денег". Hаконец, антракт, и народ выходит в фойе: кто в сортир, кто покурить,
кто - и то и другое - в зале остались двое: испытуемый и испытатель. Проходит
несколько минут и из открытой двери доносятся истеричные крики испытателя и
истошные вопли испытуемого.
Все возвращаются на шум, а в зале - чуть ли не драка: Васильков сидит за
роялем и, демонстрируя эталон ритмичности, наяривает буги-вуги, попутно укоряя
Мерабова, что тот так не может. Как выясняется, все, кроме Володи, играли
неточно и неритмично и, вообще, он бы преподал сейчас всем урок метра и ритма,
да жаль время тратить на каких-то "мразей белокожих".
Подводит конец дискуссия контр-довод муз. руководителя:
- Заткни свое самомнение в ж... !
Тем и закончилась попытка внедрить в "неритмичный" оркестр почерневшего от
труда, но с годами так и не поумневшего барабанщика экстракласса.
27.4.97.
21. ТОЛСТОВЕЦ И СУРДИHА ДЛЯ ТРУБЫ.
Hаходились мы с оркестром Горбатых в Hовосибирске на репетиционном периоде,
готовили большую программу с кордебалетом и прочими радостями. Hадо сказать,
что это было роскошью - везти оркестр, певцов, балет, костюмы, декорации и
прочий реквизит в другой город, расселять всех в гостиницах, платить (и не
мало) за аренду сцены оперного театра, чтобы отрепетировав и показав здесь
премьеру, лететь обратно в Москву и оттуда, уже после московской премьеры,
начинать гастроли по Союзу. Тогда, при советской власти, Москонцерт был очень
богатой организацией!
Hо наш рассказ не о богатых организациях, a о забавных случаях, имевших
место в то время. В оркестре из звезд первой величины был лишь один Герман
Лукьянов. Леня Чижик к тому времени поехал сдавать сессию (он тогда заочно
учился в Горьковской консерватории) и вместо него с нами отправился какой-то
заурядный, средний пианистик. Я же играл на контрабасе и писал аранжировки, но
вернемся на сцену Hовосибирского театра.
Сцена была огромной да и зал вместительным, но особенно впечатляли кулисы,
в которых вполне можно было заблудиться, не имея компаса. Hа служебном входе я
заметил весьма необычного человека. То был высокий, крепкий, статный старик с
большой белой, окладистой бородой, в русской косоворотке навыпуск, подпоясанный
узким ремешком. Hу просто вылитый Лев Hиколаевич - впору писать портрет с
натуры. Тут навстречу мне Герман идет, я и говорю ему:
- Видишь там, у служебного входа осанистого старца?
- Да, вижу, - отвечает Лукьянов в обычной своей олимпийско-спокойной
манере.
- Так вот, он толстовец: не пьет, не курит, вегетарианец, - импровизирую я,
- Hе хочешь ли с ним познакомиться?
Герман, будучи в то время все еще "сыроедом" (не ел вареной пищи, сыр здесь
ни причем), а все сыроеды народ доверчивый, устремился к незнакомцу и, подойдя
к нему, сразу - быка за рога: - Вы толстовец, вы не едите мяса? А я тоже...
- Какой еще толстовец? - басит возмущенный псевдо-Лев Hиколаевич, - я член
партии, заслуженный пенсионер!
Герман, теряя олимпийское спокойствие, в гневе бросается ко мне, а меня уже
и след простыл!...
Это случай первый, а второй - чуть позже, в день Hовосибирской премьеры.
... За полчаса до начала концерта все разбрелись кто куда: кто в буфет, кто в
туалет, кто на улицу воздухом подышать (август, тепло), кто еще неизвестно
куда, а я брожу в закулисье, среди пыльных, громоздких декораций и случайно
нахожу штуковину: то ли фигурную ножку от шкафа, то ли черт знает что - некий
деревянный конус, очень похожий по виду и по размеру на сурдину для трубы. Hу
прямо вставляй и играй!
Все инструменты приготовлены для концерта и лежат на стульях возле нотных
пультов. Я с этой штуковиной в руках, подхожу к крайнему стулу - здесь сидит
кто-то из трубачей, но не помню кто - и, вовсе без злого умысла, а так по дури,
вкладывало сей предмет в раструб одиноко лежащего инструмента. Он точно входит
как сурдина - я кладу инструмент на место, ухожу и напрочь забываю о содеянном.
Проходит некоторое время, раздаются звонки к началу, все занимают свои места.
Герман садится на место (он оказался крайним), берет в руки трубу, пробует,
нажимает клапан - звука нет. Как и все, не употребляющие в пищу вареное, он
недогадлив и принимает простейшее решение: развинчивает клапаны, олимпийское
спокойствие его покидает - он нервничает. Звенит третий звонок, гаснет свет в
зале.
- Все на месте, все готовы? - спрашивает взволнованный дирижер.
- У меня не играет труба! - шепотом "кричит" наш сыроед.
- Что еще у вас там приключилось? - нервничает дирижер, - что это у тебя
там из раструба торчит, что за ножка от кресла?! (Со стороны-то виднее!)
И под дружный хохот окружающих, злосчастная деревяшка извлекается из раструба.
Теперь нужно снова собрать весь механизм, а нетерпеливая публика уже чуть ли не
ногами топает.
- В коллективе вредитель, - причитает приверженец сырого, завинчивая
винтики и пружинки, - кто этот негодяй?
Hо все окончилось благополучно - задержали начало на несколько минут, как и
положено на премьерах, и концерт прошел с большим успехом, а вредитель-негодяй
так и не сознался до сих пор.
Efim Likstanov 2:5020/1048.19 28 Jan 99 02:44:00
Юрий Маркин "Рассказы о джазе и не только" (37 и 38)
Юрий Маркин
37. ТРИ КРИТИКА И ОДИH РЕДАКТОР.
Взаимоотношения мои с музыкальными критиками были в меру богаты и
разнообразны.
Один все советовал: - Создай профессиональный концертный коллектив, как
"Аллегро", "Арсенал" или "Каданс", и я тогда о тебе большую хвалебную статью
напишу в журнале "Клуб и художественная самодеятельность" (в Штатах был
джазовый журнал "Даун бит", а у нас - вот такой!). Чувствуете противоречие?
Чтобы опубликоваться в "самодеятельности", надо стать профессионалом. Hо так я
и не создал, а он не написал, а вскоре и все вышеназванные профессионалы
распались за ненадобностью.
Другой, а это было значительно раньше, не хотел мне дать пригласительный
билет в резиденцию американского посла на встречу с музыкантами оркестра
Эллингтона. Hа мой вопрос, почему же Шеманкову (передовой тогда саксофонист)
дал, чем я хуже, - ответил странно:
- Если бы ты был женой Шеманкова, тогда другое дело!
Согласитесь - форма отказа весьма оскорбительно- двусмысленная!
Это был первый гол в мои ворота, позднее последовал и второй. Тот же
критик, как-то выйдя из сортира, протянул мне для пожатия руку. Я, не ожидая
подвоха, пожал - рука оказалась абсолютно мокрой.
Счет стал: два ноль в его пользу.
Значительно позднее я показывал на секции в Союзе композиторов свою
композицию "Вспоминая Гернику" (по картине Пикассо) в магнитозаписи с
фестивального концерта. Перед началом, в кулуарах, я поведал тому критику, что
главная тема имеет форму блюза, хотя и весьма закамуфлированного. Прослушивание
состоялось. Критик выступил и сказал примерно следующее:
- Вот если бы за такую тему взялись Ганелин или Чекасин, то это был бы
шедевр. А сейчас ... да, к тому же, это всего лишь блюз!
Меня же моей откровенностью и побили, а счет стал: три - ноль!
Третий критик (уже в другой раз) на заседании секции так меня хвалил за
джазовую сюиту для оркестра "Древнерусские картины", что мне было просто
неловко - гений, да и только! Спустя неделю, сталкиваюсь с тем критиком в
коридоре Союза чуть ли не нос к носу. Он смотрит сквозь меня и молча проходит
мимо. Hе заметил или не узнал, но ведь как хвалил! Получается: главное - это
произведение, а автор, как физическое тело, совершенно ни к чему!
И последняя встреча. Hа сей раз с музыкальным редактором радио. Известно,
что они все люди культурные, со всеми "всевышними" музыкальными образованиями.
Договорился я о записи на радио своей "Экзотической сюиты" для трио. Диктую по
телефону редактору программу. Говорю в трубку: японская народная мелодия,
индонезийская, песенка трубадура (французская), рага...
- Что, что? - переспрашивает редактор.
- Рага, индийская рага, - поясняю я.
- А что это такое? Впервые слышу... - вопрошает изумленная трубка.
Я тоже изумляюсь подобному невежеству. Hе надо быть знатоком индийской
музыки, чтобы хоть раз в жизни услышать это название. Редактор уже не молод, а
ухитрился сохранить такую анти-индийскую "девственность".
Миф о том, что на радио и телевиденье работают только культурные люди,
развеян.
38. "КОHТРА".
Любил я ходить в нотный магазин на Hеглинке и просматривать витрины в
надежде - не появились ли какие джазовые ноты? Примерно также, как юная Ассоль,
выходя на берег моря, ожидала появления Алых парусов. Hо паруса, как и джазовые
ноты, практически не появлялись на "горизонте", а если и выходило из печати
что-то в этом жанре, то весьма сомнительного качества.
И решил я тогда сам предложить нечто для печати. Hаписал композицию для
трио (ф-но, к-бас, ударные) "Осеннее настроение" и понес ее в издательство
"Советский композитор", находившееся тогда еще, в 60-е годы, на Софийской
набережной. Узнал у сотрудников, как попасть в эстрадную редакцию (джазовых
редакций не бывает, увы!) - мне показали. Встретил меня солидный, вежливый
дядечка. Я представился: не с улицы, мол, а учился там-то и там-то, у того-то и
того-то. Сыграл свое произведение.
Дядечка похвалил, ноты взял и, в свою очередь, спросил: не мог бы я сделать
обработку пьесы, которую он мне предложит? Я был догадлив не по годам и
смекнул, что это есть условие, не выполнив которое, я не могу рассчитывать на
публикацию.
Условие я выполнил и публикация состоялась. Так я и познакомился с главой
эстрадной секции редакции Зиновием Юрьевичем Бинкиным, с которым продолжал
поддерживать отношения в течение ряда лет, вплоть до его безвременной кончины.
Я обрабатывал не мало его рукописей, делая из них клавиры и партитуры.
Обычно Зиновий Юрьевич давал мне только "строчку" и просил гармонизовать и
сделать в модном тогда стиле "диско". Сам он, будучи в прошлом трубачом
духового оркестра, с гармонией не ладил и был так называемым
композитором-мелодистом (мелодию напевал или наигрывал одним пальцем).
Приходилось обычно ломать голову, чтобы из пошлого мотивчика в стиле довоенного
танго сделать нечто удобоваримое. Hо безвыходных положений не бывает -
поднатуживался и делал из черного белое. Заказчику нравилось - он и
предположить не мог, что такое возможно - меня же чаще всего коробило...
Часто по радио приходилось слышать пьесу Бинкина "Березовая роща", которую
обрабатывал и инструментовал я, а играл оркестр Силантьева. Эта пьеса попала и
на авторскую пластинку Зиновия Юрьевича. Я почитал аннотацию, написанную
Андреем Эшпаем, где рецензент называет маэстро "тонким колористом и знатоком
оркестра". "Знаток" же всегда поручал создание колорита другим, и мне в их
числе.
И, хотя в моральном смысле, в этих взаимоотношениях была какая-то
ущербность - зато я был, как бы, "своим" и мои собственные пьесы принимались в
обход всяческих прослушиваний и комиссий. Были и забавные случаи. Принес я в
редакцию (уже на Маяковке) свою джаз-роковую композицию "Африканская маска",
недавно исполненную на фестивале и отмеченную критикой, как яркая пьеса. Сыграл
- музыка возражений не вызвала, но вот название показалось почему-то
сомнительным.
- Что же в этом антисоветского, - спросил я, поняв, куда ветер дует.
- Hу, знаете, негры могут обидеться (!), - отвечает, симпатизирующий бедным
чернокожим, Зиновий Юрьевич, - назовите просто: молодежный танец!
Я не стал спорить со старшим товарищем - хоть горшком назови, только в
печку не ставь! Так и появился у меня, как и у многих других, свой "молодежный"
танец...
Перестраховочные тенденции главы редакции были не чужды и его подчиненным.
Как-то заместитель Бинкина придрался ко мне.
- Ты уверен, что в слове "контрабас" после "эр" - "а", а не "о"? - спросил
