узкий мост, а в разлив воды Тибра поднимались почти до сводов опорных арок.
Идти по мосту с женщиной - что тут такого? Но для меня это было чуть ли не
приключением. Два человека (Мириам и я) сильнее ощущают взаимную близость,
если проходят по мосту, а не по тротуару или по площади. Вероятно, я мог бы
сказать что-нибудь, помочь себе словами, но на белом свете существуют не
одни только слова. История моей любви началась именно так, с долгой
прогулки, которая заменила долгую беседу. Автомобили проносились мимо - на
то они и автомобили! - а прохожие не обращали на нас никакого внимания, как
не обращают внимания друг на друга незнакомые люди; поскольку мы с Мириам
были для прохожих незнакомцами, они шли мимо, не глядя на нас.
Так мы прошли всю виа Джулия. В семнадцатом веке по ней прогуливались
папы, у знаменитых наложниц были здесь свои квартиры и дома. И у кардиналов
тоже. Статуи Сан-Филиппо Нери, Сан-Бьяджо делла Паньотта и Санта-Мария дель
Орацьоне е Морте и по сей день наблюдают за прохожими из ниш в стенах своих
церквей. Виа Джулия - прямая улица длиной ровно в километр. В начале
шестнадцатого века кто-то из пап торжественно открыл ее, и с тех пор она
оставалась неизменной на протяжении всех четырех с половиной веков, а это
порядочно. Нас все время тянуло идти посреди улицы - так к середине
стекается вода в русле реки, - потому что на виа Джулия нет тротуаров и
мостовая к середине как бы углубляется.
Казалось, Мириам прекрасно понимает язык этой длинной - целый километр
- и прямой улицы, похожей на долгое объяснение в любви. Дело было не просто
в том, чтобы пережить какое-то приключение (прогулка по мосту Святого
Ангела), а в том, что это приключение прекрасно могло вылиться в
традиционное взаимопонимание, то есть во взаимопонимание, отвечающее
традиции.
Я спросил у Мириам, как ее зовут (имя Мириам я сам придумал). Это
неважно, сказала девушка. Неважно так неважно, но должен же я тебя как-то
называть, сказал я. Называй как хочешь, ответила она. Мириам, сказал я.
Судя по всему, имя ее устроило. Изо рта Мириам вырывались белые
облачка, словно она курила. Я был горд, что окрестил - подходящее слово! -
такую девушку.
Виа Джулия навевала желание быть кардиналом давних времен, князем
Римской церкви в пурпурной мантии и в башмаках с серебряными пряжками. Я
чувствовал, как шевелится во мне этот старинный персонаж, я просто нутром
чувствовал, как он растет во мне со всем его шуршащим шелковым облачением, с
его величественными жестами, латинскими псалмами, грегорианским пением,
слышал звуки органа и ощущал, как срываются с моих губ похожие на проклятия
латинские восклицания (O salutaris hostia!) и церковные мотеты, которым я
научился в спортзале Фурио Стеллы. Кардинал двигался, благословлял прихожан,
величественно разводил руками, раздавал пинки, топал ногами. Я испытывал
острую боль от этих пинков, у меня даже дух перехватывало, приходилось
закусывать губы, крепко стискивать зубы, чтобы не закричать. Остроносые
башмаки, носки башмаков с серебряными пряжками, серебряные пряжки остроносых
башмаков кардинала разрывали мне диафрагму. Это была мистическая боль.
Священный экстаз.
Мириам с интересом смотрела на меня. Для этого у нее имелись все
основания. Сколько раз я задавался вопросом, как все происходит между
мужчиной и женщиной, как начинается их любовная история? Главное, что тут
нет никаких правил и все всегда может обернуться своей противоположностью.
Некоторые истории начинались с автомобильной катастрофы, с урагана (Эней и
Дидона), с землетрясения или бомбежки, со спиритического сеанса и даже с
ненависти и антипатии - полной противоположности любви. В данном случае, как
я уже говорил, это был священный экстаз.
Ты вдруг заговорил по-латыни, глядя на меня с удивлением, сказала
Мириам. Это шутка, ответил я. Но ты все-таки что-то сказал по-латыни. Я
пошутил. Хорошо, пусть так, сказала Мириам, но что ты сказал? Я вообразил
себя священником. Кардиналом.
Мне пришли на ум адаптированные стихи из "Dies Irae", и я прочитал их
Мириам к огромному ее удовольствию.
Стихи были такие:
Miriam, mirum spargens sonum
per sepuicra ragionum,
coget omnes ante thronum.
(*Слегка измененная часть заупокойной мессы "Dies Irae" ("День гнева"):
Труба, сея дивный клич
Среди гробниц,
Всех соберет к трону (лат).)
И так далее. Вообще-то латыни я не знаю, все это была игра, которую я
придумал для нее, в ее честь. Потом я замолчал. Так, в молчании, закончилась
первая глава нашей истории, наша встреча, прогулка, объяснение в любви.
Разговор возобновился на следующий вечер на холме Джаниколо. С холма
Джаниколо Рим казался сплошным луна-парком, он весь был в огнях, над
площадью Барберини реяла огромная буква "М" (реклама фирмы "Мотта"), а еще
была луна и вывеска компании "Алиталия". По одну сторону простирался город с
его огнями и шумом уличного движения, по другую были мы с Мириам в моей
машине "Фиат-600" - универсал - как на сцене, словно взгляды всех римлян
были устремлены на нас из партера. Не знаю, испытывала ли Мириам то же
самое, я ей ничего не сказал, ведь чувства иногда обманывают. Сквозь стекла
виднелись огоньки сигарет в других машинах, припаркованных рядом с нашей у
парапета: там тоже любовались панорамой города.
Если бы в тот вечер я предложил Мириам сходить в кино, уверен, она
сказала бы "нет". В кинотеатре "Адриано" шел американский фильм о каком-то
игроке в шары - я читал в газете, - и назывался он "Хвастун". Хотите верьте,
хотите нет, но из-за этих самых шаров персонажи картины убивают друг друга -
так было написано в газете, и еще там говорилось, что фильм замечательный и
актер играет прекрасный. Но если бы я в тот вечер предложил Мириам сходить в
"Адриано", чтобы доставить ей удовольствие, то меня ждало бы разочарование:
Мириам кино не любила. Дело было не в фильме, просто кино ей вообще не
нравилось. Но я ничего ей не сказал. Я вдаюсь в такие подробности потому,
что во всем люблю точность.
Мысль о кино пришла мне в голову просто так, она была банальна и
случайна, как все банальное и случайное, что приходит в голову, когда имеешь
дело с девушкой. Обычно говорят: пошли в кино, и идут в кино. Возможно, и
Мириам тоже пошла бы, если бы я ее пригласил. В таком случае я поступил бы,
как поступают все другие мужчины со всеми другими девушками (даже если потом
они ведут себя по-разному), но не знаю, как повела бы себя Мириам - как все
другие девушки или нет, потому что кино она не любила и, вполне возможно,
ответила бы мне отказом, то есть предложи я ей пойти со мной в "Адриано" или
в какое-нибудь другое кино, она бы не пошла. Но это всего лишь моя гипотеза,
потому что такого предложения я ей не сделал, да и не собирался делать.
Что представляла собой девушка, сидевшая рядом со мной в автомобиле? И
что вообще она делала в моей машине, на соседнем сидении? Ничего особенного,
говорил я себе, происходит нечто вполне естественное: девушка сидит рядом с
мужчиной, и этот мужчина - ты, а эта девушка - Мириам, вы познакомились в
спортзале Фурио Стеллы. Вот и прекрасно, говорил я себе, вот и действуй,
скажи ей что-нибудь. Или нет, подожди пока с разговорами, потому что, открыв
рот, ты не имеешь права произнести что-нибудь банальное. Но долго молчать
тоже ведь нельзя. Некоторые мужчины говорят о других женщинах, некоторые - о
войне, у них всегда наготове что-нибудь о войне, но я о ней ничего не знаю,
когда я говорил, что был на войне, я лгал. Признаться честно, я и в армии-то
не служил, хотя всегда делаю вид, будто служил. Однажды, когда был налет на
наш город, я попал в бомбежку, а я рассказываю, будто дело происходило бог
знает где. Эту ложь я повторяю всегда, когда есть повод. Я посмотрел на
Мириам, курившую сигарету. Затянувшись последний раз, она выбросила окурок
за окошко. Губы ее слегка дрожали, она смотрела на меня молча, словно ждала
чего-то, словно хотела спросить: ну а что теперь?
А что? Ничего. Я сидел себе, как путник, одолевший трудную дорогу и
добравшийся наконец до дома, где, он знает, ждут его все прелести жизни и
дверь приоткрыта: толкни и входи, но он почему-то медлит. Ну вот, сидишь и
занимаешься сравнениями, говорил я себе, хотя тебе прекрасно известно, что в
подобных случаях надо шевелиться. Это как на войне - там тоже нельзя
засиживаться на месте. Когда ты идешь в атаку, то даже поражение тебя не
бесчестит, а если ты сидишь без дела, ничего не произойдет, а хуже "ничего"
на свете не бывает.
Шевелись, подстегивал я себя и наконец начал действовать. У меня есть
одно необыкновенное оружие. Не многие умеют им пользоваться. Я наделен
особой способностью двигать языком - могу закручивать его винтом, могу
заставить его вибрировать и по горизонтали, и по вертикали (по отношению к
осевой линии лица), могу подтянуть его к самой гортани, а потом выбросить
вперед с силой - как таран, или легонько - как удочку, могу держать язык
совершенно неподвижным несколько минут, а потом пустить его скачками, словно
он у меня с цепи сорвался. Я умею сворачивать его в трубочку, как дорожку, а
потом внезапно распрямлять, умею вращать им, как пропеллером, бить, как
хлыстом, втыкать его, как шпагу, распластывать, как простыню, или
размахивать им, как флагом; он может быть у меня твердым, как кусок железа,
или дряблым, словно медуза. Но для достижения наибольшего эффекта необходима
внезапность. Как на войне. И еще все должно быть в темпе. Без этого ничего
не выйдет - так, чепуха какая-то и все. Нужный темп выработать нельзя, это
природный дар, который можно только совершенствовать, но в том случае, если
вы им наделены.
Когда женщина "соответствует", я могу изобразить даже пробку от
шампанского: свернуть язык петлей (женщина должна просунуть в нее свой) и
резко дернуть. Из-за образовавшегося вакуума получается хлопок. Со стороны
ничего не слышно, так что этот фокус можно проделывать и при посторонних.
Без четверти шесть утра мы были еще там, в моей "шестнсотке"-универсале
с запотевшими стеклами. Происходило это 27 марта, в день, полный любви и
ветра. Солнце взошло ровно в шесть часов восемь минут. Это был день
Сан-Джованни Дамашено и Сант-Аугусты Верджине, время страстной заутрени, как
явствует из книги гаданий "Барбанера" (стр. 57). Когда я открыл глаза
(целуясь, я всегда их закрываю), вокруг нас не было никого, все машины
исчезли, только двое верховых полицейских ехали мимо. Птицы уже пробудились.
Одни, запрокинув голову, пели среди ветвей, другие кружили в воздухе, словно
обезумев от дневного света, затмившего свет городских фонарей. Да, умение
целоваться - это искусство.
Какой-то воробей присел на капот моей машины, потом сорвался с места и
облетел вокруг памятника Гарибальди, героя нашего Рисорджименто. Строго
говоря, на протяжении всей ночи у нас с Мириам был один сплошной долгий
поцелуй.
Я не люблю прибегать к каким-то внешним эффектам, чтобы поразить
женщину. Предпочитаю классический прием поцелуя. Мириам откинулась на спинку
сиденья, точно я ее избил. Глаза у нее блестели, а вокруг них залегли тени,
словно у горячечного больного, вид у нее был просто измочаленный. Она
смотрела, как я закуриваю сигарету, и попросила дать ей потянуть. Я стал
подносить сигарету и к ее губам. Она выпускала облачко дыма и просила еще.
Никто не посмел бы отрицать, что в ту ночь между мной и Мириам началась
самая настоящая любовная история. Если нет, то что такое любовная история
вообще? Я лично понимаю это так, а что будет потом - уже неважно.
