Там ждал их Витя - из бродячих философов, старый друг Тани.
Лицо Сашеньки горело.
- Неужели, - говорил он, -нас ждет великое будущее: бессмертие, встречи с
духами... падение завес... прощание с человеком и появление новых миров...
Неужели все это будет...
- Хи-хи... И это после тупого, идиотически-мертвого вдалбливания в
детстве о том, что после смерти ничего нет, - подхихикнул Вадимушка. - Так
теперь от этих перспектив на ногах еле стоишь от изумления... Ничего себе,
мягко говоря, перемена...
Но Сашенька его не слушал.
- И я убежден, - шептал он, дрожа от волнения, что послесмертная
реальность должна стать объектом не веры, а знания. Этим мы приблизим ее к
себе, - Вадимушке даже показалось, что Саша судорожно сжал пальцы и
проглотил слюну вожделения. - Вера же должна распространиться на более
отдаленное... Почти недоступное...
Вдруг перед ними оказалась дыра в пивную. Из глубины им ощеренно улыбался
и махал руками сдержанный Витя. Они подошли. Взгляд Вити был чист и
жутко-прозрачен, как зад мертвеца. Взяли обычное пиво. За туманным окном
ползла муха, казавшаяся громаднее домов. Речь шла о визите в одну
подпольно-метафизическую группу.
- Ну а как контакты с Падовым и К‡? - спросил под конец Витя.
- Здорово... Здорово... Невозможно передать как здорово... Чувствую себя
как на пляже!! - чуть не распугав по углам инвалидов, закричал Вадимушка.
- Здорово-то здорово, - удивился в ответ Витя. - Но что- то у вас радость
занимает чересчур большое место... А это далеко не самое сильное чувство,
какое может вызывать Падовский мир... Ведь он довольно мрачен...
Неожиданно Вадимушка взорвался. Он даже схватил Витю за пуговицу куртки.
- Да поймите, Виктор, - пробормотал он, - мы только что пришли к вам
совсем из другого мира... - лицо Вадимушки вдруг перекосилось от отвращения.
- Да знаете ли вы, что такое среднее, а я бы сказал, расширив, просто
человеческое сознание??! ...Я готов принять Дьявола, преисподню, страдания
ада, самое изощренное зло, но только не это... Ведь это вечность
ничтожества, нуль, ставший погремушкой, наконец, абсолютно противоположная
нам направленность...
Виктор в знак очевидности пожал плечами.
- И все что они сделали и делают, - продолжал Вадимушка, - что составляет
так сказать, официальную, не духовную и не эзотерическую историю
человечества - не наше... Это качественно другое, низшее. ...Тем более по
сравнению с опять зарождающейся, новой элитой или кастой, как хотите, внутри
человечества - кастой духократии... Другая, высшая реальность - другой
мир... Не их клопы, все эти Наполеоны и Дарвины... Я молодой и то это
чувствую...
- Если так, - вмешался Сашенька, - то нам надо защититься от них... Нашей
земной броней может стать интеллигенция... Если только ее лучшая часть
впитает в себя идею духократии... Духократия, грубо говоря, может играть
роль древнеегипетских жрецов, а осознавшая себя интеллигенция, ставшая
наконец, после долгих лет прислужничества чуждым идеям, сама во главе
человечества, будет как бы земной оболочкой духократии, ее внешней защитой,
вторым сословием...
Виктор рассмеялся.
- Ну-ну, не очень-то увлекайтесь всем этим, прервал он. - Наша задача -
уйти от человечества, а не определиться среди них... Даже властвовать над
ними значит унизить себя, так как будешь в какой-то связи с ними...
Еще раз выпили мутное, полу-доброжелательное пиво. Пьяницы, выходя на
улицу, разбрасывали по полу бутылки.
- Ну что пивко? - улыбнулся Витя.
- В утробушке от него тепло, как в могилке Ангела,-проскулил
Вадимушка,-так недавно сказала в таком случае Аннуля...
- А где сейчас Падов? Мы не видели его дней пять, - спросил Сашенька.
- Плох, очень плох, - сморщился Витя. - Я видел его вчера в одной
берлоге.
Смотрел в зеркало на свое лицо, точнее на самого себя, внутреннего - и
хохотал... Дико хохотал, с отчуждением от себя... Даже до глаз как-то
деревянно дотрагивался... Обозрели еще кой-какие состояния. Вдруг Сашенька
произнес имя Федора. Все хорошо знали его по рассказам Падова.
- Где-то он сейчас путешествует... в какой запредельности, - вздохнул
Витя.
- В какие теперь кошки-мышки с Господом играет... Чудодей, - добавил
Вадимушка словами Анны, в которую был уже почти влюблен.
Они слышали также о недавно закончившемся процессе над Федором. Он
происходил в убогом, грязном районном нарсуде. Оказалось, что примерно с
середины лета милиция напала на след Соннова, но все выясняли и колебались.
Когда все уточнилось, решили взять. Процесс был почему-то тихий,
примирительный, какой-то незамечающий, но строгий и детальный. Федора
обвинили в "убийствах из хулиганских побуждений" и приговорили его к
расстрелу. Вел себя Соннов на суде отсутствующе. И смерть свою встретил
совершенно спокойно, но однако же с нескрываемым интересом. И, кажется, чуть
улыбался, когда шел на казнь. Из тюрьмы только успел передать большой поклон
Падовским вместе с запиской, где писал, как наблюдал их и хотел убить.
Аннуля в ответ, со своей стороны, умудрилась переслать ему передачу: детских
конфет "Мишка", печенья и сдоб: Федор иногда был сластена. Передала и
пожелание скорее пройти этот "формалистический фарс, называемый смертью".
Друзья встали из-за пивных столиков. Выпив последний глоток за Федора,
вышли на улицу в дождь и грязь. Косой ливень смывал последние остатки
городского небытия.
На углу Витя расстался с юными.
А Вадимушка с Сашенькой решили мимоходом заехать к Извицкому, благо давно
его не видели. О нем уже ходили легенды. Их встретил тот же мрачный и серый
петербургский дом. И лестница, будто, ведущая в небесный секс. Женичка
спрятанной ухмылкой приветствовал их. Но был сдержан, словно ему было не до
них.
Вадимушка и Сашенька сразу все поняли. Каждая клеточка Извицкого дрожала
в любви к самому себе. И он неотступно носил себя, как самовлюбленную,
черную богиню.
Вещи кругом: драное кресло, старинные комод и стулья - точно кружились
вокруг него, погружая Извицкого в глубокий уют. Вид у него был мрачный - по
крайней мере по отношению к внешнему миру - но подземно удовлетворенный, с
бесконечным желанием замкнуть себя в вечности. Некая темная услажденность
выделялась на его лице, прячущемся в самое себя. Услада - тайная и
бесконечная - горела в каждом кончике, но особенно в глазах, которые темнели
и светились от дикого и скрытого метафизического наслаждения. Вадимушке же
виделось, что каждую минуту свою, каждое прикоснование к себе Извицкий
обращал в секс. Точно его тело стало его вечной невестой и любовницей.
Очевидно Женя был в полном уходе. Испуганно взглянув несколько раз в
огромное зеркало, Вадимушка с Сашенькой скатились вниз по лестнице в
город...
Больше они не решились куда-либо ехать...
Уже много воды утекло с тех пор, как Федор хотел уничтожить
"метафизических" в Падовском гнезде.
Опустел дом в Лебедином. Кто-то даже съел поганую кошку. Лишь старик
Михей со своим пустым местом и девочка Мила - из обитателей Сонновского
гнезда - пришли видимо, в человеческом смысле, к счастливому концу: они
поженились. Хотя разумеется без официального признания. Это был брак, в
котором не было ничего.
Посторонние часто видели, как дедушка Михей, обосновавшийся в небольшом
подмосковном городишке, подальше от Лебединого, выводит гулять за ручку свою
женушку-внучку девочку Милу. И даже по-своему целует ее. Улыбаясь потом -
белым, исчезающим лицом- в какие-нибудь кусты.
А деда Колю супруги прогнали в шею. Совсем обезумев, дед рыщет по всей
Рассеи, иногда - в черном, похмельном бреду - вспоминая Лебединое, Клавушу,
Падова и поганую кошку. "Не ко двору, не ко двору я пришелся ни там, ни
Михею с Милочкой,
- иногда выговаривает он, играя сам с собой в домино. - Мало во мне...
етого...
безумия". Только порой промелькнут на дне слезящихся глаз, радостно
обращенных на бутыль с водкой, образы погибших детей: помоечной Лидоньки и
себяеда Петеньки... Далеко от Лебединого в новом одиноком гнезде
обосновалась и Клавенька. "Раздувается она, раздувается... на весь мир.
Скоро все вытеснит", - испуганно, расширив глаза, рассказывал о ней Игорек,
случайно оказавшийся около этого гнезда. Сам "белокурый садистик" уже давно
бросил все "измывательства"; единственно, что теперь его интересует - это
борьба со счастьем; с ним - с человеческим, общелюбящим счастьем - борется
он упорно, угрюмо и исступленно, на долгое время исчезая по каким-то
магическим уголкам, закоулкам.
Свое окончательное определение нашел и Алеша Христофоров; но сначала он
долго и надрывно, используя все имеющуюся информацию, искал куро-трупа, т.
е. отца своего. Однако ж куро-трупа простыл и дух. Христофоров порвал все
связи с "метафизическими", взывал к Богу, молился - все напрасно. Теперь он
живет один, в маленьком, деревянном домике, имея в прислужницах длинную,
худощавую женщину.
Он целиком ушел в древнее христианство и больше знать ничего не хочет;
почти не выходит на улицу; скорее даже не в древнее христианство, а в чистую
обрядовость, особенно в бесконечные и затаенные детали ее, уже давно
позабытые. Он пугает священников своим знанием христианства; поэтому они
избегают общения с ним.
Алеша считает их "декадентами" и по-прежнему полу-блаженствует в своем
служении...
Как буря пронеслась религия Я по душам "метафизических":
Анны, Ремина и Падова. Долго не могли забыть они этих ночей в Падовском
гнезде, этих взрывов веры в себя, этих холодеющих полетов в бесконечность -
долго это состояние оставалось вместе с ними.
Но вскоре черная молния стала куда-то уходить, и все остались наедине со
своими прежними комплексами и сомнениями.
Особенно резко стал уходить в прежнее состояние Падов; "Не по мне все это
положительное, - бормотал он, - хотя может быть и лучше по сравнению с
другим...
Что ж, по этой вере я и руки на себя наложить не могу; или, ежели я
захочу - а я может быть этого втайне хочу - уничтожить себя реально, как
духа, допустим в форме оккультного самоубийства - и этого нельзя; ведь "я" -
абсолют, высшая ценность; а может я все хочу уничтожить - и "я" и абсолют и
высшую ценность и все переходы в засознание и вообще все... Хе-хе..." Однако
ж Ремин на этот раз не шел по этому пути; похоже было на то, что Геннадий
все больше и больше "входил" в религию "Я"; даже встречаться с Падовым он
стал значительно реже, пропадая где-то около глубевцев или в одиночестве. И
грозился написать цикл стихов о религии Я.
Аннуля металась между верой в "Я" и своим незабвенным. Все это смешалось
у нее с давним сексуальным мракобесием и каким-то сюрреальным гностицизмом.
Достаточно сказать, что потустороннюю жизнь она представляла все чудовищней
и чудовищней...
И по-женски истерически устраивала невиданные оргии, с чтением
Достоевского, во время сеансов тайной магии. Особенно она неиствовала и
хохотала при вызове некоторых "душ" и оболочек...
Однажды, поздней осенью, когда ветер рвал и метал листья, образуя в
пространстве провалы, около одинокого, пригородного шоссе, в канаве, лежал
трезвый молодой мужчина в истерзанном костюме и тихонько выл. То был
Анатолий Падов.
Перед этим он долго хохотал в своей комнате, глядя на себя в зеркало. Сам
себе казался чудом. И видел: что-то должно случиться. И вдруг почувствовал
свою мысль... голой, как будто душа обнажилась и грозно выступила сквозь
видимость тела. Не помня как, очутился в канаве. Это ощущение голой мысли не
