Они почти не защищали от лучей полуденного солнца, которые
легко проникали сквозь ажурную листву и жгли его, как огонь.
Он обливался потом, жажда становилась все мучительней,
пока не стала просто нестерпимой.
Ему не раз попадались на глаза сочные плоды мескито; чтобы
их сорвать, нужно было лишь протянуть руку. Но юноша знал, что
они приторно-сладкие и не утоляют жажду, что не поможет ему и
едкий сок кактуса или агавы.
В довершение всех бед, несчастный заметил, что
поврежденная нога совсем перестает его слушаться. Она сильно
распухла. Каждый шаг причинял ему невероятную боль. Если даже
он и на пути к ручью, хватит ли у него сил добраться до него?
Если нет, это означает верную гибель. Оставалось одно: лечь
здесь, среди зарослей, и умереть.
Смерть придет не сразу. Хотя у него невыносимо болела
ушибленная голова и разбитое колено, он знал, что эти
повреждения не смертельны. Ему грозила самая мучительная и
жестокая из всех смертей -- смерть от жажды.
Эта мысль заставила раненого напрячь последние силы. И,
несмотря на то что он продвигался медленно и испытывал при этом
тяжкие страдания, он упорно брел и брел вперед.
А черные грифы все парили над ним, не отставая и не
перегоняя. Они пролетели уже больше мили, но ни один не оставил
преследования. Число их даже увеличивалось: завидев добычу, к
стае присоединились новые хищники. И, хотя добыча была еще жива
и двигалась, инстинкт подсказывал птицам, что конец ее близок.
Их черные тени снова и снова мелькали на тропе, по которой
брел раненый. Казалось, что это реет сама смерть.
Вокруг была полная тишина: грифы летают бесшумно и даже,
предвкушая добычу, не оглашают воздух криками. Палящее солнце
угомонило кузнечиков и лягушек, даже безобразная рогатая
ящерица дремала в тени камня.
Единственными звуками, которые нарушали тишину молчаливого
леса, был шорох одежды страдальца, цеплявшейся за колючие
растения, и изредка его крик, когда он тщетно взывал о помощи.
Шипы кактусов и агавы исцарапали его лицо, руки и ноги, не
оставив живого места, и кровь смешивалась с потом.
Раненый уже был близок к отчаянию -- вернее, он уже
отчаялся; в полном изнеможении, в последний раз напрасно позвав
на помощь, он упал ничком на землю, не веря больше в
возможность спасения.
Но вполне вероятно, что именно это и спасло его. Ухо его
прижалось к земле, и он услыхал слабый, едва различимый звук.
И, как ни был слаб этот звук, раненый услышал его, потому
что именно этого звука он так напряженно ждал, -- это было
журчанье воды.
Вскрикнув от радости, он вскочил на ноги, словно был
здоров, и пошел на этот звук.
Он налегал на свой импровизированный костыль с удвоенной
силой; казалось, даже больная нога стала его лучше слушаться:
бодрость и любовь к жизни боролись со слабостью и страхом
смерти.
Любовь к жизни одержала верх.
Через десять минут раненый уже лежал, растянувшись на
траве около прозрачного ручья, и недоумевал, как простая жажда
могла причинить такие страшные мучения.
Глава XLIII. КУБОК И БУТЫЛЬ
Заглянем в хижину мустангера. Опять его верный слуга сидит
на табурете посреди комнаты. Опять его собака лежит перед
очагом, уткнувшись носом в теплый пепел.
Человек и собака находятся почти на том же расстоянии друг
от друга, как и в прошлый раз; их позы почти те же. И все же в
хижине заметны большие перемены.
Обитая лошадиной шкурой дверь по-прежнему висит на петлях.
По-прежнему на стенах блестит ковер из шкур мустангов. Тот же
простой стол, та же постель, те же два табурета, та же шкура,
на которой обычно спит Фелим.
Но другое "имущество", прежде выставленное напоказ, теперь
исчезло: не видно на стене ружья, не видно серебряного кубка,
охотничьего рога. Нет ни седла, ни уздечки, нет веревки,
серапе. Книги, чернила, перья, бумага тоже куда-то исчезли.
Можно подумать, что хакале ограбили индейцы.
Впрочем, нет,-- иначе Фелим не сидел бы так невозмутимо на
своем табурете и у него на голове не было бы копны рыжих волос.
Хотя со стен все снято, но все вещи остались в хижине,
только находятся в другом месте. На полу в беспорядке лежит
несколько тюков и свертков, перевязанных веревкой, и среди них
кожаный сундучок. По-видимому, вещи уложены для предстоящего
переезда.
Несмотря на все эти перемещения, большая бутыль с виски
по-прежнему стоит в углу на своем обычном месте. Фелим видит ее
чаще, чем любой другой предмет в комнате, потому что, куда бы
он ни смотрел, его взор возвращается к соблазнительному сосуду
в ивовой плетенке.
-- А, мое сокровище, вот ты где! -- произносит он,
вероятно в двадцатый раз посматривая на бутыль.-- Ведь в твоем
прекрасном животике больше двух кварт, а тебе небось от этого
никакого проку нет. Вот если бы хоть десятая часть попала в мой
желудок, это было бы не вредно для пищеварения! Не так ли,
Тара? Как ты думаешь, старый мой песик?
Услыхав свое имя, собака подняла голову и вопросительно
посмотрела кругом, как бы спрашивая, чего от нее хотят.
Поняв, что слуга разговаривает сам с собой, она снова
улеглась.
-- Можешь не отвечать, старина! Я и сам это знаю. Ей-ей,
хорошо бы пропустить стаканчик! Но я не смею и капли выпить
после того, что мне сказал хозяин. Ну и намучился же я сегодня
с этими сборами -- прямо язык прилип к гортани, как будто я
пытался проглотить липкий пластырь! Какая досада, что мистер
Морис взял с меня слово не трогать бутыли! И кому она теперь
нужна? Он же сам сказал, что, когда вернется из поселка,
пробудет здесь только одну ночь. Небось двух кварт он за один
вечер не выпьет! Разве только старый греховодник Стумп с ним
приедет... Черт бы побрал этого пьяницу! Он вылакает и больше!
Одно утешение: слава Богу, наконец-то мы вернемся в наш старый
Баллибаллах! Вот уж когда напьюсь я настоящего ирландского
виски, а не этой американской чепухи! Гип-гип, ypa! Только
подумаешь, и то уже сердце радуется! Гип-гип, ура!
Подбрасывая свою войлочную шляпу под потолок,
размечтавшийся ирландец еще несколько раз прокричал "ура".
Потом, немного успокоившись, он некоторое время просидел в
молчании, как бы мысленно перебирая те удовольствия, которые
ждут его в Баллибаллахе.
Но скоро его мысли вернулись в хижину и снова обратились к
бутыли в углу. На этот раз он смотрел на нее с еще большей
жадностью.
-- Сокровище ты мое! -- сказал Фелим, обращаясь к
бутыли.-- Уж очень ты хороша собой! Ведь ты же не выдашь меня,
если я тебя разок поцелую? Только один поцелуй? Что же в этом
плохого? Даже хозяин ничего не скажет, если вспомнит, как мне
пришлось повозиться. Сколько пыли я наглотался! А потом, он и
не рассчитывает, конечно, что я сдержу свое слово на этот
раз,-- ведь мы же уезжаем. А как не промочить горло на дорогу?
Без этого нельзя -- пути не будет. Я так и скажу хозяину --
авось он не рассердится. Да вот еще что: ведь он опоздал уже на
целых десять часов. Скажу, что выпил лишь капельку, потому что
очень о нем беспокоился. Наверняка он ничего не скажет. Я
только понюхаю немного, а уж там --как судьбе угодно будет...
Лежи, Тара, я никуда не ухожу.
Собака поднялась, видя, что Фелим направился к двери.
Но Тара не поняла намерений Фелима. Он вышел лишь
посмотреть, не видно ли хозяина на тропе, которая ведет к
хижине, и не помешает ли он ему осуществить задуманное.
Убедившись, что никого нет, Фелим прошмыгнул в угол,
открыл бутыль, поднес ее к губам и выпил далеко не "капельку".
Поставив бутыль на место, ирландец снова сел на табурет.
Довольно долго он просидел молча; потом снова заговорил
сам с собой, то и дело обращаясь с вопросами к Таре и к бутыли
в ивовой плетенке.
-- Не могу понять, почему так долго нет хозяина! Сказал,
что вернется к восьми утра, а теперь шесть вечера, если только
техасское солнце не врет. Небось его что-то задержало... Как ты
думаешь, Тара?
На этот раз Тара утвердительно фыркнула -- ей в нос попал
пепел.
-- Святой Патрик! Не случилось ли чего? Что же будет с
нами, Тара? Ах ты, старый мой пес! Тогда нам с тобой долгонько
не видать Баллибаллаха. Разве только если продать хозяйские
вещи? Кубок из чистого серебра -- он один оплатит нам дорогу.
Черт побери, вот что мне пришло в голову: ведь я никогда еще не
пил из этой красивой посудины! Наверняка выпивка вкуснее
покажется. Надо попробовать -- сейчас как раз удачное время.
Говоря это, он достал кубок из чемодана, еще раз открыл
бутыль и налил полстакана виски.
Выпив все залпом, Фелим почмокал губами, словно определяя
качество напитка.
-- Черт его знает, вкуснее ли так,-- сказал он, все еще
держа в одной руке кубок, а в другой бутыль.-- Пожалуй, что из
самой бутыли вкуснее, если только мне память не изменяет. Надо
попробовать из той и из другой посудины зараз, а тогда только и
можно сказать, из какой вкуснее.
Ирландец поднес бутыль к губам и после нескольких глотков
поставил ее на место.
Потом он снова задумчиво почмокал, как настоящий знаток.
-- А ведь я опять ошибся,-- сказал он, покачав головой.--
Совсем не верно. Из серебра-таки вкуснее. Или это мне
почудилось? Надо проверить: придется еще раз выпить чуточку из
кубка,-- ведь я пил дважды из бутыли и только один раз из
серебряной посудины. Справедливость дороже всего -- так уж
повелось на белом свете. И почему я должен обращаться хуже с
этой чудесной кружечкой, чем с большой бутылью в плетенке? Так
не годится, черт побери!
Серебряный кубок снова появился на сцене, и снова часть
содержимого бутыли была перелита в него, для того чтобы без
задержки попасть в ненасытную глотку сомневающегося знатока.
Решил ли он в конце концов в пользу кубка или принял
сторону бутыли -- так и осталось неизвестным. Отведав виски в
четвертый раз, ирландец как будто сообразил, что на время
хватит, и отставил оба сосуда.
Тут его осенила мысль, и, вместо того чтобы вернуться к
своему табурету, он решил выйти из хижины и посмотреть, не едет
ли хозяин.
-- Пойдем, Тара! -- закричал он, направляясь к дверям.--
Пойдем, старый пес, поднимемся на обрыв и посмотрим, не видно
ли на равнине хозяина. Мастеру Морису будет приятно, если он
увидит, что мы с тобой о нем беспокоимся.
Пройдя через поросшую лесом речную долину, ирландец в
сопровождении собаки поднялся по откосу и очутился на границе
прерии.
Перед его глазами лежала довольно пустынная равнина. Она
простиралась на восток на расстояние около мили.
Заходящее солнце светило ему в спину; небо было
безоблачно. На плоской равнине кое-где торчали кактус или
одинокая юкка. Больше ничто не заслоняло дали. Даже койот не
мог бы пробежать здесь незамеченным.
На самом горизонте виднелась темная полоса -- лес или
заросли по берегам какого-нибудь ручья.
Фелим молча смотрел в ту сторону, откуда должен был
приехать хозяин.
Ждать ему пришлось недолго. Из-за деревьев на горизонте
показался всадник, направлявшийся к Аламо. Хотя их разделяла
еще целая миля, верный слуга сразу узнал в нем своего хозяина.
Полосатое серапе, сотканное индейцами племени навахо, которое
Морис всегда брал с собой в дорогу, нельзя было не узнать. Его
яркие полосы -- красные, белые, синие--отчетливо выделялись на
темном фоне равнины.
Правда, Фелима удивило, почему хозяин набросил серапе на
плечи в такой душный вечер, вместо того чтобы свернуть его и
привязать к седлу.
