роли, будто все дело в свадьбе, которая не только составляет единственную
благопристойную тему, но к коей вообще сводится все "значение"
супружества.
Неформальные начало и конец формального построения показывают, сколь
иллюзорны были попытки строголюбов изгнать <значение> из их жизненного
пространства и сколь подобная чистка в общем-то похожа на поведение того
<крысолова>, который выгнав метлой мышей из помещения, с сияющим лицом
провозглашает, что здесь мыши больше не водятся. Что ж из того, что их там
нет, если они кишат под дверьми? В формальной системе тоже нет <значений>,
но они так и лезут в нее со всех сторон, хотя и не могут проникнуть в
<середку>; так же и дьявол не в силах попасть внутрь мелового круга,
очерченного с молитвой, но ведь ясно же, что мы не можем целую вечность
просидеть в этом круге и нам придется когда-нибудь из него выйти -
навстречу облизывающемуся черту. Ну а инженеры и вовсе не могут торчать в
окопах, вдоль заклятой черты формальных систем, ведь они хотят действовать
практически. А то, что профессор логики согласен хоть до самой смерти
оставаться в этой осаде, их ничуть не утешает. Убедясь, что формальные
системы математики можно <уточнить> до воплотимости в виде конечных
автоматов, инженеры создают вычислительные машины. Но создание по
аналогичным рецептам машин-переводчиков наталкивается на трудности. Эти
трудности возрастают, по мере того как алгоритм перевода становится все
более развитым и сложным, по мере того как он позволяет машине переводить
фразы, реально встречающиеся в языке, а не только скрупулезно отобранные,
вроде простейшей: <Идет снег>. Месть изгнанных демонов жестока. Семантики
охотно сводят <значение> к синонимии, особенно в практических целях.
Значением слова <здание> является слово <строение>, а в результате машина
переводит фразу <Крепок дух, хоть немощна плоть> как <Запах сильный, хоть
мясо размякло>. Бесспорно, отделение языковой структуры от значений бывает
чрезвычайно полезным, без этого не возникла бы вообще теория передачи
сообщений. Но если вы подвергаете язык столь радикальной хирургической
операции, то объявите во всеуслышание, чем вы, собственно говоря,
занимаетесь, признайтесь в ампутации обиходной семантики, потому что иное
поведение - это политика страуса, за последствия которой влетает потом ни
в чем не повинным конструкторам. Между тем специалисты в своем большинстве
прикидываются, будто с этим ошкуренным языком, с этим их скелетным муляжем
<ничего особенного не произошло>; будучи людьми учеными, они, конечно,
знают, что им не удастся до конца формализовать ни дедуктивный язык, ни
обиходный, но все же продолжают свое дело, полагая, что между <не удается
до конца> и <сейчас пока удается> простирается область, достаточно
обширная для того, чтоб они могли в ней очень долго и прилежно трудиться.
Впрочем, они претендуют и на большее. Если уж они не могут перейти от
формализованного языка непосредственно к реальному миру, то,
вознамерившись уловить сию реальность в свои капканы, они и ее
формализуют, только скрытым образом, повторяя на все лады словечко
<эмпирический> и оперируя так называемыми <модельными мирами>, которые
подгоняют под свои языковые системы. Все это тоже может быть полезно до
тех пор пока отдаешь себе отчет в том, что творишь; но по некоторым
(психологически как-никак понятным) причинам подобные деятели иногда
<забываются>, и если читаешь их работы, то создается впечатление, что они
считают свои модели эмпирическими в том же смысле, в каком являются
эмпирическими, например, исследования физика, работающего с камерой
Вильсона.
Следует понимать, что все эти наши выводы не имеют ничего общего с
какой-нибудь <антиформализационной> доктриной; такая доктрина была бы
чем-то худшим, чем преступление, - она была бы ошибкой. Но всегда
необходимо сознавать, каков тот допустимый диапазон, в котором мы
работаем. Эти границы очень легко переступить. Можно долгие месяцы сидеть,
погрузившись в изучение толстенных (они уже стали такими) фолиантов по
теории игр, и, например, в пятидесятом по счету на одной из самых
последних страниц найти набранное петитом примечание, что теория игр со
всеми ее пространными построениями, увы, абсолютно непригодна в реальных
ситуациях, ибо, к сожалению, оные ситуации куда запутанней, чем все
конструкции теории игр на сегодняшний день. В то же самое время из
популярных разработок можно уже вычитать о <стратегических машинах> для
ведения войн и т.п. и т.д.
Возвратимся к значению з_н_а_ч_е_н_и_я. Один английский философ
написал книгу как раз под таким названием ("Значение значения"), в которой
насчитал чуть ли не 36 различных значений этого слова. Критики "позиции
умолчания", вроде Таубе, немногим могут нам помочь. Едва они переходят от
критики к конструктивной программе, как тут же, ссылаясь, например, на
философов вроде Уайтхеда, тянут нас в такие дебри, где уж воистину ничего
поддающегося эмпирической проверке сказать нельзя. В этих дебрях блуждают
платонистские идеи и прочие духи, и хотя Эшби и утверждал, будто
кибернетика справится с любыми духами, лишь бы они блуждали закономерно,
но тут и кибернетика бессильна.
Как можно уже догадаться, положение конструкторов незавидное. Помощь,
которую им оказывают анатомы дедуктивных систем, сразу же обрывается;
конструкторы добиваются получения производственных рецептов или хотя бы
финитных процедур, ведь они не могут пичкать свои машины бесконечностями,
которых, безусловно, не содержит и человеческий мозг, чьим "повторением"
должны быть эти машины. Определения з_н_а_ч_е_н_и_я в рамках синонимии
оказываются совершенно недостаточными: ignotum объясняется через ignotum 13.
Рабочие определения, в которых утверждается, что значение - это отношение,
соотнесение, продукт символического функционирования, знаковая ситуация,
соответствие, отражение, ничего не дают конструкторам, которым во что бы
то ни стало надо понять, не ч_т_О т_а_к_о_е з_н_а_ч_е_н_и_е, а к_а_к
е_г_о с_д_е_л_а_т_ь (воспроизвести). Они готовы пожертвовать "абсолютно
точным", "окончательным" знанием ради рабочей гипотезы, которую можно
было бы проверить на практике.
Никакой общей теории "распознавания зрительных образов" не
существует, а машины (с трудом, правда), распознающие такие образы, уже
есть, и хотелось бы построить также машины, которые "понятливо" вели бы
себя. Но пока что между формальным берегом языка и смысловым зияет
пропасть. "Значение" всегда в конце концов цепляется за "понимание", а
понимания нет там, где некому понимать. Таким образом, "безлюдность" языка
сохранить невозможно, а тот, кто ее что есть силы отстаивает, кончит
вместе с бихевиористами, которые наложили суровейший запрет на всякие
рассуждения о психике в неэмпирико-физических терминах, кончит как
человек, который пожелал детально и до конца разобраться в ходьбе, но при
этом, упаси боже, ни единым словом не хотел обмолвиться о ногах и даже о
возможности их существования. Профессор Райл написал необычайно интересную
книгу 14, в которой всем на удивление доказал, что никакого сознания вообще
не существует. Он уничтожил сознание, раздавил его, высмеял, закидал
прозвищами, вроде the ghost in the machine. Собственно, следующим
логическим шагом, которого бог весть почему никто не сделал, было бы
провозглашение доктрины, симметрично противостоящей солипсизму. Солипсизм
утверждает, что существую только "я" - следует заявить, что существуют
только "другие". Эту доктрину можно отлично обосновать. Если бы другие
люди не обращались ко мне, не отвечали на мои вопросы, захотели бы
проходить сквозь меня, словом, если бы я ни для кого не существовал, разве
не следовало бы мне признать, что меня в действительности не существует?
Следовательно, каждый существует только потому, что он существует для
других, а то, что ему самому кажется, будто он и "для себя" существует -
это все бред, галлюцинация, сон, иллюзия, сумеречное состояние души,
наконец. Бывает же, что мне кажется, будто я летающее, или беспозвоночное,
или еще какое-нибудь совсем уж неописуемое существо, воплощение некоего
"я"; такие состояния наступают ночью, и только тот факт, что никто из
окружающих не подтверждает моего бытия в таких формах, вынуждает меня в
конце концов признать, что все это мне только казалось, что все это мне,
например, снилось и т.п. Да если б и впрямь существовали только "другие",
то среди бихевиористов, физикалистов, формалистов воцарилась бы атмосфера
всеобщего облегчения, успокоения, блаженства, исчезли бы миллионы забот,
короче, возник бы сущий эпистемологический рай. Не придавая лично особого
значения вышеизложенной абсолютно оригинальной концепции, я готов уступить
ее заинтересованным лицам.
Поскольку к значению з_н_а_ч_е_н_и_я невозможно подступить прямым
путем, сейчас распространен следующий способ действий: язык изучают
физикалистскими и формалистскими средствами, молчаливо, втайне предполагая
при этом, что если его (этот язык) сначала атомировать, раздробить,
выпотрошить, анатомировать, а потом снова, уже с учетом полученных знаний,
сложить и свинтить внутри какой-нибудь материальной системы, например
цифровой машины, то з_н_а_ч_е_н_и_я появятся внутри этой системы как бы
сами собой, но вместе с тем в силу жестокой необходимости, словно
привнесенные внутрь машины, привинченные к ее деталям, и благодаря этому
задача будет решена. Этот способ действий можно образно представить на
примере транспортировки какой-нибудь огромной мозаики, которая изображает
что-то поистине прекрасное: достаточно тщательно перенумеровать обратную
сторону всех камешков, из которых сложена мозаика, и можно совершенно
спокойно всю ее разобрать, запаковать камешки в ящики и отправить
адресату; при сборке на новом месте необходимо только соблюдать порядок
номеров, которыми помечены камешки; прекрасная значимая сторона в виде
картины сама собой постепенно возникает в результате этого шаг за шагом
осуществляемого процесса.
Но по отношению к языку такой способ действий, допустимый в
определенных рамках, в целом невозможен.
Я рискую быть изгнанным из хорошего общества за фразу, которую сейчас
произнесу, ведь она прозвучит непристойно. Но я все-таки должен ее
произнести. Впрочем, эта непристойность не является новинкой. ПРЕДЛОЖЕНИЕ
- ЭТО МЫСЛЬ, ВЫРАЖЕННАЯ СЛОВАМИ. Этому меня учили еще в школе, и хоть я
почитаю кибернетику, amicus Plato, sed magis amica veritas 15. Уверяю вас,
это действительно так.
Язык - это не мышление, а мышление - это не язык (то есть оно не
обязано быть т_о_л_ь_к_о языковым). "Значение", конечно, является
отношением, соответствием, имеет характер континуума, все это так, но это
прежде всего переживание. Фраза, высказывание, предложение означает
что-либо, если она порождает мысль, выражением которой является. Могут
существовать бессмысленные фразы, но нет бессмысленных мыслей. Значение не
"спрятано" во фразе: оно возникает в уме, когда эту фразу слушают или
читают. Нельзя говорить о фразе, будто она и е_с_т_ь значение. Говорят, и
правильно, что фраза имеет (определенное) значение. Она обладает им;
поэтому в языке, оторванном от существ, его понимающих, отсутствуют и
значения. Поэтому фразу сравнивают с формой, которую мысль наполняет
значением, вливаясь в нее; смысловым содержанием фраза наполняется в
