приехали, но ничто в жизни не изменилось. Слышались неподалеку голоса,
иногда Василий замечал, как кто-нибудь из соседей выходит на огород,
порой, вернувшись с работы, видел, как дачники, все трое, идут из лесу с
черникой. Знакомиться с Василием соседи не пришли, а самому идти казалось
обидным, да и робел отчего-то. Девчонка дачниковская, правда, прибежала.
Сунулась через дыру в плетне, посмотрела снизу вверх на сгребавшего ветки
Василия, спросила:
- Вы тут живете, да?
- Живу, - отвечал Василий.
- Раньше в этом доме одна бабушка жила, и ее убили, - сообщила
девочка.
- Сам знаю.
- А мы рядом живем! - девчонка крикнула это, уже убегая.
Вот и все разговоры, и все веселье.
Когда началась уборочная, Василия перевели на ток. Работа чистая и,
главное, рано кончается, так что можно успеть до вечера к Змеиному острову
пощипать брусники. Тащиться с ягодой на рынок не было времени, и Василий
сдавал бруснику на пункт по госцене. Решил, как накопится сумма, взять не
деньгами, а цветным телевизором. Приемщица сказала, что так разрешается.
На Змеиный идти тропой через заброшенные кулиги, а потом мохом.
Василий шел, помахивая самодельным, склепанным из пятилитровой жестянки,
ведерком. Утром у сушилки полетел вентилятор, работа на току встала, и
Василия отпустили домой с обеда. Солнце жарило не по-августовски горячо,
но Василий привычно шагал, застегнув рабочую куртку и глубоко надвинув
старую замасленную кепку.
Тропа круто сворачивала, Василий прошел поворот и вдруг остановился.
Навстречу шла соседка-дачница. Раздетая. Не совсем, конечно, но даже не в
купальнике, а в белье. Трусики и белый лифчик. Должно быть, возвращалась с
моха и решила здесь, на безлюдьи пройтись по солнцу раздетой, чего нельзя
в деревне под строгим взглядом всевидящих старух.
Василий уставился на молодое не тронутое загаром тело дачницы и
неожиданно для самого себя громко сглотнул слюну. Женщина вздрогнула и
попятилась от выросшей перед ней фигуры. Казалось, она сейчас закричит, но
в этот момент из-за кустов показалась ее дочка, а следом муж с двумя
корзинами на согнутых руках.
Василий с трудом отвел взгляд от белой, выпирающей из лифчика груди
и, хрипло откашлявшись, поздоровался. Мужчина ответил, недружелюбно глядя
на Василия.
- А я вас знаю, - сказала девчонка.
- За брусникой ходили? - спросил Василий, затылком чувствуя, как
панически быстро одевается за его спиной женщина.
- Да, набрали, - ответил мужчина. Ему тоже было неловко, верно понял:
в том, что его жена по лесу голой ходит виноват не Василий.
- А я только иду, - натужно продолжал Василий. - Я завсегда так:
вечером сбегаю, за час ведерко наберу, на пузырек и хватит.
- С пузырьком теперь трудно...
- Это кому как. Я знаю тут, которые сами гонют. Чужому, конечно, не
дадут, а мне завсегда... Меня тут каждая собака знает...
Дачница наконец привела себя в порядок, ее муж облегченно вздохнул,
сказал невпопад:
- Извините, тяжело с корзинами, я пойду... - и исчез за поворотом.
А Василий в сердцах добежал аж к самой Ушкуйной горе и вернулся назад
уже в темноте, не сорвав ни единой ягоды.
Всю ночь он проворочался, вспоминая встречу, ругая сам себя: "Да что
же, баб у меня не было, что ли?" - и тут же признаваясь "Таких не было.
Это настоящая, нетраченная".
И на работе не мог прийти в себя. Как всегда ходил, кидал деревянной
лопатой на транспортер вываленную самосвалами свежеобмолоченную рожь,
отгребал текущее из шнека высушенное зерно: чистое, желтое, горячее.
Привычно ни о чем не думал, но был какой-то квелый, словно после сильного
похмелья. Несколько раз влез, не глядя, под струю воздуха из барабана,
которая накидала за шиворот колючей половы и замусорила глаза.
После работы отправился к Любахе - шалой бабенке, известной всему
району, и на полный аванс купил литровую бутыль самогона. У Любахи можно
было бы на ночь остаться, как случалось прежде, но Василию стало противно.
Стара Любаха, на десять лет старше его, и воняет от нее кислятиной. Забрал
бутылку и пошел домой. Совхозная развозка уже уехала, пришлось переться из
усадьбы пешком. Дорогой несколько раз прикладывался к бутылке, дома еще
раз приложился для храбрости, пригладил пятерней волосы и пошел к соседям
знакомиться.
Дачница стирала белье в проулочке возле дома. Увидав Василия, она
поздоровалась и тревожно посмотрела на дверь, верно ожидая оттуда помощи.
- Здравствуйте, - сказал Василий. - Я тут шел мимо и решил зайти. Я
сосед ваш буду.
- Да, я знаю, - ответила женщина.
Василий присел на край скамейки. Плохая была скамейка, хлипкая.
Закурил. Потом спохватился:
- Это ничего, что я курю?
- Нет, нет, курите.
- Напугал вас давеча, - начал разговор Василий. - Вы меня не бойтесь,
я сам всех боюсь, и вас тоже.
- Нас-то зачем бояться? - женщина уже успокоилась, но говорила
нарочито громко, чтобы услышали, наконец, в доме.
- Я в совхозе работаю, на хлебе, - говорил Василий. - Зарабатываю
хорошо. Могу и больше, но не хочу ломаться. Телевизор купил цветной, -
Василий вдруг испугался, что его уличат во вранье, и добавил: - Как
антенну поставлю, приходите смотреть. Ни у кого в деревне цветного нет.
- Спасибо. Только нам в городе телевизор житья не дает.
- А вы здесь отдыхаете...
- Да, в отпуске.
- Большой отпуск?
- Сорок восемь дней.
Василий присвистнул.
- Это кому же столько дают?
- Учителям.
- И муж тоже?
- И муж.
Василий прикурил от окурка вторую папиросу. Учительница, значит. Он
посмотрел на пухлые руки соседки, перебиравшие в тазике детские одежки.
Сам бы и не догадался. Культурная, значит. А он-то разлетелся...
Из дома вышел муж, тоже поздоровался, присел на другой конец скамьи.
- Поговорить зашел, по соседски, - сообщил Василий.
Дачник вопросительно посмотрел на него.
- Вот вы ходите, - продолжал Василий, - знать меня не хотите...
- Почему же, мы со всеми здороваемся.
- Это вы так, а я по человечеству. Я такой, прогоните, уйду и не
подойду больше никогда...
- Разве вас гонят? - сказала женщина.
Василий, не докурив, смял папиросину, достал новую.
- Я ведь тутошний, - сказал он, забыв, о чем говорил только что, -
вот вы уедете, а я останусь. Если что надо достать или привезти, то я
запросто, вы только скажите.
- Спасибо.
- На всю деревню только я, да нюркин Иван. Но Иван ничего делать не
станет, не надейтесь. А я могу!.. Все!.. И если меня кто обидит, я тоже
никогда не прощу. Ничего не скажу, но не прощу. Я тут остаюсь в деревне
единственный. Меня уважать надо, а то я и поджечь могу...
Сказал и сам испугался своих слов, поняв, что не туда завел пьяный
язык. А дачник словно не обратил внимания. Пожал плечами, спокойно
спросил:
- За что же нас жечь? Мы, кажется, никому зла не сделали.
Василий встал, держась за столбик ограды.
- Пойду я, - сказал он, - у меня еще дела по хозяйству. А вы, когда
надо, сразу мне говорите, я помогу.
Войдя в дом, Василий зажег свет и обвел взглядом большую комнату, ту,
в которой жил. Дощатый стол, рядом одинокая табуретка, тюфяк с сеном на
кровати, вот и вся обстановка. Даже простыней нет, а он - гостей звать! Да
какие там простыни, веника в доме и то нет... Василий, шаркая по полу
стоптанными кирзачами, принялся сгонять в угол, валяющиеся всюду окурки.
Но тут же остановился, пораженный простой мыслью: а ведь позови он сейчас
соседей в дом, они бы не пришли. Мужик, может, и зашел бы из приличия, а
она - нет.
- Культурные!.. - пробурчал он, косо сел за стол и потянулся за
бутылкой.
К декабрю работы на току закончились, и Василия отправили сначала в
отпуск, а потом в отгулы, которых он много заработал в пору сенокоса.
Свободное время Василий сидел дома. Скучал. От тоски даже пробовал искать
баб-машин клад: рылся на чердаке, ковырял землю в пустом подполе. Ничего
не нашел. Потом съездил в Доншину, постоял возле винного. Водку давали по
талонам, а свои талоны он пропил давным-давно. Вернулся домой ни с чем.
И дом уже не радовал Василия. Неуютен был и гадок, весь провонял
грязным бельем и табачной копотью. Главное же, не принес ни уважения, ни
счастья. Тысячу раз прав был Селеха. Лучше без дома, да на людях. Как
когда-то: он стоит среди клуба, а парни, теперь уж почти все разъехавшиеся
в Дно, Псков, а то и в Ленинград, толпятся вокруг, уважительно задают один
и тот же вопрос:
- У тебя чо, верно трактор в бочажине утоп?
А он отвечает, сплевывая на пол:
- Спрашиваешь тоже...
Знала бригадирша, чем достать его. Упекла в гнилое Замошье. И не в
деревню даже, а на выселки. Где тут деревня?
Василий вышел из дому. Вроде не поздний час, а на улице темень и тихо
как на кладбище. Спят старухи. Им теперь до самой могилы больше делать
нечего.
На огороде в рассеянном свете, пробивающемся через застрехи,
шевельнулась тень, красными искрами мелькнули глаза. Никак, волк? К самому
дому вышел, не боится. Василий попятился к дверям. Тень пропала. На том
конце деревни смертно затосковал, заливаясь, Рыжок - ванькин пес. Господи,
далеко как! Сквозь ветви облетевших слив смутно угадывается фешин дом.
Давно уж заперт, уехал дачник, сейчас, небось, в городской квартире с
женой жирует... А дальше одна пустошь за другой, камни да одинокие старые
ивы, когда-то посаженные у окон. За ними опять заколоченные дома с
завьюжинами снега вдоль стен. Лишь затем настин дом - и снова пустыри. Дом
Маши-хромоножки, панькина изба - редкие с промежутками островки тепла, и в
каждом одинокий человек среди четырех стен. А самый одинокий, последний
человек - он. За ним только лес и мох, ветер метет снежную крупку по
натянутой простыне болота, и волки выходят к дому, словно здесь никогда не
было людей.
Василий понял, что больше так не выдержит. Ему надо, чтобы вокруг
были люди, стояли, смотрели на него, с криком бежали со всех сторон.
- Я тут! - хотел крикнуть он, но горло не издало звука. Отвык.
Василий спешно вернулся в избу, выдернул из кучи ветоши в сенях
какую-то тряпку, щедро смочил ее керосином из канистры и пошел через сад к
соседнему дому.
- Я же тебя упреждал, - бормотал он. - Я же говорил...
Приставил к стене случайный чурбачок, взгромоздился на него,
пропихнул тряпку в застреху и чиркнул спичкой. Керосин сразу взялся
большим пламенем. Волк, шедший за Василием следом, шарахнулся в сторону.
Василий бегом вернулся к себе. Ничего, следы в саду затопчут, и
тряпка прогорит, следа не останется. Василий спешно мыл руки, ежесекундно
ожидая за домами до озноба знакомый крик. Торопливо намыливал пальцы
затвердевшим хозяйственным мылом, оттирал с ладоней предательский запах,
смывал ледяной водой. Покрасневшие пальцы задубели и не гнулись. Сквозь
узкое оконце в сенях давно уже врывался красный пляшущий свет, а деревня
все молчала, ни единого звука не долетало к нему, словно и впрямь он
оставался последний человек.
Святослав Логинов.
Квест
Костер прогорал, и фигуры сидящих сдвигались плотнее, словно пальцы,
медленно сжимающиеся в кулак. Люди молчали, и в темноте почти не было
видно лиц, но никто не поднимался с места, хотя давно пора укладываться
спать. Больше спокойных ночевок ожидать не приходится, на том берегу
речки, что чуть слышно лепечет в ночи, начинается Запретная земля, там ни
единой минуты нельзя пробыть безопасно.
Квест оглядывал сомкнувшиеся фигуры, в который раз пытаясь поверить,
что все происходит именно с ним. Запретная земля, о которой рассказывают
