Женщины мотыгами не в состоянии были обработать ее, как следует
полить и задержать воду. Урожаи были плохие.
В больших общинах он радовался порядку и процветанию. Пахали волами.
Были и такие общины, которым помогали соседи по велению начальников сепов.
Но обнищание было множественным, рождало безотрадные мысли. В душу
возвращались демоны мрака.
Вспомнилась молодая самонадеянность, страсть к собственной славе,
каким бы путем она ни пришла, лишь бы составляла хоть часть славы
Имхотепа. Богам было угодно, что слава строителя гробницы Хуфу стала выше
славы Имхотепа. Но Имхотепа до сего времени в Кемет благословляют как
великого врача, передавшего свое искусство людям. Астроном и ученый он
отдал свой разум на благо народу. У него же, Хемиуна, славы благодетеля
нет. Имя его проклинают калеки, вдовы, сироты. Да, он был еще верховным
судьей, жрецом. Но его справедливость не простиралась на тех, кто внизу,
на бедноту. Почему-то вспомнился Нахт, взбунтовавший рабов на перевозке
глыб, он тогда дал княжеское слово отпустить его. Нахт спокойно пошел, но
был сослан в южные рудники, самые страшные. В Филе князь послал писца
узнать о судьбе этого бунтаря. Писец, вернувшись, сообщил, что Нахт
работал дольше других, почти два года, послабее не выдерживали и года.
- А потом... - писец замялся.
- Взбунтовался? - неожиданно для себя рассмеялся князь.
- Да, взбунтовался, - ободренный смехом князя подтвердил писец, и
убежал с десятком бунтовщиков. Так их и не нашли.
У Хемиуна улучшилось настроение. Он любил сильных людей, с ними
работал десятки лет. С сожалением подумал, что Нахт был бы хорошим
помощником. Запоздало сожалел.
Обогнув остров Филе, начали спускаться вниз по реке, теперь уж к
Менфе. На остановках он часто бродил в одиночестве по берегам. Однажды,
устав, он прислонился в тени к стене убогой хижины и ясно услышал молящий
голос:
- Осирис милосердный! Не бери к себе нашего живого бога! Исида
благостная, простри свои благословляющие руки над нашими судьбами! Продли
дни нашего повелителя, жизнь ему, здоровье и силы. Пусть он встретит еще
не один Хеб-Сед и привяжет себе хвост в знак долголетия. Не дрожали бы мы
за сыновей и мужей. Пусть живет он, пока лебедь не станет черным, пока
ворон не станет белым.
Хемиун тихо отошел. Подумалось, что непомерная власть одного может
довести страну до упадка. Многое открылось на склоне лет, когда мало что
можно исправить.
Путешествие по реке не успокоило смятенную душу Хемиуна, хотя порой и
отвлекало от мрачных дум. Несколько дней он радовался домашнему уюту, но
не занятый серьезными делами, еще глубже погрузился в тоску бездействия.
Не желая видеть носильщиков, один бродил по берегам реки или за
городом, поблизости от пустыни. Вспомнил лоснящееся от довольства лицо
хранителя сандалий. Неужели для счастья человеку нужно скудоумие? И вдруг
дикая мысль пронзительно прошла через сознание. Ведь он такой же, как
хранитель сандалий... Он тоже три десятилетия выполнял прихоть царя,
правда, огромную прихоть - строил усыпальницу. Ну нет! Он - не носитель
сандалий! Тяжкая обязанность чати видна всем в стране и после будет видна
тысячи и миллионы лет. Но ведь это труд всей Кемет.
Математики гордятся, что в их земле создано тело, не знакомое и в
природе, совершенное по форме, блистательное по выполнению. Они
продвинулись вперед в науке, с упоением просиживают ночи напролет над
новыми задачами. Никогда еще не обрабатывали камень так искусно, как
теперь. Никогда не делали так много медных инструментов и так хорошо. Как
много стало мастеров с умелыми руками. Многому научились, многое узнали за
время работы на Ахет Хуфу. Хемиун вздохнул: но какой ценой! Жрецы
превозносят его имя, понятно, они богатеют. Чужеземцы с уважением думают,
что только могучая страна может выдержать такую постройку. Но он-то,
Хемиун, знает, что страна оскудела пахарями и воинами.
Так зачем нужна пирамида? Какая от нее польза, ведь могла бы она быть
поменьше, ну, хотя бы треть этой. Зачем она? Нелепый вопрос жителя Кемет,
да еще внука фараона... Ясно - для того, чтобы в ней покоилось тело сына
Гора после ухода к Осирису.
Такая гора ничтожной горсти костей, обтянутых высушенным мясом? Он
протестующе закачал головой. Что за мысли!!! И снова задумался.
Вспоминались многотысячные толпы земледельцев, которых гнали сюда из всех
селений, даже крошечных. Приходили свежие, красивые, уходили потухшие
скелеты, обтянутые почерневшей кожей.
А сколько их оставалось в песках. Какое ему дело до этой черни, внуку
Снофру, отец которого мог быть царем. Разве эти люди не созданы для живого
бога? Вся Кемет существует для него - так говорят жрецы. Для него? И снова
ехидный вопрос, а верно ли, что он живой бог? А все остальные прах, чернь?
Хемиун считал, что царь - живой бог - должен был наделен царственной
силой мысли, видеть с высоты трона всю страну, все ступени людские за
троном: вельмож, жрецов, писцов и чиновников и уже внизу тот самый черный
люд, который кормит, одевает, строит, обслуживает все верхние ступени. Но
бывало, в ушедшие времена, этот люд, не знающий вещей [египетский термин,
означающий бедняков], терял терпение и громил тех, кто жил во дворцах и
богатых домах, и тогда страной правил хаос. Не допусти до этого, Гор -
наставник всех людей!
Но велик ли царь разумом? Сам Хемиун обладал от природы ясным и
сильным мышлением, волей необыкновенной силы. Руководство грандиозными
работами невольно развивало эти качества. Незаметно для себя, изменяясь,
он привыкал больше всего ценить деловитость. Его подчиненные были под
стать - умные, находчивые, исполнительные. Но как часто, вдвоем с отцом
Нефермаатом, смеялись они над царем, над его нелепыми советами в
зодчестве. Царь не видел своей страны, ее состояния. А он-то, чати, видел?
Не хотел видеть. Вот вчера... Пришел казначей и спрашивал царя, не следует
ли простить подати земледельцам, которые не платят несколько лет. Может,
ознаменовать добрым делом окончание Ахет Хуфу?
- Почему не платят?
- Кормильцы сгинули на строительстве, а у иных вернулись калеками.
Урожаи плохие, питаются семенами лотосов и побегами папирусов.
- Зачем прощать? Будет хороший урожай, отдадут долг.
- Сами с чем останутся? - кривая усмешка прошла по холеному лицу
сановника.
Хемиун вмешался и убедил царя, что надо простить, спокойней будет в
Кемет.
Был жаркий день. Князь прошел за сады, к пирамиде, где ничто ее не
заслоняло. Она сияла белизной - простая, пропорциональная. И вдруг
вспомнила голос бедной женщины: "Исида благостная! Простри свои руки,
защити!" Он еще раз посмотрел на блистающее чудо над красноватыми песками,
созданное его волей, глухой к бедствиям сотен тысяч.
С неприязнью отвернулся от воплощения своего молодого честолюбия и
гордости. Лицо передернулось болезненной гримасой и, не глянув, пошел
домой. Чувство острой тоски и безысходности овладело им. Дома приказал
готовиться к охоте.
Утром Хемиун подошел к жене. Его неласковые холодные глаза теперь
лучились нежностью.
- Ты, моя единственно любимая, одарила меня сыновьями и дочерьми,
которыми гордимся. Об этом думал я, пока был на реке, в пути.
Она удивленно слушала, смотрела на мужа и его непривычная нежность
прошла острой болью в душе: как часто она жаждала его ласковых слов в
прошедшей жизни, как хотела видеть теплоту в его слишком властном взгляде,
недоступном для маленьких радостей. Все-все он отдал ей, Ахет Хуфу.
Он обнял жену, поцеловал и несколько секунд смотрел улыбаясь, пошел к
носилкам. Княгиня стояла, провожая его глазами. Почему этот странный
взгляд?.. С мужем творилось что-то неладное с тех пор, как перестал
работать на Ахет Хуфу. С тревогой пошла в сад.
Кормчий, направляя судно в мелководные заводи, поросшие папирусом,
думал про себя, что князь давненько не бывал на охоте. Еще подумал, что он
погрузнел и постарел. Сидит отрешенный, никого не замечает.
Судно остановилось у берега. Слуги спустили на воду несколько
добротно сплетенных из папируса лодок. Князь сел в лучшую и отказался от
помощников. День, благословенный богом Ра, блистал всеми красками под
синим жарким небом. Миллиарды живых существ двигались и радовались. В
тростниках копошилась всякая живность. Разноголосо гомонили птицы. Хемиун
слегка шевелил веслом, не спеша углубиться в тростники. В стороне за ним
незаметно следовали слуги, считая, что могут понадобиться.
Князь улыбался небу и солнцу, шелестящему миру тростников. За их
прозрачной завесой увидел белую цаплю. Лодка, уткнувшись в густую стену
стеблей, остановилась. Цапля вертела головкой, вытягивала ее, с
любопытством разглядывала невиданного жителя. Неподвижно сидел, Хемиун
наблюдал за ней, дивясь совершенству тонких форм, плавности линий. Цапля
перелетела на куст болотного растения и продолжала следить за пришельцем.
Он осторожно взял лук, прицелился. Но цапля словно дразнила его своей
красотой. Он повернул лук, и стрела полетела в синеву.
- Живи и радуйся! Вам, птицам, надо меньше, чем людям, - прошептал
он. - Ваш мир проще и справедливей.
Задумавшись, посмотрел в темно-зеленую толщу воды, теряющую
прозрачность в глубине. В ней суетилась разная мелочь, радуясь свету и
теплу. Сновали мальки, юркие и смешные, стремились укрыться в листве от
прожорливых пастей крупных рыб. Усмехаясь, подумал, что и в этом
безмолвном мире идет борьба за жизнь между сильными и слабыми. И опять
нахлынула тоска и отвращение. Непомерная усталость и пустота были в душе,
словно ничего уже не оставалось притягательного для него.
Наблюдавший за ним слуга видел, как князь закрыл лицо руками, покачал
головой, будто не соглашался с чем-то. Потом высыпал из белой баночки
что-то в рот и, она, описав дугу, плеснулась в воду. Холодея от ужасной
догадки, слуга поспешно греб к господину, а тот, теряя сознание, вывалился
из лодки. Слуга в ужасе закричал, к нему поспешили остальные, сидящие на
лодках недалеко. Трудно было положить тяжелое тело в легкую лодку.
Стараясь держать голову над водой, пытались поднять его в лодку, но опоры
для него не было, и он снова сваливался. В страхе и растерянности не знали
что делать.
- Накинем веревку на грудь и так доведем...
- Что ты...
Но все-таки, накинув петлю на тело князя, потянули его за лодками,
поддерживая голову над водой. И тут случилось то ужасное, что нередко
бывало на Хапи. Раздался душераздирающий вопль, и, захлебнувшись, смолк.
Один из слуг исчез в бурных всплесках воды.
- Эмсех, Эмсех утащил.
Пригревшееся безобразное животное проснулось от шума, схватило добычу
и, показав гребнистую спину, уплыло с поразительной скоростью. Спасти
погибшего было невозможно.
Слуги лихорадочно гребли к берегу. Там осторожно освободили тело и
положили на берег. Князь был мертв. Потрясенный кормчий промолвил:
- Осирис всемогущий! Что же ты не подождал? За что нам такое
наказание? Никогда не было такой охоты! О мы, несчастные, как явимся?
Нарядная дахабие, похлопывая веселым парусом, понесла свой мрачный
груз к городу. Люди угрюмо делали свое дело, в страхе ожидая наказания за
случившееся.
Вечером на носилках понесли тело князя во дворец. Опередив их,
бледный кормчий предстал перед княгиней. Сгорбившийся, стоял с опущенными
руками, угрюмый и боязливый.
- Князю, моему господину, занедужилось? - спросила она, не допуская
