здесь всегда так бывает. Я не знал, получили ли вы мой сигнал. А вокруг
все прыгало, и скалы разваливались на глазах. Летели камни, и пыль
поднялась такая, что в метре ничего не видно. Я уже начал подумывать, чем
же я буду дышать через пару часов, как увидел, что старик Оуэн кружит над
траншеей в пыли и камнях, словно огромная уродливая летучая мышь...
- Есть будешь? - спросил Пью.
- Конечно, буду. А как ты здесь пережил землетрясение, Каф?
Повреждений нет? Не такое уж и сильное било землетрясение, правда? Что
показывал сейсмограф? Мне не повезло, что я оказался в самой серединке.
Чувствовал себя так, как на Рихтере-15, словно вся планета рассыпалась...
- Садись, - сказал Пью. - И ешь.
После того как Мартин поел, поток слов истощился. Мартин доплелся до
койки, все еще стоявшей в том дальнем углу, куда он поставил ее, когда Пью
пожаловался на его храп.
- Спокойной ночи, безлегочный валлиец, - крикнул он.
- Спокойной ночи.
Больше Мартин ничего не сказал. Пью затемнил купол, убавил свет в
лампе, пока она не стала гореть желтым светом свечи. Затем, не говоря ни
слова, сел, погрузившись в свои мысли.
Тишина продолжалась.
- Я кончил расчеты.
Пью благодарно кивнул.
- Я получил сигнал Мартина, но не смог связаться ни с ним, ни с вами.
Сделав над собой усилие, Пью сказал:
- Мне не следовало улетать. У него еще оставалось кислорода на два
часа даже с одним баллоном. Когда я помчался туда, он мог направиться
домой. Так бы мы все друг друга растеряли. Но я перепугался.
Тишина вернулась, нарушаемая лишь негромким храпом Мартина.
- Вы любите Мартина?
Пью зло взглянул на него:
- Мартин мой друг. Мы работали вместе, и он хороший человек. - Он
помолчал. Потом добавил через некоторое время: - Да, я его люблю. Почему
ты спрашиваешь?
Каф ничего не отвечал, только смотрел на Пью. Выражение его лица
изменилось, словно он увидел что-то, чего раньше не замечал. И голос его
изменился:
- Как вы можете... как вы...
Но Пью не сумел ему ответить.
- Я не знаю, - сказал он. - В какой-то степени это вопрос привычки.
Не знаю. Каждый из нас живет сам по себе. Что же делать, если не держаться
за руки в темноте?
Странный, горящий взгляд Кафа потух, словно сожженный собственной
силой.
- Устал я, - сказал Пью. - Ну и жутко же было разыскивать его в
черной пыли и грязи, когда в земле раскрывались и захлопывались жадные
пасти... Я пошел спать. Корабль начнет передачу часов в шесть.
Он встал и потянулся.
- Там клон, - сказал Каф. - Они везут сюда другую исследовательскую
команду.
- Ну и что?
- Клон из двенадцати. Я их видел на "Пассерине".
Каф сидел в желтом тусклом свете лампы и, казалось, видел сквозь свет
то, чего он так боялся: новый клон, множественное "я", к которому он не
принадлежал. Потерянная фигурка из сломанного набора, фрагмент, не
привыкший к одиночеству, не знающий даже, как можно отдавать свою любовь
другому человеку. Теперь ему предстоит встретиться с абсолютом, с
замкнутой системой клона из двенадцати близнецов. Слишком многое
требовалось от бедного парня. Проходя мимо, Пью положил руку ему на плечо:
- Шеф не будет требовать, чтобы ты оставался здесь с клоном. Можешь
вернуться домой. А может, раз уж ты космический разведчик, отправишься
дальше с нами? Мы найдем тебе дело. Не спеши с ответом. Ты справишься.
Пью замолчал. Он стоял, расстегивая куртку, чуть сгорбившись от
усталости. Каф посмотрел на него и увидел то, чего не видел раньше. Увидел
его, Оуэна Пью, другого человека, протягивающего ему руку в темноте.
- Спокойной ночи, - пробормотал полусонный Пью, залезая в спальный
мешок. И он не услышал, как после паузы Каф ответил ему, протянув руку
сквозь темноту.
Урсула Ле Гуин
Одержавший победу
Перевод И. Тогоевой
Он стоял на берегу моря и смотрел вдаль, за пенную гряду
облаков на горизонте, где поднимались или, скорее,
угадывались неясные очертания Островов. Там, сказал он
морю, там - мое королевство. Ну а море сказало ему в ответ
те же слова, которые говорит всем людям. По мере того как
из-за спины Лифа на море наползал вечер, пенные облака на
горизонте бледнели, ветер стихал, а где-то далеко
засветилась уже то ли звезда, то ли огонек, то ли свет его
надежды.
Снова был уже поздний вечер, когда он поднимался по
улицам родного города к себе домой. Теперь знакомые
магазинчики и дома соседей выглядели совсем пустыми,
заброшенными; товары и домашняя утварь были вывезены или
упакованы: люди готовились к Концу. Большая часть горожан
участвовала сейчас в очередной церемонии покаяния в Храме на
холме; остальные, из числа "гневных", ушли с Рейджерами в
поля. А Лиф пока не решался ни уйти из собственного дома,
ни собрать и вынести на двор вещи; его изделия и все в его
доме было слишком тяжелым, чтобы с ним так просто было
расправиться, слишком прочным, чтобы сломать или сжечь.
Только время, долгие века разрушат все это. Когда его
изделия складывали в аккуратные штабеля, или роняли с
высоты, или даже специально швыряли оземь, надеясь разбить,
они все равно образовывали
нечто, напоминающее или даже очень похожее на обитаемый
город. Так что Лиф и не пытался избавиться от них. Его
двор по-прежнему был завален множеством кирпичей - тысячами
и тысячами прекрасных кирпичей, сделанных его руками. Печь
для обжига была холодна, однако полностью готова к работе;
бочки с глиной, сухой известью и известковым раствором,
творило, строительный инструмент - лотки, тачки, лопатки,
мастерки - все было на месте. Один из парней с улицы
Ростовщиков как-то спросил его, усмехаясь:
- Ты никак собираешься кирпичную стену построить да и
спрятаться за ней, когда миру Конец придет, а, старик?
Другой его сосед остановился по пути в Храм и некоторое
время задумчиво смотрел на бесконечные штабеля, кучи, груды,
курганы отлично сформованных, прекрасно обожженных кирпичей
золотисто-красного цвета - того, каким бывает солнце на
закате, - а потом вздохнул, ибо тяжело даже ему было
смотреть на всю эту красоту:
- Вещи, вещи!.. Освободись от вещей. Лиф, освободись от
того груза, что тянет тебя вниз! Пойдем с нами - и мы
вместе поднимемся над Концом этого мира!
Лиф взял из кучи один кирпич, аккуратно положил его в ряд
уже почти готового штабеля и лишь смущенно улыбнулся в
ответ.
Когда все наконец разошлись кто куда, сам он не пошел ни
в поля - уничтожать посевы и скот, ни в Храм - молиться; он
двинулся вниз, на берег моря, на самый краешек этого
гибнущего мира, дальше которого была только вода.
Вот и сегодня: когда он вернулся на заваленный кирпичом
двор, то не захотел с безумным хохотом предаваться
разрушительному отчаянию, подобно его соседям Рейджерам, не
захотел облегчать тоску в слезах вместе с теми, кто молился
в Храме на холме. В душе своей он ощущал пустоту; а еще ему
очень хотелось есть. Лиф был плотным коренастым мужчиной,
прочно стоявшим на земле, так что даже яростный морской
ветер здесь, на самом краю земли, оказался не в силах
сдвинуть его с места.
- Привет, Лиф! - поздоровалась с ним вдова с улицы
Ткачей; она попалась ему навстречу почти у самого дома. - Я
видела, как ты поднимаешься от моря, а больше никого не
видала с тех пор, как солнце села. Здесь вечерами
становится так темно и тихо, гораздо тише... - Она так и не
договорила, зато спросила: - Ты ужинал? А то я как раз
собираюсь доставать жаркое из духовки; нам с малышом никогда
в жизни не справиться с таким кусищем мяса до наступления
Конца. Будет очень жаль, если такая прекрасная еда пропадет
зря.
- Что ж, спасибо тебе большое за приглашение, - сказал
Лиф, снова надел свою куртку, и они стали спускаться по
улице Каменщиков на улицу Ткачей. Вокруг было темно, ветер
с моря продувал крутые улочки насквозь.
В уютном, освещенном лампой домике вдовы Лиф поиграл с ее
сынишкой, последним рожденным в городе ребенком. Пухлый
малыш как раз пытался вставать. Лиф поставил его на ножки,
мальчик засмеялся и упал, а вдова тем временем накрывала на
стол: достала хлеб, вытащила из духовки жаркое. Потом они
уселись ужинать, и даже малыш старательно трудился с помощью
четырех новеньких зубов над горбушкой хлеба.
- Что ж это ты не пошла вместе со всеми на холм или в
поля? - спросил Лиф, и вдова ответила так, словно причина у
нее была более чем уважительная:
- О, так ведь у меня же маленький!
Лиф осмотрелся: этот уютный домик построил когда-то ее
муж, каменщик, один из его заказчиков.
- Хорошо тут у вас, - сказал он. - Я уж, по-моему, с год
такого мяса не пробовал.
- Да-да, я понимаю! Домов ведь больше не строят...
- Ни единого! - сказал он. - Ни одной стеночки не
поставили, ни одного курятника, даже дырки ни одной не
залатали. Ну а твое ремесло как? Ткать-то еще приходится?
-Да; кое-кто непременно хочет встретить Конец во всем
новом. Это вот мясо я купила у Рейджера, который всех своих
овец разом прирезал. А заплатила ему теми деньгами, что
получила за кусок тонкого полотна от княжеской дочери. Ей
хочется сшить по случаю Конца новое платье! - Вдова как-то
не то насмешливо, не то сочувственно фыркнула и продолжала:
- Но теперь не осталось больше ни льна, ни шерсти, так что
ни прясть, ни ткать не из чего. Поля сожжены, овец всех
прирезали...
- Да, - сказал Лиф, наслаждаясь прекрасно приготовленной
бараниной. - Черные времена наступили, хуже не бывает.
- Да и хлеб-то, - продолжала вдова, - теперь откуда
возьмешь? А воду? Люди ведь в колодцы отраву подсыпают!
Что-то и я заговорила как те, что плачут да каются в Храме,
да? Ешь, пожалуйста, еще. Лиф. Молодой барашек - самое
вкусное блюдо на свете, так и муж мой всегда говорил, пока
осень не наступала. А уж осенью он начинал говорить, что
нет ничего вкуснее жареной свининки. Давай-давай! Отрезай
еще кусок, да побольше!..
В ту ночь Лифу приснился сон. Обычно он спал как
мертвый, без сновидений - так спят во дворе сделанные им
кирпичи. Но на этот раз он плыл и плыл по волнам снов, всю
ночь напролет плыл к тем желанным Островам, а когда
проснулся, неопределенности как не бывало: все его неясные
догадки словно высветило солнцем, которое неизбежно
затмевает свет звезд. Теперь ему все стало ясно, он знал,
что делать дальше. Но как же он во сне перенесся туда, на
Острова? Он ведь не летел над водой, не шел по ее
поверхности, не плыл в ее глубине, подобно рыбе; и тем не
менее пересек серо-зеленые, волнуемые ветром водяные
холмистые просторы и попал на Острова! Он слышал зовущие
его голоса, видел огни городов...
Одна мысль занимала его теперь: как человеку перебраться
через море? Он вспомнил, как полые стебли травы легко
плывут по ручью, и догадался, что можно, наверное, сплести
из травы большой матрас, лечь на него и грести руками;
однако почти сразу в его пробном изделии стали
образовываться дыры, стебли рассыпались, разваливались под
напором воды - они были слишком тонкими и непрочными, а
связки ивовых прутьев, что горой лежали когда-то во дворе
корзинщика, теперь уже были все сожжены. На тех Островах,
во сне, он видел то ли тростник, то ли какую-то еще
гигантскую траву высотой метров в пятнадцать, с коричневыми
толстыми стеблями - пальцами не обхватишь. Стебли тянулись
к солнцу, и на них трепетали бесчисленные продолговатые
зеленые листья. Вот это да! Если бы ему такие стебли
приспособить, так можно бы и за море поплыть. Только у
них-то подобных растений нету. Здесь вообще, кроме травы,
ничего не растет. Хотя в Храме на холме с давних пор
хранилась ручка от ножа, сделанная из твердого коричневого
материала, который, по слухам, назывался деревом; только вот
деревья эти произрастали где-то далеко, в иных землях. Не
плыть же, в самом деле, по бурным морским волнам на ручке от
