сделал рукой движение, как бы отгоняя от лица муху или пытаясь защитить
глаза от какой-то неожиданно ослепившей его вспышки.
- Ах! Это.., это направили!.. Оп! Прямо в глаз!
- И наконец, секрет Тота позволяет убить через рот или через нос. Эти
безумцы, так как трудно подобрать им другое имя, так вот, эти безумцы,
дорогой мэтр, избрали для Жеана Мортимара смерть через нос!
- Они не могли сделать лучше, мсье, - заявил великий Лустало, - для поэта
трагических ароматов. - Да, "иногда ароматы бывают более трагическими, чем
это кажется".
- Гортензия!
- Смейтесь, смейтесь, дорогой мэтр. Но я хочу, чтобы вы посмеялись до
конца. Эти господа утверждают, что то первое письмо, принесенное Жеану
Мортимару, с жуткой строкой насчет ароматов, было написано рукой самого
Элифаса, в то время как второе - это всего лишь злая шутка какого-то
весельчака. В своем письме Элифас спрятал некий сильный яд, что-то вроде яда
Борджиа, о котором вы наверняка слышали.
- Как же, как же!
Можно было предположить, что столь пренебрежительная форма, в которой
великий Лустало считал нужным отвечать на столь серьезные вопросы мсье
Гаспара Лалуета, приведет к тому, что у эксперта-антиквара и торговца
картинами лопнет терпение и иссякнет вежливость. Однако, наоборот,
получилось так, что, не сдерживая себя больше от радости, мсье Лалует
кинулся обнимать великого Лустало. Он осыпал его поцелуями, в то время как
великий человечек, пытаясь освободиться, в бешенстве сучил своими маленькими
ножками.
- Отпустите меня! - кричал он. - Отпустите меня, или я прикажу собакам
разорвать вас.
Но, по счастливой случайности, собак здесь больше не было, и мсье Лалует,
похоже, пребывал на вершине блаженства.
- Ах! Какое облегчение! - воскликнул он. - Как хорошо! Как вы добры!
Какой вы великий! Какой гений!
- Вы сумасшедший! - сказал, высвобождаясь наконец, разгневанный Лустало,
не понимая, что с ним происходит.
- Нет! Это они сумасшедшие! Повторите мне это, дорогой мэтр, и я уйду.
- Конечно! Они все сумасшедшие!
- Я запомню это: все сумасшедшие. Все сумасшедшие! И оба принялись
повторять: "Все сумасшедшие! Все сумасшедшие!" Теперь они смеялись как
лучшие друзья. Наконец мсье Лалует откланялся. Лустало любезно проводил его
вплоть до решетки входной двери и там, заметив, что на улице совсем темно,
сказал:
- Подождите! Я немного провожу вас с фонарем до дороги, а то еще
свалитесь в Марну.
Он ушел, но тут же вернулся с фонариком, болтавшимся где-то на уровне его
коленей.
- Идемте! - позвал он. И сам открыл, а потом тщательно закрыл решетку.
Великана Тоби не было видно. Мсье Лалует подумал:
"И что это мне рассказывали, будто он очень рассеянный человек. Напротив,
он все предусмотрел".
Так они шли около десяти минут и наконец добрались до Марны, где мсье
Лалует отыскал нужную тропинку. Здесь мсье Лалует, которому не была чужда
некоторая напыщенность в разговоре, расставаясь с великим Лустало и еще раз
извинившись за беспокойство, причиненное ему, счел нужным сказать:
- Решительно, дорогой мэтр, наш великий Париж пал очень низко. Вот
случились три смерти, самые естественные из всех смертей. Вместо того чтобы
объяснить их, как это сделали мы с вами, только с помощью просвещенного
разума, Париж предпочитает верить шарлатанам, которые приписывают себе
могущество столь бессовестно, что заставляют краснеть богов. - Как же! Как
же! - заключил великий Лустало и тут же зашагал назад, оставив в полной
растерянности мсье Лалуета на берегу реки, в кромешной темноте.
Вдалеке плясал огонек фонаря, затем исчез и он. И вдруг откуда-то
издалека раздался дикий вопль, смертельный крик, человеческий вой, к
которому тут же присоединился отчаянный, протяжный вой псов. Мсье Лалуету,
который вначале задыхался от страха, при звуках этого страшного крика
остановился, рычание собак послышалось где-то совсем рядом, и он в ужасе
побежал дальше.
Глава 8
Во Франции число Бессмертных сокращается
Тридцать девять! Жребий брошен. Теперь все говорили:
"Тридцать девять".
Осталось только тридцать девять академиков! Никто не выставлял своей
кандидатуры на сороковое место.
После недавних событий прошло уже несколько месяцев, однако ни один
претендент на роковое кресло не появился.
Академия была опозорена. Когда порой знаменитой Академии случалось
выделять нескольких своих коллег, которые своим присутствием в традиционном
облачении должны были придавать блеск какой-нибудь, как правило траурной,
публичной церемонии, получалась настоящая трагедия.
Академики придумывали себе какую-нибудь болезнь, то вдруг в глуши дальней
провинции обнаруживался родственник при смерти - словом, делали все, только
чтобы не представать на людях в одежде с дубовыми листьями и не вешать на
пояс шпагу с перламутровой рукоятью.
Да, это были печальные времена! Академия перебаливала. О ней говорили
теперь лишь с улыбкой на устах. Потому что во Франции все так кончается, с
улыбкой, даже когда речь идет о мелодии-убийце.
Расследование было быстро закрыто, и дело сдано. Казалось, что от этого
ужасного приключения, в котором обезумевшее общественное мнение видело лишь
преступления, осталось только воспоминание о кресле, приносящем несчастье. И
даже весьма храбрый человек теперь не решался усесться в это кресло. Что
было на самом деле смехотворно.
Итак, весь ужас этой тройной и необъяснимой трагедии бледнел перед
иронической улыбкой: "Тридцать девять!" Бессмертных стало на одного меньше.
Этого было достаточно, чтобы навсегда превратить Академию в посмешище. В
такое посмешище, что некогда страстное желание стать частью Академии,
которое объединяло, бесспорно, наиболее достойные умы эпохи, сегодня заметно
поубавилось.
Да-да. Даже когда речь шла о других креслах, а к этому времени появились
еще два-три вакантных места, претенденты заставляли себя упрашивать. Еще бы!
Ведь публика не отказывала себе в удовольствии подтрунивать над ними по
поводу того, что они претендуют на другие кресла, а не на кресло магистра
д'Аббвиля.
Претенденты стыдливо наносили прочим академикам свои визиты. О том, что
они выдвигают свои кандидатуры, становилось известно в последнюю минуту, и
было чрезвычайно тягостно слушать их прославляющие выступления в адрес
кого-то иного, в то время как прославление магистра д'Аббвиля, Жеана
Мортимара, Максима д'Ольнэ и Мартена Латуша все еще ожидало своего часа.
Претендентов считали трусами. Ни больше ни меньше. Академикам уже
виделось время, когда новый набор в число Бессмертных будет почти
невозможным. А пока их было лишь тридцать девять!
Тридцать девять! Если бы у Бессмертных были волосы (но они в основном все
лысы), они бы вырывали их клочьями...
У мсье Ипполита Патара еще оставалась то тут, то там прядь волос, но это
была такая жалкая прядь, что даже отчаяние пожалело бы ее. Это была
прямо-таки плачущая прядь, можно сказать, спадающая на лоб волосяная слеза.
Мсье Ипполит Патар сильно изменился. До этого у него было только два
цвета: розовый и лимонный. В последнее время он приобрел еще и третий,
определить который не представлялось возможным, поскольку он и цветом-то
вовсе не являлся. Некий отрицательный цвет, который в древности накладывали
на щеки мертвенно-бледным паркам, богиням ада.
Да и сам мсье постоянный секретарь, казалось, поднялся из ада, куда, по
его убеждению, ему предстояло попасть.
Жестокие угрызения совести после смерти Мартена Латуша приковали его к
постели, и можно было слышать, как он в беспамятстве обвинял себя в
трагической смерти несчастного меломана. Он то и дело просил прощения у
Бабетты. Но как только узнал от навещавших его коллег о прекращении
следствия и о заключении врача, к нему вновь вернулся разум. Обретя все свое
былое благоразумие, он понял, что Академия никогда еще так не нуждалась в
его услугах, как сейчас. Мсье Патар встал с постели и вновь героически
приступил к своим обязанностям.
Однако вскоре он заметил, что Академия перестала быть для него
единственным смыслом жизни.
Отправляясь в Институт, он вынужден был идти окольными путями, чтобы
только не быть узнанным и не стать объектом насмешек.
Заседания в зале Словаря проходили под аккомпанемент пустых жалоб,
вздохов, бесполезных стенаний.
Но вдруг в один прекрасный день, когда несколько членов этой компании
сидели молча развалившись в своих креслах в зале Словаря, в соседней комнате
раздались громкий шум открываемых и закрываемых дверей, торопливые шаги, за
которыми последовало стремительное вторжение мсье Ипполита Патара, полностью
восстановившего свой розовый цвет.
Все, зашумев, повскакали с мест.
Что случилось?
Мсье постоянный секретарь был так взволнован, что даже не мог говорить.
Он размахивал какой-то бумажкой, но ни один звук не выходил из задыхающегося
горла. Наверняка гонец из Марафона, принесший в Афины весть о новом
поражении персов и о спасении города, не был так изможден, как мсье Ипполит
Патар. И если гонец и умер тут же, то лишь потому, что не был, подобно
Ипполиту Патару, Бессмертным.
Мсье Ипполита Патара усадили, вырвали из его рук листок и прочитали:
"Имею честь предложить свою кандидатуру на кресло, остающееся свободным
после смерти магистра д'Аббвиля, Жеана Мортимара, Максима д'Ольнэ и Мартена
Латуша".
И подпись:
"Жюль Луи Гаспар Лалует, писатель, лауреат Академии, проживающий по
адресу:
Париж, улица Лаффит, дом 32-бис".
Глава 9
Во Франции всегда найдется смелый и благоразумный гражданин, способный своим
Примером устыдить глупую толпу Все бросились обниматься. Память об этом
счастливом моменте сохранилась в анналах Академии под названием "поцелуй
Лалуета".
Те, кто в этот момент оказался в зале, высказали сожаление о своей
малочисленности, а то радость была бы полнее. Они смеялись. Все семеро
смеялись и обнимались. Их ведь было только семеро. Теперь академики
приходили на заседания как можно реже, слишком уж невесело было на них. Но
это-то заседание стало по-настоящему памятным. Все семеро тут же решили
нанести визит этому мсье Жюлю Луи Гаспару Лалуету. Они хотели побыстрее
познакомиться с ним и, отказавшись от всех традиций,, окончательно связать
его с академической судьбой. Они хотели его "зачислить".
Подождав, пока мсье Ипполит Патар немного оправится от волнения, все
спустились к консьержу и послали его за двумя экипажами.
Они даже подумали отправиться на улицу Лаффит пешком - это было бы
полезно, они бы подышали свежим воздухом, ведь уже столько времени им не
дышалось так легко. Но тут было высказано опасение, как бы мсье директор и
мсье хранитель печати (это уже были не те, с кем мы познакомились в начале
истории, потому что президиум обновляется каждые три месяца), а также мсье
постоянный секретарь не были узнаны людьми на улице и как бы не произошло
что-нибудь такое, что затронуло бы честь Академии.
Да и потом, откровенно говоря, они спешили познакомиться со своим новым
коллегой. Вы, конечно, понимаете, что в обоих экипажах речь шла только о
нем. В первом вопрошали: "Кто же это? Лалует, писатель? Это имя нам
незнакомо. Кажется, он что-то недавно опубликовал. Его фамилия мелькала в
газетах".
Во втором говорили: "Вы обратили внимание, что он сопроводил свою подпись
любопытной формулировкой - "лауреат Академии"? Неглупый человек; сразу дал
нам понять, что является одним из наших".
Так по пути каждый что-то говорил, как это бывает, когда жизнь кажется
