Гарвард -- жуткое место. В классах -- дым коромыслом, на партах в
бильярд играют, тут же при всех ширевом балуются, мальчики
мальчиков взасос целуют. Свобода нравов, так ее перетак!
Полицейские, само собой, наезжают трижды в день. Драчунов
растаскивать, трупы в коридорах прибрать, раненых до реанимации
подбросить. А шмон у капиталистов запрещен, потому как нарушение
прав. И ушлые студентики чего только в карманах не носят. И ножи, и
кастеты, и рогатки. Там и рогатки, слышь-ка, не как у нас. Мы-то сами
из веток выстругивали, резину докторскую приматывали, кармашек
для камней вырезали. А за кордоном все исключительно заводского
изготовления -- прицел, резина и шарики из особой стали. Как даст
ученичок такой пулькой -- раму деревянную влет прошивает. Но за
оружие все равно не считается. Бедной профессуре выдавали
мелкокалиберную артиллерию -- револьверы, пистолетики разные.
Математик в калибре кое-что смыслил -- сразу себе "Калашников"
попросил. Не дали. Объяснили, что с "Калашниковым" можно только
доцентам. Он разобиделся и выпил. Потом еще раз -- вместе со
студентами в библиотеке. А дальше пошло-поехало...
Что и говорить, люди здесь сплошь именитые, да и сам я -- человек
далеко не последний. В прошлом -- директор НИИ, лауреат Букера и
чего-то там еще на букву "Хе". Имел изобретения, рационализаторские
предложения, по вечерам удачно халтурил сторожем за полоклада. В
общем -- славно жил. Припеваючи. Или кто не верит?.. Что за вопрос!
Разумеется, верят. Безоговорочно. И оттого сидеть среди
канализационных труб -- особенно гордо. Закуска -- без вкуса, зато
ощущаема пальцами. Хватаешь -- и в рот. В груди жаркие джунгли,
соловьи. Песни наружу рвутся, а эхо тут знатное. Поем и понимаем: не
хуже Шаляпиных... Не-е-ет!Мы вам не дурно пахнущие бомжики, мы --
сломленные богатыри, в прошлом герои и новаторы, умельцы на все
руки, отцы счастливых семейств. И все бы ничего, но время... Время --
наш главный враг. Все идет и катится, как шар. Строго под гору. И
будущего нет. Совсем. Потому и ваяем собственное прошлое. Как
хотим, как умеем. Создаем фазенды, дворцы и китайские терема,
крыши подпираем колоннами, возле парадных размещаем охрану.
Небо строго в голубой цвет, леса и долины -- в зеленый. И рыбы в
убежавшем времечке у нас ого-го-го сколько, и люди добрее, а трубы
не дымят, потому что вовремя выдают пенсию. Сказка, а не жизнь! Не
было бы нас, историки давно бы такого понаписали, что все кругом
поперевешались. Но не позволим! Встанем грудью и заслоним! Потому
что было! И у нас тоже что-то когда-то было...
* * *
Небо -- нараспашку, горизонты упрятаны за деревянными
трибунами. Я на центральном стадионе. Ноги привели, не спрашивая
команд и разрешения. Впрочем, загадок тут особых нет, дорожка --
знакомая, мы частенько забредали сюда с Маришкой. Позагорать,
когда никто не видит, попрыгать в яму с песком, вволю помахать
теннисными ракетками. Но нынче не позагораешь. Да и вид стадиона
крайне неопрятен. Две трети скамеек сожжены, тут и там
выглядывающий из талого снега мусор. Вместо синиц и воробьев --
смуглое племя воронов, по земле вьются какие-то лохматые кабели,
все во власти молодых ватаг. Одни ползают по электронному табло,
выкручивая уцелевшие лампочки, другие гоняют по снегу в футбол. И
еще одно веяние времени: традиционные парочки вытеснены
тройственными союзами. В качестве планеты -- парень, в спутницах --
пара размалеванных пигалиц, чуть реже наблюдаются иные расклады.
Ничего не попишешь, новые времена, новые отношения.
По гаревой дорожке бредет пьяненький милиционер. Ростику
крохотного -- что называется "метр с кепкой". Резиновая дубинка
волочится по земле, однако походка -- царственная, хозяйская.
Стадион -- его нынешний боевой пост. Веселящаяся шантрапа
поглядывает на блюстителя с веселым недоумением. Вот страшно-то!..
Наклонившись, черпаю в пригоршню липкий снег, катаю в крепкий
ком. Шлеп! И мимо столба. Да я в него и не целился. Вообще никуда
не целился... Невдалеке от меня дети с азартом раскладывают
костерок, вкатывают в него автомобильную шину. То-то будет дыма!
Самые сметливые незаметно подкладывают в огонь капсюли,
проворно отбегают. Треск, грохот, хохот. Что ж, дети -- это наше
завтра. Возможно, они и есть мое будущее? Согласно тому же
гороскопу? Может, и так...
Становится зябко, кажется, и ноги совсем промокли. Бреду к
выходу, спотыкаюсь о какие-то камни, балансирую руками на краю
свеженьких траншей. Надо бы глядеть в оба, но глядеть хочется совсем
в иную сторону -- настолько иную, что одним прыжком я перемахиваю
через широченный провал, бодро взбираюсь по глинистому склону. На
чудом уцелевшей скамеечке стройная фигурка. Девушка в профиль.
Одна-одинешенька. И личико как раз в моем вкусе. Жаль, что именно
тогда, когда сил уже нет. Ни на чарующую мимику, ни на
обольстительные беседы. День на исходе, праздничный шарик -- не
больше яблока и весь в старческих морщинках. Вышел воздух. Иссяк.
Просто приближаюсь и сажусь рядом.
-- Здравствуй.
-- Привет.
Голос девушки сух, однако особого отвращения не чувствуется.
-- Весь день тебя искал. Честно-честно.
-- Меня?
-- Конечно, -- я чуть придвигаюсь и кладу голову ей на колени. --
Столько кругом женщин, ты не поверишь! -- и все чужие.
-- Да ну?
-- Наверное, я уже никого не смогу полюбить. Я дурак и однолюб.
-- Ну да?
Она не говорит, она просто переставляет слова: "ну да", "да ну", но
мне и этого достаточно.
-- Да, однолюб, и в этом, если хочешь знать, моя трагедия.
-- Хочу, -- Маришка гладит меня по голове, тихо добавляет: -- И
моя, наверное, тоже.
Я закрываю глаза и вижу жучка, оказавшегося вдруг на кончике
былинки посреди зимы. Вот где тоска-то! И хорошо, что жучки этого
не понимают. Или все-таки понимают?
Так или иначе, но гороскоп сулил встречу, и встреча состоялась.
Именно сегодня и именно с будущим. Был жучок, да весь вышел. И в
канализационных катакомбах мне, видимо, не жить, бирюзовые глаза
не целовать. Мое будущее -- вот оно, рядом. В вязаной шапочке, с чуть
надутыми губами.
А завтра... Завтра гороскоп обещал мне финансовую удачу,
внимание близких и отличное самочувствие. Прямо с самого утра. Но я
не обольщаюсь. Слишком уж жирно. Наверняка заработаю острое
респираторное заболевание, Маришка сготовит селедку под шубой, и
кто-нибудь ласково попросит в долг. И пусть. Что с того, если это
только завтра, а пока, слава Богу, еще сегодня.
г. Екатеринбург, 1998 г.
-==ОСТРОВА В ОКЕАНЕ==-
-- Люди обязаны быть сомножествами, понимаешь?
-- Какими еще сомножествами?
-- Ты геометрию помнишь? В школе должна была проходить.
-- Наверное, проходила.
-- Ну вот. Тогда рисую. Это одно множество точек, а это другое. --
Герман карандашом изображает на вырванном из тетради листе пару
овалов. -- Видишь? Сомножествами они станут, если будет
соприкосновение. То есть часть точек окажется принадлежащей обоим
множествам.
-- Это у тебя какие-то облака, а не множества.
-- А что такое облако? Тоже множество точек.
-- Почему точек?
-- Тьфу ты!.. Я ведь условно говорю. Ус-лов-но! Множеством что
угодно можно назвать. Вот ты, к примеру, тоже множество. И я
множество. Если бы мы были сомножествами, у нас нашлись бы общие
интересы, общие темы.
-- А у нас их нет?
-- У нас их мало.
-- Почему?
-- Откуда я знаю, -- голос у Германа расстроенный. -- Я из кожи вон
лезу, чтобы как-то все склеить. Жизнь нужно связывать, понимаешь?
Узелками. Я к тебе петельки выпускаю, ты встречные должна
выпускать. Вот и свяжем семейный свитер.
-- Свитер?
-- Ну, не свитер, -- что-нибудь другое. Не в этом дело. Это я к
примеру говорю. Образно.
Ирина, не отрываясь, смотрит на него. Глаза у нее красные, чуть
поблескивающие, и Герман старается в них не глядеть.
-- Сама посуди. Даже сейчас я говорю и говорю, а ты молчишь. Я
трачу энергию, а взамен ничего не получаю.
-- Можно мне в душ? -- Ирина порывисто поднимается.
Герман хмуро кивает. Шуршат удаляющиеся шаги, шумит вода в
ванной. Вот и потолковали. Муж и жена. Вчерашние студенты,
сегодняшние инженеры. Два абсолютно разных человека.
Пройдясь по комнате, он наугад берет с полки книгу, раскрывает на
середине. Что-то полудетское -- из обычного Иркиного репертуара. Он
кривит губы. Ну как такое можно читать? Ей ведь все-таки не десять
лет. И даже не шестнадцать... Пальцы листают страницы. Шрифт
крупный, сочный, как зрелые ягоды смородины. Начальные буквы
стилизованы под зверей. Вместо "О" -- какая-то узорчатая черепаха,
вместо "К" -- огромный олень. Рога оплетены узорчатыми бантами,
шерсть золотистая, в кудельках, как у кавказского барашка.
Герман кладет книгу на место, яростно растирает лоб. На секунду
прислушивается. Но из-за шума воды ничего не слышно. Интересно,
плачет она или нет? Наверное, плачет. Ее нельзя ругать, ее можно
только хвалить. Есть такой сорт людей. Люди-цветы. Когда вокруг
тепло -- расцветают, когда пасмурно -- скукоживаются и погибают. С
ними хорошо праздновать и плохо бедовать. Такая вот распрекрасная
дилемма. Но ведь радоваться вечно нельзя, жизнь -- это будни,
преимущественно серые, как правило нудные, изредка розовые. И
каждый день с семи утра, с нервотрепкой на работе, с чугунной
головой по возвращению. А праздники -- они потому и праздники, что
иногда и не часто.
Герман тянет себя за левое ухо. Оно у него чуть меньше правого. Он
это заметил еще в детстве, тогда же и решил исправить положение
жестокими манипуляциями. Увы, положения исправить не удалось, но
привычка дергать себя за ухо осталась. Но это ладно, ухо -- не глаз, его
и ваткой в случае чего заткнуть можно, вот у Ирины действительно
проблема. Собственную судьбу, людей, весь мир она процеживает
через глаза. И радуется глазами, и скучает, и горюет. Верно, из-за глаз
он ее и полюбил. Жуткое дело -- глаза козы или барашка. Самые
красивые глаза -- у детей и жирафов. У Ирины глаза так и остались
детскими. По сию пору, вопреки всем встречным течениям. Хотя она и
плавать-то толком не умеет. Озера, моря любит, а плавать вот не
выучилась. Зато глаза у нее, как у ребенка. Доброго и доверчивого.
Иногда Герман просит ее улыбнуться. Особенным образом -- без
помощи губ и иной мимики. Если настроение у Ирины подходящее,
она соглашается. А он глядит и тоже на какие-то секунды
превращается в ребенка, которому показывают удивительный фокус. И
не понять, как это ей удается. Рот -- неподвижен, лицо серьезно, и
вдруг -- раз! Ресницы дрогнули, от глаз протянулись легкие лучики,
зрачки засияли, разливая по радужке игривые всполохи. Закрой лицо
шалью, оставь только глаза, и все равно поймешь: улыбается. Он и
поцеловал ее первый раз -- не в губы, не в щечку, а именно в глаза...
Осторожно Герман крадется в прихожую, замирает рядом с дверью
в ванную. Но вода бурлит и ничего не слышно. Может, и хорошо, что
не слышно. Разве можно подслушивать?..
Устыдившись собственного поведения, он возвращается в комнату.
Быстро раздевшись, укладывается спать. Лучшее лекарство от стресса -
- сон.
А она уже не плачет. Ванна -- не океан и не море, чтобы ее
подсаливать слезами. Обида прошла, анаконда, обвившая грудную
клетку тугими кольцами, задремала, расслабив ленточные мускулы.
Теперь можно дышать, можно вновь любоваться миром. Мир для того
ведь и создан, разве нет?..
Вода гремит подобием крохотного водопада. Мореплаватели
прикладывают к глазам козырьки ладоней, спешно отворачивают в
сторону. Крышка от мыльницы, самонадеянный дредноут,
неосторожно приближается к мощной струе и тут же идет ко дну.
Даже в этом небольшом водоеме жизнь подчас сурова. Ужас теснит
красоту, и последней непросто выйти в победители. Но она все-таки
выходит.
Ирина быстро достает со дна утопленную мыльницу, водружает в
док -- плетеную корзинку, в компанию к куску пемзы и свернутой в
