домой, замерзшие и счастливые, последний гость ушел, и на смену сочельнику
приходил первый день рождества.
Фрона радостно посмотрела на отца, и они уселись в широкие удобные
кресла по обеим сторонам камина, где догорали дрова.
-- Что случится через год в этот самый день? --как бы обратился он к
пылающему полену; оно ярко вспыхнуло и рассыпалось миллионами искр. Это было
похоже на зловещее предзнаменование. -- Удивительно,--продолжал .он, отгоняя
от себя мысль о будущем и стараясь не поддаваться дурному на строению. Эти
последние месяцы, которые ты провела со мной, кажутся мне сплошным чудом. Ты
ведь знаешь, со. времени твоего детства мы редко бывали вместе. Когда я
думаю об этом серьезно, мне трудно представить, что ты действительно моя
дочь, плоть от плоти моей. Пока ты была растрепанной маленькой дикаркой с
Дайи, здоровым нормальным зверенышем и только, мне не требовалось большого
воображения, чтобы видеть в тебе отпрыск Уэлзов. Но Фрону, женщину, какой ты
была сегодня вечером, какой я вижу тебя с минуты твоего приезда,--это
трудно... я не могу себе представить... я...---он запнулся и беспомощно
развел руками.-- Я почти жалею, что дал тебе образование, а не оставил тебя
при себе, чтобы ты сопровождала меня в моих путешествиях и приключениях,
деля со мной все мои радости и неудачи. Тогда бы, сидя у камина, я узнал в
тебе мою дочь. А теперь не узнаю. К тому, что было мне знакомо,
прибавилось... не знаю, как это назвать... какая-то утонченность, сложность
-- это твои любимые выражения,--нечто недоступное мне. Нет.--Движением руки
он остановил ее. Она подошла ближе и, опустившись на колени, горячо сжала
его руку.--Нет, совсем не так. Я не могу подобрать слова. Не нахожу их. Я не
умею высказывать то, что чувствую, но попытаюсь еще раз. Несмотря ни на что,
в тебе сохранилась печать нашей породы. Я знал, что ты можешь измениться, и
шел на риск, отсылая тебя, но я верил, что в твоих жилах течет кровь Уэлзов.
Я боялся и сомневался, пока ты была вдали от меня; ждал, молился без слов и
начинал терять надежду. А затем наступил день, великий день! Когда мне
сказали, что твоя лодка уже близко, я увидел около себя с одной стороны
смерть, а с другой -- вечную жизнь... Либо пан, либо пропал. Эти слова
звучали в моей голове, доводя меня до безумия. Сохранилась ли в ней порода
Уэлзов? Течет ли еще в ней наша кровь? Увижу ли я молодой росток прямым и
высоком, полным жизненных сил? Или же он опустился, вялый и безжизненный,
погубленный зноем другого мира, непохожего на простой, естественный мирок
Дайи?
Да, то был великий день, и все же что-то похожее на трагедию скрывалось
в этом напряженном, томительном ожидании. Ты ведь знаешь, как я прожил эти
годы, борясь в одиночестве, а ты, единственный близкий мне человек, была
далеко. Если бы этот опыт не удался... Когда твоя лодка вынырнула из-за
льдин, я боялся взглянуть на нее. Меня никто еще не называл трусом, но здесь
я впервые почувствовал себя малодушным. Да, в ту минуту я охотнее принял бы
смерть. В этом было безумие, нелепость. Как мог я знать, радоваться мне или
нет, когда твоя лодка виднелась лишь точкой на реке? Но я все же смотрел, и
чудо пришло. Я это понял. Ты правила веслом, ты была дочерью Уэлза. Это
может показаться пустяком, но для меня это было очень важно. Такого нельзя
было ожидать от обыкновенной женщины, а только от дочери Уэлза. И когда
Бишоп соскочил на лед, ты быстро сообразила, что нужно делать: налегла на
весло и заставила сивашей подчиниться своей команде. Тогда наступил великий
день.
-- Я всегда старалась и помнила,-- шепнула Фрона. Она тихо
приподнялась, обвила руками шею отца и припала головой к его груди. Он
слегка обнял ее одной рукой, а другой стал играть блестящими волнами ее
волос.
-- Повторяю, печать породы не стерлась. Но разница все же была и есть.
Я проследил ее, изучил, старался ее понять. Я сидел рядом с тобой за столом,
гордился тобой, но чувствовал себя подавленным. Когда ты говорила о мелочах,
я мог следить за твоей мыслью, но в серьезных вопросах чувствовал свое
ничтожество. Я понимал тебя, умел заинтересовать, и вдруг... ты отдалялась и
исчезала, и я терял почву. Только дурак не сознает своего невежества; у меня
хватило ума увидеть это. Искусство, поэзия, музыка -- что я в них смыслю? А
для тебя это -- главное в жизни и важнее тех мелочей, которые я в состоянии
понять. А я-то слепо надеялся, что мы будем так же родственны духом, как и
плотью. Это было горько, но я понял и примирился с этим. Но видеть, как моя
собственная дочь отдаляется от меня, избегает меня, перерастает меня! Это
действует ошеломляюще. Боже! Я слышал, как ты читала твое Браунинга -- нет,
нет, молчи,-- я наблюдал за игрой твоего лица, за твоим страстным
воодушевлением, и в то же время все эти слова казались мне бессмысленными,
монотонными, раздражающими. А миссис Шовилл сидела тут же, с выражением
идиотского экстаза, понимая не больше меня. Право, мне хотелось ее задушить.
Ну и что же. Я ночью прокрался к себе с твоим Браунингом и заперся,
дрожа точно вор. Слова показались мне бессмысленными. Я колотил себя по
голове кулаком, как дикарь, стараясь вбить в нее хоть искру понимания. Моя
жизнь -- узкая, глубокая колея. Я делал то, что было необходимо, и делал это
хорошо; но время ушло, и я уже не могу повернуть обратно. Меня, сильного и
властного, смело игравшего судьбой, меня, который в состоянии купить душу и
тело тысячи поэтов и художников, поставили в тупик несколько грошовых
печатных страниц! Он молча погладил ее волосы. -- Вернемся к сути. Я хотел
достигнуть невозможного, бороться с неизбежным. Я отослал тебя, чтобы ты
могла научиться тому, чего не хватает мне, мечтая, что наши души останутся
близкими. Как будто можно к двойке прибавить двойку и получить в результате
тоже двойку. Итак, в конечном итоге порода сохранилась, но ты научилась
чужому языку. Когда ты говоришь на нем, я глух. Больнее всего мне сознавать,
что этот язык богаче и культурнее моего языка. Не знаю, зачем я все это
говорю, зачем сознаюсь в своей слабости...
-- О отец мой! Самый великий из людей! -- Она подняла голову,
рассмеялась и откинула назад густые пепельные волосы, падавшие ему на лоб.--
Ты сильнее, ты совершил больше, чем все эти художники и поэты. Ты так хорошо
знаешь изменчивые законы жизни. Разве та же жалоба не вырвалась бы у твоего
отца, если бы он сейчас сидел рядом с тобой и видел тебя и твои дела?
-- Да, да. Я сказал, что все понимаю. Не будем говорить об этом...
минута слабости. Мой отец был великий человек. -- Мой тоже.
-- Он боролся до конца своих дней. Он всецело отдался великой борьбе в
одиночку, -- Мой тоже. -- И умер в борьбе.
-- Это участь моего отца и всех нас, Уэлзов. Он шутливо потряс ее за
плечи в знак того, что к нему вернулось хорошее настроение.
-- Но я решил разделаться с рудниками, компанией и всем остальным и
приняться за изучение Браунинга.
-- Опять борьба. Ты не можешь отречься от самого себя, отец.
-- Почему ты не мальчик? -- внезапно спросил он.-- Ты была бы чудесным
мальчишкой. А теперь, как женщина, созданная для того, чтобы составить
счастье какого-нибудь мужчины, ты уйдешь от меня -- завтра, через день,
через год,--кто знает, когда именно? Ах. теперь я понимаю, к чему клонилась
моя мысль. Зная тебя, я считаю это правильным и неизбежным. Но этот человек,
Фрона, этот человек?
-- Не надо,-- прошептала Фрона.-- Расскажи мне о последней битве твоего
отца, о великой, одинокой борьбе в Городе Сокровищ. Их было десять против
него одного, но он боролся. Расскажи мне.
-- Нет, Фрона. Сознаешь ли ты, что мы первый раз в жизни говорим с
тобой серьезно, как отец с дочерью? У тебя не было матери, чтобы руководить
тобой; не было отца, так как я понадеялся на кровь Уэлзов и отпустил тебя
далеко. Как выяснилось, я не ошибся. Но приходит время, когда совет матери
необходим, а ты никогда не знала своей матери.
Фрона сразу затихла и выжидала дальнейшего, крепко прижавшись к отцу.
-- Этот человек, Сент-Винсент... Как обстоит дело между вами?
-- Я... я... не знаю. Что ты хочешь сказать? -- Помни, Фрона, ты
свободна в своем выборе; последнее слово всегда за тобой. Но все-таки я
хотел бы знать. Я, может быть... мог бы посоветовать... Ничего больше...
Во всем этом было что-то необъяснимо священное. Она не находила слов, и
в голове ее носился вихрь бессвязных мыслей. Поймет ли он ее? Ведь между
ними
была разница, которая могла помешать ему признать мотивы, обязательные
для нее. Она всегда ценила его природный здравый ум и любовь к правде. Но
согласится ли он с тем, чему она научилась вдали от него? Она мысленно
посмотрела на себя со стороны и почувствовала, что любые подозрения излишни.
-- Между нами ничего нет, отец! -- решительно сказала она.-- Мистер
Сент-Винсент ничего не говорил мне, ничего. Мы добрые друзья, мы симпатичны
друг другу, мы очень хорошие друзья. Кажется, это все.
-- Но вы нравитесь друг другу, он тебе нравится. Но как? Так ли, как
нравится женщине мужчина, с которым она может честно разделить жизнь, отдав
ему себя? Чувствуешь ли ты то же, что и Руфь? Сможешь ли ты сказать, когда
придет время: "Твой народ будет моим народом, твой бог -- моим богом"?
-- Нет. Но я не могу, не смею задать себе этот вопрос, как не могу не
говорить и не думать об этом. Это -- великое чувство. Никто не знает, как и
почему оно приходит. Все это похоже на сверкание белой молнии, и в нем --
откровение, озаряющее все на свете. Так я по крайней мере это себе
представляю.
Джекоб Уэлз медленно, словно раздумывая, покачал головой. Он все
понимал, но хотел еще раз обдумать и взвесить.
-- Но почему ты спросил о нем, отец? О Сент-Винсенте? У меня есть и
другие друзья.
-- Они не вызывают у меня того чувства, что он. Будем откровенны,
Фрона, и простим друг другу те огорчения, которые можем невольно причинить.
Мое мнение не ценнее всякого другого. Каждому свойственно ошибаться. И я не
могу объяснить своего чувства. Вероятно, я испытываю нечто вроде того, что
будет с тобой, когда сверкание молнии ослепит твои глаза. Словом, мне не
нравится Сент-Винсент.
-- Это мнение почти всех мужчин,-- заметила Фрона, испытывая
неудержимое желание встать на защиту Сент-Винсента.
-- Такое совпадение во взглядах только подтверждает мое мнение,--
возразил он мягко.-- Но я принимаю во внимание эту чисто мужскую точку
зрения. Его популярность среди женщин, вероятно, объясняется тем, что у них
свое особое мнение, которое отличается от мужского в такой же степени, в
какой женщина отличается от мужчины физически и духовно. Это слишком сложно,
и я не умею это объяснить. Я только слушаюсь своего внутреннего голоса и
стараюсь быть справедливым.
-- Ты не можешь высказаться более определенно?-- спросила она, стараясь
понять его.-- Объясни мне хоть частицу того, что ты чувствуешь.
-- Я не решаюсь. Интуиция не поддается определению. Впрочем, попытаюсь.
Мы, Уэлзы, никогда не имели дело с трусами. Там, где налицо трусость, ничто
не устоит. Это равносильно постройке здания на песке или скверной болезни,
которая сидит внутри человека, и никто не знает, когда она наконец
проявится.
-- Мне кажется, что мистера Сент-Винсента никак нельзя заподозрить в
трусости. Я не могу себе этого представить.
Уэлза огорчило расстроенное лицо дочери. -- Я не знаю ничего
определенного про Сент-Винсента. У меня нет доказательств, что он не то, за
что хочет сойти. Но все же я это чувствую, хотя мне, как и всякому человеку,
