожав
плечами, заявил: "Что мы можем сделать? У нас повсюду немцы. Императрица -
и та немка". Даже в Ставке адмирал Нилов, преданный царю генерал-адъютант
[тот самый, который вместе с Распутиным и бывшим директором департамента
полиции Белецким участвовал в попойках с Манусом], ругал императрицу почем
зря. "Не могу поверить, что она предательница, - разорялся, - но то, что
она с ними заодно - это очевидно".
Защита Александрой Федоровной Распутина наводила всех на самые
гнусные мысли. Повсюду - в светских салонах, на заседаниях городских дум,
профсоюзных сходках, в окопах - были уверены, что между ними существует
интимная связь. Генерал Алексеев уведомил царя о том, что солдаты в своих
письмах постоянно пишут о его жене и Распутине. Сплетни все больше
распространялись и все чаще по отношению к царице относились
неуважительно. А.Вырубова впоследствии вспоминала: "В лазарете, к
сожалению, слишком привыкли к частому посещению Государыни - некоторые
офицеры стали держать себя в ее присутствии развязно. Ее Величество этого
не замечала". Часто заглаза ее называли "немкой" подобно тому, как
Марию-Антуанетту ненавидевшие ее французы называли "автриячкой". Свояк
государя, великий князь Александр Михайлович, пытаясь установить источник
этих клеветнических измышлений, обратился к одному из депутатов Думы. Тот
ядовито ответил: "Если царица такая русская патриотка, то почему же она
терпит присутствие этого пьяного скота, который, не стесняясь, появляется
в обществе германских агентов и их прихвостней?" Как "Сандро" ни старался,
он не нашел, что возразить.
В конце 1916 года у всех было ощущение, что неизбежны какие-то
перемены. Многие еще надеялись, что перемены произойдут без насилия, что
монархию можно видоизменить так, чтобы стало возможно создание
правительства, ответственного перед народом. По мнению других, чтобы
сохранить самодержавие, его следует очистить от скверны. Керенскому стала
известна группа офицеров, которая разработала план "разбомбить автомобиль
царя". Знаменитый летчик истребитель, капитан Костенко, решил спикировать
прямо на вагон, в котором поедет император. Ходили слухи, будто генерал
Алексеев и Гучков сговорились вынудить царя отправить императрицу в Крым
на лечение.
Признаки надвигающейся беды отчетливо видели другие члены
императорской фамилии. Вернувшись в ноябре из Киева, царь принял своего
двоюродного дядю, великого князя Николая Михайловича [(Казнен за
принадлежность к императорской фамилии по указанию Ленина.)], известного
историка, который был президентом Императорского Исторического общества.
Великий князь, завсегдатай петроградских клубов, слывший радикалом и
сторонником парламентаризма, направил императору несколько писем, в
которых настаивал на предоставлении Думе больших полномочий. Приехав в
Ставку, он имел продолжительную беседу с государем, после чего передал ему
письмо. В уверенности, что в письме изложены уже известные ему взгляды,
царь переслал письмо императрице, не читая его. К своему ужасу, Александра
Федоровна убедилась, что это открытое обвинение в ее адрес: "Ты веришь
Александре Федоровне, - писал великий князь. - Оно и понятно. Но что
происходит из ее уст, - есть результат ловкой подтасовки, а не
действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее это влияние,
то, по крайней мере, огради себя от постоянных, систематических
вмешательств этих нашептываний через любимую тобою супругу". Возмущенная
императрица написала супругу: "Я прочла письмо Николая с полным
отвращением... Это, выходит, почти государственная измена".
Несмотря на осечку подобного рода, представители императорской
фамилии продолжали оказывать давление на царя. Обратиться к императору с
просьбой предоставить стране конституцию было поручено дяде государя,
великому князю Павлу Александровичу. 16 декабря, за чашкой чая, великий
князь высказал такое пожелание. Николай II отказался удовлетворить его,
заявив, что во время коронации поклялся передать монархическую власть
своему сыну в неприкосновенности. Слушая мужа, царица смотрела на великого
князя и качала головой. Затем Павел Александрович откровенно заговорил о
вредоносном влиянии Распутина. Император, ни слова не говоря, курил,
царица же стала с жаром заступаться за "чудотворца", заметив, что на
пророков всегда клевещут.
Самое тяжелое впечатление на императрицу произвела встреча с сестрой,
великой княгиней Елизаветой Федоровной. Надев светлую одежду своей
обители, та приехала из Москвы, чтобы открыть младшей сестре глаза на
"старца". Едва Элла упомянула имя Распутина, лицо царицы словно окаменело.
Жаль, заявила она сестра, что та поверила наветам на отца Григория, и если
ей нечего больше сказать, то визит можно считать завершенным.
М.Палеолог так описывал это событие: "На этих днях ее сестра, вдова
великого князя Сергея, игуменья Марфо-Мариинской обители, нарочно приехала
из Москвы, чтоб рассказать ей о растущем в московском обществе раздражении
и обо всем, что затевается под сенью Кремля.
Она встретила со стороны императора и императрицы ледяной прием: она
была так поражена этим, что спросила:
- Так я лучше бы сделала, если бы не приезжала?
- Да, - сухо ответила императрица.
- Мне лучше уехать?
- Да, с первым поездом, - резко заметил император".
Больше сестры не встретились.
И великие князья, и генералы, и депутаты Думы сходились в одном:
