университете Ханлея. (*Ханлей - город в Северной Англии, где с 1888 года
проводятся традиционные музыкальные фестивали. (Здесь и далее прим.пер.) )
Все это я тоже узнал из газет.
Ко мне в магазин он зашел в поисках марок с музыкальным сюжетом,
которые он хотел использовать для оформления обложки какой-то книги. Нужных
марок у меня не оказалось, но, уходя, он сказал: загляните как-нибудь ко
мне, я решил организовать любительский хор вроде тех, что так распространены
в других европейских странах, скажем в Австрии, Германии, Голландии. А
пригласил он меня потому, что, узнав его, я не удержался и сказал, что читаю
музыкальные газеты. По правде говоря, я читаю всякие газеты, а не только
музыкальные. Вечером, закрыв магазин, уношу домой целую кипу разных газет и
журналов, большую такую кипу, штук сорок, наверное, а потом принимаюсь их
читать и читаю до часу ночи, а иногда и позже. Вот почему я знаю обо всем
понемногу. Моя жена тоже читает, но выбирает обычно то, чего не читаю я, -
из чувства противоречия. Моя жена прирожденная спорщица. С газетами и
журналами мы оба обращаемся очень осторожно, чтобы не попортить их, так как
я беру все напрокат, то есть плачу киоскеру тысячу лир в месяц, а найдя
что-нибудь очень уж интересное, покупаю нужный экземпляр.
То, что в Австрии, Германии и Голландии существуют такие хоры, я знал и
без Фурио Стеллы. В этих странах музыку изучают с детства, а любители
музыки, особенно рабочие и служащие, организуют хоры и поют в них под
руководством знатоков полифонии. Они увлекаются классическим многоголосьем,
исполняют мотеты, занимаются сольфеджио и изучают произведения композиторов
пятнадцатого века, неизвестных французских авторов пятнадцатого или
итальянских пятнадцатого, шестнадцатого и семнадцатого веков. Вплоть до
восемнадцатого. В протестантских странах всегда увлекались полифонией,
поэтому материала у них больше, чем у нас, хотя в Италии есть своя система
полифонии, родоначальником которой считается Монтеверди. Да, Монтеверди -
это был гений.
Для северян главное - овладение полифонией, ведь они люди
неразговорчивые, общаются друг с другом неохотно, а потому, собравшись,
поют. Ну я и пошел к Фурио Стелле: у меня те же проблемы, что и у северян,
только со мной дело посложнее,, поскольку они почти все такие, а у нас такой
я один.
В то время мы с женой жили на втором этаже небольшой виллы в Монтеверде
Веккьо. Каждое утро я пешком спускался на виа Аренула, где у меня
филателистический магазин, а к часу обычно возвращался домой. Но иногда
забегал пообедать куда-нибудь в закусочную, а потом возвращался в магазин и,
устроившись в кресле, спал до половины пятого, когда приходило время снова
открываться. Дома я до глубокой ночи читал газеты. Иногда за окном уже
светать начинало, а я все читал. Жена ворчала, потому что свет моей лампочки
мешал ей спать.
Не ворчи, старуха, говорил я ей.
Я всегда называл жену "старухой", потому что она на год старше меня.
В тот период наша семейная жизнь складывалась не так чтобы хорошо. Жена
стала меня раздражать. В том смысле, что ее вид действовал мне на нервы.
Нервы у меня расшатались из-за бессонницы, а бессонница еще больше
усиливалась из-за нервов. К тому же я выкуривал по сорок сигарет в день.
Бывало, начнешь читать газету и прочитаешь целую страницу, а то и две
или три, совершенно не понимая прочитанного. Это трудно объяснить. Слова-то
я читал, но воспринимал их как-то поврозь. Прочитывал так целую статью,
потом следующую, потом рекламу, биржевые новости и - ничего не понимал.
Не знаю уж почему, но антипатия к жене все усугублялась, и дело дошло
до того, что я уже не мог выносить ее присутствия. Но выносить приходилось.
Ей я пока ничего не говорил, но, думаю, она и сама это заметила, потому что
стоило ей открыть рот, как я тут же заявлял: замолчи, старуха. Или: замолчи,
старик, потому что у меня появилась привычка все переворачивать в мужской
род. И в магазине тоже. Помню, я посоветовал одному клиенту наклеивать марки
в альбом с помощью липкого лента". В общем, состояние у меня становилось все
хуже, и врач, к которому я обратился, сказал: ну, хватит, пора вам немного
отдохнуть.
Тогда-то я и пошел к Фурио Стелле. Он для начала рассказал мне о хорах,
существующих за границей, и объяснил, что хористам не платят за их пение,
наоборот, они сами еще приплачивают за овладение техникой многоголосья и
оказывают материальную помощь хоровым обществам. Я так загорелся, что охотно
готов был платить сколько угодно. Брал он восемьсот лир в месяц, а я сказал,
что заплачу хоть тысячу шестьсот, только бы мне дали попеть в свое
удовольствие. Он рассмеялся.
- Вы будете участвовать в каждой спевке, а потом, когда научитесь,
сможете петь и для себя. Но петь в хоре - это одно, а в одиночку - совсем
другое.
- Мне бы хотелось узнать сразу, есть у меня какие-нибудь способности
или нет, - сказал я.
Фурно Стелла прослушал несколько моих вокализов и сказал:
- Голос подойдет. Теперь вам надо заняться постановкой дыхания.
Мы занимались по три раза в неделю, а поскольку у группы Фурио Стеллы
не было своего помещения, репетиции проводились в уютном спортивном зале
какой-то начальной школы на виа Чичероне. Там стояли длинные скамьи, а у
доски был подиум, на который поднимался наш маэстро. Вот в этом зале мы и
собирались. Мы - это синьора Дзингоне Постеджи, то есть жена торговца обувью
Постеджи, несколько синьор из семей римской аристократии и высшего
духовенства вроде Сапьенци, потом еще молодые музыканты-студенты
композиторского факультета академии, один оптовик, торгующий картонажными
изделиями, двое служащих министерства лесного хозяйства. Я сразу же обратил
внимание на то, что все они были друг с другом на "ты".
На репетицию собирались к девяти вечера. Хористы отличались
пунктуальностью - настоящих любителей сразу видать. Сначала занимались
сольфеджио и вокализами - вокализами довольно долго, потом переходили к
составлению коротких музыкальных фраз, исполняли первые мотеты, простейшие
хвалебные гимны.
Моя жена смеялась. Однажды она назвала меня певчим мужем. Она думала,
что сказала нечто весьма остроумное, но тут же получила от меня пощечину. Я
нашел наконец то, к чему стремилась моя душа, и не мог допустить, чтобы об
этом говорили в издевательском тоне. Жена так ничего и не поняла и, несмотря
на пощечину, продолжала насмехаться надо мной и даже передразнивать меня,
когда я упражнялся дома. Однажды я услышал, как она, болтая с соседкой с
первого этажа, сказала: "Совсем как ребенок, во всех отношениях". Ясно, что
она имела в виду меня. Соседка в ответ пошло рассмеялась.
Я убью тебя, старуха, сказал я жене, поднимаясь по ступенькам. Она
удивленно посмотрела на меня и ничего не ответила, но почти на целый месяц
оставила меня в покое.
Отзанимавшись хвалебными песнопениями и мотетами, мы перешли к первым
хоралам Палестрины. Палестрина был гений! Потом мы репетировали ораторию
Каровиты и мессу. Я рассказываю так подробно потому, что мне доставляет
удовольствие рассказывать об этом подробно.
Кое-кто из нас продолжал заниматься и дома (я, например),
совершенствоваться в сольфеджио. Можно сказать, что каждый из нас чувствовал
себя студентом. Поначалу нас разбили на группы: была группа теноров, группа
баритонов, группа басов и группа сопрано и меццо-сопрано. Фурио Стелла
сказал, что мой голос находится где-то посередине между баритоном и тенором.
Это мне не очень понравилось. Я за полную . определенность во всем, а вот с
голосом получилась неувязка.
Я хотел поделиться своей заботой с женой. С кем же еще мне было
делиться? В спортзале велись обычно разговоры на общие темы, было как-то не
принято обсуждать проблемы слишком личного характера. Для этого как раз и
существует жена. По крайней мере, теоретически. Но на практике я заметил,
что все, касающееся пения, ее не интересует. Мне пение дало очень много, я
снова стал крепко спать по ночам, меня перестали мучить кошмары, а главное,
мне уже не были, как прежде, ненавистны все люди. Зато я возненавидел жену.
Осознал я это однажды утром, когда проснулся и посмотрел на нее, лежащую
рядом в постели. "А ей-то что тут надо?" - подумал я. Мне казалось, что она
не имеет ко мне никакого отношения, потому что я весь ушел в музыку, жена же
в этом смысле была для меня нулем. Следовательно, ей полагалось исчезнуть, а
не лежать в одной кровати со мной. Глаза бы мои ее не видели. Такие мысли
пришли мне в голову в то утро, потому что, когда человек просыпается, у него
нет никакой силы воли и в голову приходит бог знает что. Мне пришло вот это.
Между тем и у моей жены были претензии ко мне.
Ты ничего не заметил? спросила она однажды.
Я, оказывается, не заметил, что на всех окнах в квартире появились
шторы, которых раньше не было, Что она купила картину (ужасный пейзаж!) для
передней, изменила прическу и цвет волос. Да, верно, я ничего не заметил. В
другой раз она зашла за мной в магазин и сказала:
А у меня для тебя сюрприз.
Мы пришли домой, но я ничего необычного не увидел.
Ну как, нравится тебе наша новая квартира? спросила жена.
Я сказал, что нравится, но, говоря по совести, не заметил, что квартира
теперь у нас другая: хоть и на той же лестничной площадке, но расположенная
напротив прежней.
Если раньше меня все раздражало, утомляло глаза и мозг, то с тех пор
как я начал петь, контуры вещей стали размываться, словно в тумане. Мне даже
трудно рассказывать сегодня о тех месяцах (или годах?), потому что сами
воспоминания окутаны туманом. Раньше, при виде двух оживленно беседующих
мужчин, я очень страдал. Теперь же я думал: "Они разговаривают, зато я пою".
Однажды жена сказала, что ей хочется съездить к морю. Я ненавижу жару,
ненавижу песок и не умею плавать.
Мы отправились с ней в Остию. В тот день я вдруг понял, что могу
упражняться в пении мысленно. Помнится, я спел таким манером отрывок из
пьесы Бриттена по меньшей мере пятнадцать раз. Мои голосовые связки не
уставали, не было никаких проблем с дыханием, любую ноту я мог тянуть так
долго, как не смог бы никто. Захотелось даже написать Бриттену письмо и
Посоветовать переделать эту пьесу, а я уж исполню ее лучше всех. Я изобрел
систему мысленного пения, и это привело, меня в полный восторг. Мне стало
жалко Фурио Стеллу. "Нечто среднее между тенором и баритоном!" Ошибаетесь,
маэстро! - думал я.
Вокруг зонта, под которым мы устроились, были сотни других зонтов и
множество громко болтающих и беспардонных людей; и еще был шум моря,
естественный шум воды.
Вечером занятие в хоре шло с трудом. Фурио Стелла очень нервничал. Он
требовал, чтобы все голоса звучали ровно, чтобы никто не выделялся. А если
кто-то все же выделялся, он призывал его к порядку. Иногда маэстро посвящал
нас в технические тонкости. Взять, например, так называемое портаменто,
когда вместо того чтобы взять точную ноту сразу, подходишь к ней через ноту
более низкую. А чтобы перейти от одной ноты к другой резко, надо брать
сначала совсем другую ноту. Мы упражнялись в портаменто, а маэстро следил за
нами и, если замечал, что кто-то чуть-чуть понизил тон, заставлял начинать
все сначала. В полифоническом исполнении без оркестра любой хор после
исполнения длинной музыкальной фразы сбивается с диапазона, и маэстро тотчас
же это замечает, так как все начинают петь на четверть тона ниже. И ничего
тут не поделаешь. С духовыми инструментами происходит то же самое. И духовые
