политики сносят по кирпичику цивилизацию, которую строили тысячелетиями, а
сами ничего взамен не возводят.
- Довольно верно, но...
- Он говорил, что полицейские должны держаться все вместе, когда
начнется кризис, но тогда полицейских так часто ругали и изображали
неотесанными грубиянами, что теперь никто не будет уважать их достаточно
для того, чтобы позволить им держаться вместе.
Для Альмы ярость была укрытием от тоски; Она могла сдержать слезы
только гневом.
Хотя Хитер забеспокоилась, что метод совладания со своими чувствами у
подруги не такой уж здоровый, но не смогла придумать ничего взамен.
Сочувствие здесь не подходило. Альма и Лютер были женаты шестнадцать лет и
все посвящали друг другу. Так как они не могли иметь детей, то были очень
близки. Хитер могла только представить боль Альмы. Этот мир тяжел.
Настоящую любовь, истинную и глубокую, было нелегко отыскать даже однажды.
Почти невозможно найти ее во второй раз. Альма должна испытывать чувство,
что лучшее время ее жизни прошло, хотя ей было только тридцать восемь. Она
нуждалась в большем, чем слова, большем, чем просто плечо для
выплакивания: в ком-то или чем-то, на что можно выплеснуть ярость, - на
политиков, на систему.
Может быть, ее гнев и не был нездоровым: в конце концов, если много
людей разозлились бы хорошенько еще десять лет назад, страна не оказалась
бы в таком гибельном положении.
- У тебя есть оружие? - спросила Альма.
- Да.
- Что это?
- Пистолет.
- Ты знаешь, как им пользоваться?
- Да.
- Тебе нужно что-то еще, кроме пистолета.
- Я чувствую себя неудобно с оружием, Альма.
- Сейчас это по телевизору, завтра будет во всех газетах - то, что
случилось на станции Аркадяна. Скоро узнают, что ты и Тоби одни, люди,
которые не любят полицейских и их жен. Некоторые суки-репортеры, может
быть, напечатают твой адрес. Ты должна быть готова ко всему в эти дни, ко
всему.
Паранойя Альмы, которая началась так неожиданно и которая казалась
настолько к ней не подходящей, вызвала у Хитер неприятный холод внутри.
Даже когда она задрожала под леденящим блеском в глазах подруги, тем не
менее какая-то ее часть размышляла: а так ли уж неразумна оценка ситуации,
данная Альмой, как кажется? Но Хитер смогла точно понять, что подобного
параноидального взгляда на вещи было достаточно, чтобы она задрожала
снова, еще сильнее, чем прежде.
- Ты должна приготовиться к худшему, - сказала Альма Брайсон,
поднимая дробовик и вертя его в руках. - Это не только твоя жизнь - на
карте. У тебя есть Тоби, о котором ты тоже должна думать.
Это говорила ей стройная и красивая черная, ценительница джаза и
оперы, любительница музеев, образованная и утонченная, горячая и самая
любящая женщина, какую только встречала Хитер. Способная улыбкой очаровать
даже зверей и с таким музыкальным смехом, что ангелы могли позавидовать.
Она стояла, держа в руках дробовик, который выглядел абсурдно огромным и
злым в руках человека столь милого и нежного, но охваченного яростью,
потому что единственной альтернативой ярости была суицидальная депрессия.
Альма была похожа на фигуру с афиши, призывающей к революции; не живой
человек, а чудовищно романтизированный символ. У Хитер возникло
беспокойное чувство, что она глядит не на просто взволнованную женщину,
борющуюся за то, чтобы подавить приступ горькой тоски и лишающей сил
безнадежности, но на мрачное будущее всего их тревожного общества, на
предвестника все сметающей бури.
- Сносят по кирпичику, - повторила Альма торжественно, - но ничего не
возводят взамен.
7
Двадцать девять ночей прошли безо всяких событий: тишина Монтаны
нарушалась время от времени порывами ветра, криками сов, вылетевших на
охоту, да жалобным воем лесных волков вдали. Постепенно к Эдуардо
Фернандесу вернулась его обычная уверенность, и он прекратил с тихим
ужасом ожидать каждый вечер наступления сумерек.
Он мог бы достичь уравновешенности и быстрее, если бы был больше
занят какой-нибудь работой. Суровая погода мешала ему ухаживать
по-обычному за ранчо: с электрическим обогревом и большой поленницей дров
для камина ему ничего не оставалось делать в течение всех зимних месяцев,
кроме как сидеть и ждать весны.
С тех пор как он получил ранчо во владение, оно перестало быть
таковым по сути. Тридцать четыре года назад его и Маргариту нанял Стенли
Квотермесс - богатый продюсер, влюбившийся в Монтану и пожелавший заиметь
здесь второй дом. Ни скот, ни зерно не выращивались здесь для продажи:
ранчо стало исключительно логовом для уединения.
Квотермесс любил лошадей, и поэтому возвел уютную, утепленную конюшню
с десятью стойлами в ста ярдах к югу от дома. Он проводил два месяца в
году на ранчо, приезжая на одну-две недели, и обязанностью Эдуардо было в
отсутствие продюсера следить за тем, чтобы кони получали первоклассный
уход и поддерживались в спортивной форме. Содержать животных и имение в
хорошем состоянии было основной заботой Эдуардо. Маргарита хлопотала по
дому.
Еще восемь лет назад Эдуардо и Маргарита жили в удобном одноэтажном
флигеле управляющего с двумя спальнями. Поле камней находилось в
восьмидесяти-девяноста ярдах - строго на запад - от главного дома,
окруженное со всех сторон соснами верхнего леса. Томми, их единственный
ребенок, рос здесь до тех пор, пока городская жизнь не приманила его так
фатально, когда ему исполнилось восемнадцать.
Когда Стенли Квотермесс погиб в аварии личного самолета, Эдуардо и
Маргарита с удивлением узнали, что ранчо перешло к ним вместе с суммой,
вполне достаточной, чтобы позволить больше нигде не работать. Продюсер
заботился о своих четырех экс-женах, пока был жив, и не имел детей ни в
одном из браков, поэтому использовал большую часть состояния на то, чтобы
щедро обеспечить своих работников.
Они продали лошадей, заперли флигель и переехали в главный дом
викторианского стиля, с фронтонами, декоративными ставнями, зубчатыми
карнизами и просторными крыльцами. Было странно ощущать себя
состоятельными людьми со своим имением, но невзирая на всю необычайность
нового положения, оно горячо приветствовалось - и, может быть, особенно
жарко именно в силу его позднего возникновения.
Теперь Эдуардо был стариком-вдовцом с большими деньгами, но ощутимым
недостатком работы, для того чтобы чем-то занять себя. И с чрезмерным
количеством странных мыслей, приходивших в голову. Светящиеся деревья...
Три раза за март он выезжал на своем джипе "чероки" в Иглз Руст,
ближайший городок. Он ел в "Джаспер Динер" потому, что любил тамошний
стейк по-салисбургски, жареную по-домашнему картошку и капустный салат с
перцем. Приобретал журналы и кое-какие книги в бумажных переплетах в
магазинчике "Горные Долины" и закупал всякую снедь в единственном
супермаркете. Его ранчо было всего в шестнадцати милях от Иглз Руст, так
что он мог наведываться туда и каждый день, если бы захотел, но три раза в
месяц вполне достаточно. Городок был маленький, три-четыре тысячи душ
населения; тем не менее, даже при таких масштабах, он являлся слишком
значительной частью современного мира, с точки зрения человека, привыкшего
к уединению.
Каждый раз, когда он отправлялся на закупки, то давал себе слово
заехать в подотделение окружного шерифа и сообщить о загадочном шуме и
странном свечении в лесу. Но останавливало то, что помощник шерифа примет
его за обезумевшего старца и не сделает ничего путного, разве что заполнит
рапорт и положит его в папку с пометой "ЧОКНУТЫЕ".
В третью неделю марта весна официально началась - и на следующий же
день буря навалила слой снега в восемь дюймов. Зима не быстро отпускала
свою хватку на западных склонах Скалистых Гор.
Эдуардо совершал ежедневные прогулки, как было заведено всю его
жизнь, но не сходил в длинной дорожки, которую сам же расчищал после
каждого снегопада, или бродил по полям к югу от дома и конюшни. Он избегал
нижнего леса, который лежал на равнине к востоку от дома, но также
держался подальше от бора, что находился к северу, и даже верхних чащоб на
западе.
Его трусость раздражала его самого, и не в последнюю очередь потому,
что ее причины были непонятны. Он всегда был приверженцем жизни по
рассудку и логике, всегда говорил, что чего-либо еще достойного доверия в
этом мире крайне мало. Относился насмешливо к тем, кто рассчитывал больше
на свои эмоции, чем на разум. Но теперь рассудок отказывал ему в
поддержке, и никакая логика не могла пересилить инстинктивного чувства
опасности, которое вынуждало его избегать деревьев и постоянных сумерек,
царивших под их ветвями.
К концу марта Эдуардо начал думать, что тот феномен был единичным
случаем без заметных последствий. Редкое, весьма занятное, но вполне
объяснимое как-то естественно явление. Может быть, какое-то
электромагнитное колебание. И угрожает ему не больше, чем летняя гроза.
Первого апреля он разрядил обе винтовки и оба дробовика. Почистил их
и уложил обратно в стенной шкаф своего кабинета.
Но тем не менее, все еще ощущая некоторое беспокойство, расставаться
с последним оружием - пистолетом двадцать второго калибра ему не хотелось,
и он держал его на ночном столике, всегда под рукой. Никакой особенно
страшной убойной силы у пистолета не было, но заряженный пулей с
особенным, тупым концом, он все же мог причинить некоторый вред.
В темные предутренние часы четвертого апреля Эдуардо был разбужен
низкой пульсацией, которая разрасталась и исчезала, потом снова -
разрасталась и исчезала. Как и в начале марта, этот пульсирующий звук
сопровождался сверхъестественным электрическим колебанием.
Старик сел прямо в кровати и сощурился на окно. Три года, со смерти
Маргариты, он проводил ночь не в главной спальне передней части дома,
которую они занимали вместе, а устраивался в одной из двух задних
спаленок. Следовательно, окно выходило на запад и было обращено на сто
восемьдесят градусов по компасу к восточному лесу, где он видел странный
свет. Ночное небо за окном было густо-темного цвета.
Стиффеловская лампа на ночном столике включалась, если дернуть за
шнурок. Как раз перед тем, как включить ее, он ощутил, будто нечто
находится вместе с ним в комнате, нечто, чего ему лучше не видеть: пальцы
вцепились в металлические бусинки шнурка.
Эдуардо внимательно изучил темноту, сердце стучало, как будто он
проснулся не от кошмара в реальном мире, а в самом кошмаре, густо набитом
разными монстрами. Когда, наконец, дернул за шнур, то свет показал только
то, что в комнате он один.
Схватив наручные часы со столика, посмотрел, сколько времени.
Девятнадцать минут второго.
Он отбросил одеяло и встал с кровати. На нем были только длинные
спальные трусы; синие джинсы и фланелевая рубашка находились близко,
сложенные на спинке кресла, рядом с которым стояла пара ботинок. Носки уже
были надеты, так как по ночам ноги часто мерзли, если он укладывался спать
без них.
Звук был громче, чем месяц назад, и пробивался сквозь дом с заметно
большей силой. В марте Эдуардо ощущал давление на фоне ритмического биения
- оно, как и звук, увеличивалось сериями волн. Теперь давление страшно
возросло. Он не просто чувствовал его, а ощущал всем телом, невнятно
отличное от простого давления бурного воздуха, более похожее на невидимый
