психическом процессе. Если форму подвергнуть исследованию, то вскоре
окажется, что она не является "точной". Гипсовую форму можно оттиснуть в
ином материале, не утратив при этом чисто механическом переносе никаких
существенных деталей. Но невозможно "оттиснуть" достаточно развернутую
фразу в материале другого языка, пользуясь механическими средствами чисто
алгоритмического перевода. Фраза не просто форма мысли, а форма
обедненная, сокращенная и в то же время неоднозначная - ее можно
по-разному понимать, толковать множеством способов, по-разному "ворочать в
уме". Психические процессы, которые формируют значение, не являются
пассивным восприятием определенной цепочки сигналов и сопоставлением их со
"словарем" и синтаксисом. Можно услышать совершенно непонятную фразу, даже
если знаешь данный язык, его словарь и синтаксис. Я, например (из-за
умственной неполноценности, конечно), не понимаю многих фраз в текстах
Хайдегера или Гуссерля, они для меня ничего не значат.
Я говорю вполне серьезно. Фразы являются программой действий, но с
большими пробелами и очень расплывчатой; они "понятны" лишь потому, что
мозг располагает предпрограммированием, полученным за все время своего
существования. Перевод с одного языка на другой подобен попытке установить
взаимооднозначное соответствие между скелетами двух различных позвоночных.
Никакое чисто "формальное" сравнение не даст такого соответствия, если ему
не будет сопутствовать знание анатомии и физиологии, а также экологии этих
животных. Как догадаться о функциональном различии между хвостом кита и
хвостом слона, если не знаешь, что первый живет в океане, а второй -
сухопутное животное? Семантика является для языка тем же, чем для
остеологии - гравитация, ибо и тот и другой "скелет" формируют факторы,
лежащие вне их самих. Язык живет в "экологической" среде человеческого
мозга, начало которой лежит в природе и которая простирается в пределах
общественных систем. Значения находятся в психических процессах, вне фраз,
как мышцы - вне скелета или рука скульптора - вне глины. Они - оркестр, а
фразы - только партитура. Партитура симфонии - это еще не симфония, хотя,
конечно, и оркестр не сыграет симфонии без партитуры. По языковой
трудности тексты располагаются в непрерывный спектр, к тому же этот спектр
неодномерен; практически для каждого человека можно указать текст, который
он поймет на столь низком уровне, что при приеме будет утрачена
значительная часть содержащейся в тексте информации. Большинство людей
вообще не понимает слишком трудного или специализированного текста, из
чего можно заключить, что хорошая машина-переводчик должна была бы
демонстрировать незаурядный коэффициент интеллектуальности; но неизвестно,
как создать машинную программу, которая повышала бы этот коэффициент тем
больше, чем более трудный текст предстоит переводить.
Не случайно одним из самых свирепых критиков идеи "алгоритмически
переводящих машин" оказался Таубе - специалист в области программирования;
он-то прекрасно знает, какая пропасть лежит между реальными возможностями
программ перевода и тем, что можно прочесть в несчетных работах на эту
тему, работах тем более смелых по формулировкам, чем более они абстрактны.
В этих работах мозговые явления, природа которых до сих пор остается
загадкой, втискивают в корсет "физикалистской" терминологии, которая якобы
должна устранить всякую загадочность; там можно прочесть об "энтропии
сознания и подсознания", о "понятийных" и "эмоциональных кодах", об
"эстетической информации", там натягивают кибернетические маски на
психоанализ, отождествляют творческие процессы с методом проб и ошибок,
ставя знак равенства между созданиями ученых-теоретиков и шизофреников
(причем, по-видимому, неимоверно научным, то бишь "кибернетическим",
считается чисто формальный подход к "информационной оригинальности" -
смысл уравнивается в правах с бессмыслицей, ибо ведь ни тот, ни другая "не
имеют никакого отношения к алгоритмам"). Положение прямо противоположно
тому, которое существовало во времена братьев Райт. Они начинали уже
полеты на аппарате тяжелее воздуха, а почти никто из специалистов, или так
называемых специалистов, не верил в возможность осуществления таких
полетов. Напротив, профессионал-программист знает, чего можно ожидать от
цифровых машин, и знает алгоритмическую ограниченность программ; зато его
окружает рой "специалистов", которые нисколько не помогают ему в
преодолении трудностей, а попросту отрицают их своими многочисленными
совершенно голословными декларациями. Ясно, что подобное кибернетическое
"шаманство" не может привести ни к чему, кроме некоего смятения умов.
Личности, которые на досуге измышляют "новые виды" информации, или машины,
которые "все могут" и даже издают книжки с обилием схем, указующих, как с
инженерных позиций имитировать человеческий мозг, со спокойной совестью
предаются своим радостным занятиям, потому что всем их "открытиям" и
"изобретениям" не угрожает никакая экспериментальная проверка.
Между тем проблема существует, и никакими "терминологическими"
заклинаниями ее преодолеть нельзя. Неимоверно трудоемкие структурные
исследования указывают на то, что каждый микроскопический шаг на пути
улучшения качества примитивных машинных переводов должен быть куплен ценой
непропорционально огромного усложнения применяемых алгоритмических
структур. Одно дело - запрограммировать большую цифровую машину так, чтобы
она переводила фразы типа "Там стоит стул", "Падает снег", "Дети идут в
школу", и совсем иное - создать программу, с помощью которой машина может
перевести фразу вроде следующей: "Первичный способ преподнесения объекта
включает "изоляцию" объекта не только в смысле ограниченности, но также и
в том смысле, что объект лишь "извне" доступен для познающего субъекта,
каковой при этом в едином акте постигает его как целое либо же только
предвосхищает". Перевод этой фразы "без понимания вообще" представляется
невозможным. Человеку, который захочет ее перевести, надлежит изучать не
синтаксис, а скорее феноменологистские журналы. И он наверняка не сможет
"схватить" их стиль ни в каком алгоритме, дающем перевод хотя бы с
некоторым приближением к оригиналу. Можно задать вопрос, почему проблему
нельзя решить вероятностными методами. Текст книги можно сравнить с
информацией, содержащейся в хромосомах. Текст задает "смысл", как генотип
- зрелую особь. В обоих случаях имеет место вероятностное предопределение.
Известно, что фенотип организма отклоняется от генотипа, и аналогично
"фенотип" литературного произведения или философской работы способен
колебаться в определенном (зависящем от индивидуумов) диапазоне предельных
значений. Но этот вероятностный разброс ни в коей мере не является
хаотичным. Статистический подход подразумевает аппроксимацию,
асимптотическое приближение к предельному значению "идеальной точности", о
чем нельзя говорить в случае перевода, ибо класс "точных переводов"
данного текста содержит различные "типы точности", которые не вполне
сравнимы друг с другом. Хороший перевод отражает оригинал и в то же время
несет в себе черты собственного стиля переводчика. Машина, способная на
такой перевод, также проявила бы собственный стиль, а это означало бы, что
она имеет определенную индивидуальность, а не является всего лишь одной в
точности воспроизводимой ипостасью "единого алгоритма". Мы интуитивно
приходим к выводу - впрочем, хорошо известному, - что если процедуре
нельзя придать однозначность, то ее нельзя также и формализовать. Пусть
так, скажет кто-нибудь, пусть хорошие переводы образуют множество, может
быть, даже потенциально бесконечное, но можно справиться и с этим,
использовав понятие континуума. Это понятие подсовывает кибернетикам,
между прочим, и Таубе. Оно благородного рода, ибо происходит от
математики, но конструкторы, помня предостережение timeo Danaos et dona
ferentes 16, не хотят - осмотрительно! - принимать столь великодушный
подарок. Одно дело - почтенный, хоть и бессильный синонимический словарь,
и совсем другое - пресловутый континуум, чья бесконечность способна
разворотить любые словари. Разумеется, мы, когда беседуем, не страшимся
этого континуума - ведь мы-то п_о_н_и_м_а_е_м, ч_т_о г_о_в_о_р_и_м.
Процесс понимания - ни в коем случае не эпифеномен 17, не средство
комфорта ("Как это мило - что-то понять!"), не предмет роскоши; процесс
понимания нельзя также считать интеллектуальным аналогом чувственного
наслаждения, который можно столь же просто отделить от акта
информационного сношения, как удается отделить приятственность физического
сношения от его естественных физиологических последствий. Понимание - это
труд, который должен быть произведен, он представляет собой ничем не
заменимый, уже м_и_н_и_м_а_л_ь_н_ы_й критерий языкового отбора, который
нельзя свести к более простому, а именно к чисто формальному виду. Наш
мозг не потому так сложен, что мы представляем собой нейрально
вырождающийся вид, и не потому, что какое-то накопление мутаций в процессе
генетического дрейфа совершенно зазря нагромоздило эту избыточность. Наш
мозг таков, каков он есть, потому что, будь он м_е_н_е_е с_л_о_ж_н_ы_м -
как у обезьян, например, - он не был бы способен к процессам порождения
мысли и языка. Если бы з_н_а_ч_е_н_и_я не были эволюционно, биологически
полезны, если б их присутствие в нашем языковом бытии не было необходимо,
они вообще не возникли бы.
Бихевиористский подход представляется мне безнадежным и в самых
смелых его логических продолжениях, согласно которым проблему "значения"
можно будет полностью отбросить, когда мы научимся с величайшей точностью
исследовать материальные процессы, лежащие в основе процессов психических.
Это был бы путь создания "финального алгоритма", когда состояниям мозга,
наблюдаемым извне, точно сопоставляются его внутренние состояния,
познаваемые в интроспекции. Имея "словарь" таких соответствий, можно было
бы запрограммировать "немыслящую" машину, которая переводила бы на уровне
самых лучших переводчиков. Но представляется весьма вероятным, что одним и
тем же материальным состояниям мозга не обязательно однозначно сопоставимо
определенное внутреннее его состояние: нейральные коды лишь на
элементарных уровнях интеграции близки друг другу. Чем выше мы поднимемся
по ступеням мозговой иерархии (по уровням информационной интеграции), тем
более индивидуальным становится код, и код, в котором один мозг реализует
свои состояния, может совсем не походить на код другого мозга: ведь каждый
мозг является статистической системой, которая стартует от полуслучайного
начального распределения и движется по индивидуальной динамической
траектории. Это рассеяние кодов приводит к тому, что материальные
динамические конфигурации мозга, сопоставленные, скажем, восприятию
красного цвета, по-видимому, одинаковы в мозгу у разных людей, может быть,
даже людей и обезьян, тогда как конфигурации, отвечающие "внутреннему
восприятию" тоски, столь различны от индивидуума к индивидууму, что
бессмысленно говорить о каком-либо "классе материальных конфигураций",
которому можно было бы сопоставить как инвариант символ "тоска".
Кибернетика, подобно Прометею, похитившему с Олимпа огонь, хотела
вторгнуться сразу в область сложнейших интеллектуальных операций, овладеть
всей этой областью, пробиваясь напролом, напрямик, не следуя тому
гигантскому пути, на котором нейронные формации все более позднего
